- Я просто аргументирую мою точку зрения, Джеймс. А именно: вы встретили девушку, которая может стать для вас идеальной женой, и ничего не предпринимаете! Говоря без обиняков, я предпочту, чтобы вы перестали валять дурака и взглянули на дело серьезно.
- Все далеко не так просто! - сказал я раздраженно. - Я же только объяснил, что сначала мне нужно тверже встать на ноги… да и вообще я знаком с ней всего несколько месяцев - этого же недостаточно, чтобы так сразу и жениться. И еще одно: по-моему, я не нравлюсь ее отцу.
Зигфрид наклонил голову набок, и я даже зубами скрипнул - такая святость разлилась по его лицу.
- Послушайте, старина, не сердитесь, но я должен вам кое-что сказать откровенно для вашей же пользы. Осторожность, бесспорно, прекрасное качество, но порой вы перегибаете палку. Этот маленький изъян в вашем характере проявляется постоянно и во всем. Вот, скажем, в той робости, с какой вы решаете затруднения, возникающие в вашей работе. Вы всегда действуете с оглядкой, маленькими шажками, тогда как следует смело бросаться вперед. Вам чудятся опасности там, где их и быть не может. Учитесь рисковать, дерзать. А то ваши собственные сомнения подрезают вам поджилки.
- Короче говоря, я жалкий безынициативный болван?
- Ну послушайте, Джеймс, я ведь ничего подобного не говорил, но, кстати, еще одна вещь, которой я хотел бы коснуться. Я знаю, вы меня извините. Но, боюсь, пока вы не женитесь, я не могу рассчитывать на вашу полноценную помощь. Ведь, откровенно говоря, вы все больше доходите до такой степени обалдения, что уж, наверное, половину времени пребываете в сомнамбулическом состоянии и сами не понимаете, что делаете.
- Да что вы такое несете? В жизни не слыхивал подобной…
- Будьте добры, дослушайте меня до конца, Джеймс. Я говорю чистейшую правду: вы бродите, как лунатик, и у вас появилась прискорбная привычка глядеть в пустоту, когда я с вами разговариваю. От этого, мой милый, есть только одно средство.
- И крайне незамысловатое! - закричал я. - Ни денег, ни собственной крыши над головой, но женись очертя голову, с ликующим воплем. Все так просто и мило!
- Ага! Ну вот, вы опять сочиняете всякие трудности. - Он засмеялся и поглядел на меня с дружеским сожалением. - Денег нет? Так вы же в недалеком будущем станете моим партнером, повесите табличку со своими титулами на решетку перед домом, и, следовательно, хлеб насущный будет вам твердо обеспечен. Ну а что до крыши… Посмотрите, сколько комнат пустует в этом доме! Вам совсем нетрудно будет устроить себе наверху отдельную квартирку. Иными словами, ваши возражения - полнейшие пустяки.
Я запустил пятерню в волосы. Голова у меня шла кругом.
- У вас все это получается так просто!
- Это же и есть ПРОСТО! - Зигфрид выпрямился в кресле. - Отправляйтесь к ней сейчас же, сделайте предложение и обвенчайтесь до конца месяца! - Он укоризненно погрозил мне пальцем. - Жизнь, как крапиву, надо хватать сразу и крепко, Джеймс. Забудьте вашу манеру мямлить по каждому поводу и запомните, что сказал Брут у Шекспира. - Он сжал кулак и гордо откинул голову: - "В делах людей прилив есть и отлив, с приливом достигаем мы успеха…".
- Ну хорошо, хорошо, - буркнул я, утомленно поднимаясь на ноги. - Достаточно. Я все понял и иду ложиться спать.
Вероятно, я не единственный человек, чья жизнь полностью переменилась в результате одного из непредсказуемых и случайных зигфридовских взрывов. В тот момент его доводы показались мне смехотворными, но семя пало на благодатную почву и буквально за одну ночь проросло и распустилось пышным цветом. Вне всяких сомнений, это он повинен в том, что еще относительно молодым человеком я оказался отцом взрослых детей - ведь когда я объяснился с Хелен, она ответила мне "да" и мы решили пожениться немедленно. Правда, сначала она как будто удивилась - возможно, она разделяла мнение Зигфрида обо мне и подозревала, что я буду раскачиваться несколько лет.
Но так или иначе, не успел я оглянуться, а все уже было улажено, и, вместо того чтобы скептически усмехаться самой возможности такой идеи, я увлеченно обсуждал, как мы устроим свою квартирку в Скелдейл-Хаусе.
Это было блаженное время, и лишь одно облачко омрачало горизонт, но облачко, более смахивавшее на огромную грозовую тучу. Когда я шел рука об руку с Хелен, словно шагая по воздуху, она внезапно сбрасывала меня с небес на землю кротким взглядом со словами:
- Все-таки, Джим, тебе следует поговорить с отцом. Пора ему сказать.
Задолго до того как я получил диплом, меня предупреждали, что деревенская практика - это работа в грязи и вони. Я смирился с такой неизбежностью и приспособился к ней, но бывали в моей жизни моменты, когда эта ее сторона вдруг накладывала на меня неизгладимый отпечаток в самое неподходящее время, что было невыносимо. Как, например, теперь, когда, долго отмокая в горячей воде, я все-таки не избавился от специфического запаха.
Встав на ноги в облаках пара, я понюхал руку у локтя и чуть не застонал: зловонное напоминание о жуткой чистке в коровнике Томми Дирлава торжествующе взяло верх над антисептическими средствами и мылом. Этот смрад сохранил почти всю свежесть и силу, какой обладал в четыре часа дня, когда я его обрел. Сладить с ним могло только время.
Но что-то во мне восстало против идеи забраться в постель, благоухая им, и в отчаянии я оглядел ряд флаконов на полке над раковиной. Мой взгляд приковала большая банка с ядовито-розовой солью для ванн, которой пользовалась миссис Холл. Этого средства я еще никогда не пробовал, а потому бросил щепотку в воду вокруг ног. На мгновение у меня закружилась голова от пронзительно-сладкого аромата, примешавшегося к клубам пара, и, подчинившись внезапному порыву, я высыпал добрую половину банки в ванную и вновь опустился под воду.
Я лежал так долго-долго с победоносной улыбкой на губах: уж теперь-то я избавлюсь от напоминания о чистке коровы Томми Дирлава!
Процедура эта несколько меня одурманила, и я уже почти засыпал, когда моя голова упокоилась на подушке. Несколько мгновений блаженного погружения в глубины сна… И когда у меня над ухом грянул телефон, ощущение обиды на несправедливость судьбы было даже сильнее обычного. Сонно поглядев на часы, которые показывали четверть второго, я взял трубку и что-то в нее промямлил, но тут же сонная одурь с меня соскочила: я узнал голос мистера Олдерсона. Милочка никак не может растелиться. Не приеду ли я сейчас же?
Ночные вызовы несут с собой чувство "вот он - я". Лучи моих фар скользили по булыжнику, и я вновь ощутил это возвращение к основе основ, к своей подлинной сущности. Безмолвные дома, плотно задернутые занавески, длинная пустынная улица - все это осталось позади, сменилось каменными стенками по сторонам бесконечного проселка. В таких случаях я обычно пребывал в состоянии, близком к анабиозу, и был только-только способен вести машину в нужном направлении, но на этот раз я не испытывал ни малейшей сонливости, меня одолевали тревожные мысли.
Ведь Милочка занимала особое положение. Она была домашней коровой, прелестной маленькой джерсейкой и любимицей мистера Олдерсона. В его стаде она была единственной представительницей своей породы, и, если удои ее шортгорнских подруг сливались в бидоны и забирались молочной фирмой, жирное, чуть желтоватое молоко Милочки поступало на семейный стол, появлялось горами взбитых сливок на домашних тортах или превращалось в масло, золотистое сливочное масло, о котором можно только грезить.
Но главное, мистер Олдерсон просто питал к ней нежность. Проходя по коровнику, он обычно останавливался перед ней, начинал напевать себе под нос, почесывал ее высоко посаженную голову и шел дальше. И понять его можно: сколько раз я сам от души желал, чтобы все коровы были джерсейками - кроткими, грациозными созданиями с глазами лани, тонкими ногами и изящным сложением. Они покорно позволяли, чтобы их поворачивали так и эдак и проделывали с ними всякие манипуляции. Даже когда они вас лягали, это было лишь ласковое похлопывание по сравнению с ударом, который отвешивала могучая представительница фризской породы.
Мне оставалось только уповать, что у Милочки ничего серьезного не обнаружится, поскольку мои акции стояли у мистера Олдерсона не очень высоко, и я испытывал нервную уверенность, что он отнюдь не придет в восторг, если я что-нибудь да напорчу при отеле его любимицы. Но зачем самому себя пугать? Обычно телящиеся джерсейки особых хлопот не доставляют.
Отец Хелен был хороший фермер. Въезжая во двор, я увидел освещенное стойло и рядом два дымящихся ведра с горячей водой, которые уже ожидали меня, на нижней половине двери висело полотенце, а рядом с мистером Олдерсоном стояли Стэн и Берт, два его старых работника. Милочка удобно лежала на толстой соломенной подстилке. Она не тужилась - и снаружи ничего заметно не было, - но выглядела сосредоточенной, углубленной в себя - верный признак, что с ней что-то очень не так.
Я закрыл за собой дверь.
- Вы щупали ее, мистер Олдерсон?
- Щупал. Только ничего там нет.
- Совсем ничего?
- Ничегошеньки. Несколько часов, как у нее началось, а теленок вроде не идет, вот я и пощупал. Ни головы, ни ног - ничегошеньки. И места маловато. Вот я вам и позвонил.
Все это выглядело очень странно. Я повесил куртку на гвоздь и стал задумчиво расстегивать рубашку. Когда же я начал стягивать ее через голову, то вдруг заметил, что мистер Олдерсон морщит нос. Работники тоже начали принюхиваться и обмениваться удивленными взглядами. Благоухание розовой соли миссис Холл, сдерживаемое одеждой, теперь вырвалось на волю, одуряющей волной разлилось вокруг и заполнило тесное пространство стойла. Я торопливо намылил руки в идиотской надежде, что это каким-то чудом отобьет столь неуместный тут дух. Но нет! Наоборот, он словно сгустился, источаемый моей нагретой кожей, и вступил в единоборство с честными запахами коров, сена и соломы. Никто ничего не сказал. Эти трое не склонны были отпускать соленые шуточки, которые помогли бы мне свести все к забавному промаху. В аромате этом была недвусмысленная томная женственность, и Берт со Стэном смотрели на меня, разинув рот. Мистер Олдерсон упорно взирал на перегородку, но губы у него кривились, а нос все еще морщился.
Весь внутренне съежившись, я встал на колени позади коровы и мгновение спустя забыл о своем конфузе.
Во влагалище было пусто, и оно заметно сузилось перед небольшим в складках отверстием, в которое я еле-еле протиснул кисть. Мои пальцы коснулись ножек и головы теленка. У меня оборвалось сердце. Скручивание матки! Да, тут легкой победы ждать нечего. Присев на корточки, я обернулся к фермеру.
- Телячья постелька у нее скручена. Теленок жив, но ему не выйти. Я еле руку ввел.
- Я так и подумал: что-то тут не то. - Мистер Олдерсон потер подбородок и поглядел на меня с сомнением. - Ну а что можно сделать?
- Попробуем вернуть матку в нормальное положение, перевернув корову, пока я буду держать теленка. Очень удачно, что нас тут четверо.
- И тогда все будет в порядке?
Я сглотнул. Такие случаи были моим пугалом. Иногда переворачивание помогало, иногда нет, а в те времена мы еще не начали делать коровам кесарево сечение. Если ничего не получится, мне останется только посоветовать мистеру Олдерсону отдать Милочку под нож мясника… Я сразу отогнал от себя эту мысль и сказал твердо:
- В полном порядке.
Да. Только так! Я поручил Берту передние ноги, Стэну - задние, а фермера попросил прижимать голову коровы к полу. Затем распростерся на шершавом цементе, ввел руку и сжал ногу теленка.
- Давайте! - пропыхтел я, и работники повернули ноги по часовой стрелке. Я отчаянно удерживал маленькую ногу, когда корова хлопнулась на другой бок. Но это как-будто ничего не изменило.
- Кладите на грудь! - скомандовал я сипло. Стэн и Берт ловко подогнули ей ноги и выполнили мое указание, а я взвыл от боли.
- Обратно переверните и быстрей! Мы начали не в ту сторону! - Шейка сдавила мою кисть с ужасающей силой. Меня объял мгновенный ужас, что я должен буду распроститься со своей правой рукой.
Но они действовали с быстротой молнии. Несколько секунд спустя Милочка уже лежала в первоначальной позе, моя рука обрела некоторую свободу, и мы вернулись к исходной позиции.
Скрипнув зубами, я взялся за ногу теленка поудобнее.
- Ладно. Перекатите ее в другую сторону.
Они перевернули ее против часовой стрелки на сто восемьдесят градусов, но ничего не изменилось, только удерживал ногу я куда с большим трудом - сопротивление на этот раз было колоссальным. Несколько секунд я переводил дух, уткнувшись лицом в пол, а шею мне заливал пот, источая клубы экзотического благовония.
- Хорошо! Еще разок! - распорядился я, и работники начали переворачивать корову на грудь.
Ах, какое это было дивное ощущение, когда все словно чудом расправилось, моя рука обрела полнейшую свободу внутри широкой матки, а теленок уже начал продвигаться ко мне.
Милочка немедленно оценила ситуацию и впервые по-настоящему поднатужилась. Почувствовав, что победа почти одержана, она повторила свое усилие, и теленок, мокрый, извивающийся, очутился в моих объятиях.
- Тянула, тянула, да и разом! - произнес мистер Олдерсон с изумлением, схватил клок сена и стал обтирать малютку.
Я радостно принялся намыливать руки. Каждый удачный отел приносит чувство большого облегчения. Но на этот раз оно было неимоверным. То, что стойло благоухало, как дамский парикмахерский салон, больше не имело ни малейшего значения. Настроение у меня все равно было великолепным. Я пожелал доброй ночи Берту и Стэну, когда они отправились спать, последний раз недоверчиво поведя носами. Мистер Олдерсон тихонько делал то одно, то другое: то разговаривал с Милочкой, то снова брался за теленка, которого успел обтереть уже несколько раз. Казалось, он был околдован. И я его понимал, потому что в этом существе чувствовалось родство с героями Диснея - коричневато-золотистая шкурка, умилительная миниатюрность, большие, темные, ласковые глаза и общее выражение наивной доверчивости. Ведь в довершение всего это оказалась телочка.
Фермер поднял ее, словно болонку, и положил возле морды матери. Милочка обнюхала малышку со счастливым рокотанием в глубине горла и принялась ее облизывать. А я смотрел на мистера Олдерсона. Он стоял, заложив руки за спину, покачиваясь на каблуках, совершенно очарованный этим зрелищем. "Вот сейчас!" - подумал я. И оказался прав. Напевное мычание прозвучало даже громче обычного, как хвалебный гимн.
Я пошевелил пальцами в резиновых сапогах и замер. Лучше минуты не предвиделось. Нервно кашлянув, я произнес твердым голосом.
- Мистер Олдерсон, я бы хотел жениться на вашей дочери.
- Мистер Олдерсон! - Он слегка наклонил ко мне голову, и я продолжал: - Я бы хотел жениться на вашей дочери.
Мычание смолкло. Он медленно повернулся и молча посмотрел мне в лицо несчастными глазами. Потом тяжело нагнулся, взял одно ведро, другое, вылил воду и зашагал к двери.
- Заходите-ка в дом, - сказал он через плечо.
В спящем доме кухня выглядела унылой и покинутой. Я сел в деревянном кресле с высокой спинкой рядом с пустым очагом. Мистер Олдерсон убрал ведра, повесил полотенце сушиться, аккуратно вымыл руки над раковиной, а потом просеменил в гостиную, где, судя по стукам и позвякиванию, шарил в буфете. Вернулся он с подносом, на котором нежно звенели две рюмки возле бутылки с виски. Поднос придавал происходящему оттенок официальности, усугублявшийся тем, что рюмки были из тяжелого граненого хрусталя, а бутылка сохраняла девственную неприкосновенность.
Мистер Олдерсон поставил поднос на кухонный стол, который подтащил поближе к очагу, прежде чем сесть в свое кресло по другую его сторону. Мы оба молчали. Я ждал в затянувшемся безмолвии, пока он щурился на крышку бутылки, словно не зная, что это такое, а потом принялся отвинчивать ее с боязливой медлительностью, будто опасаясь, как бы она не взорвалась у него под рукой.
Наконец он налил виски в рюмки с величайшей серьезностью и точностью, несколько раз наклонив голову набок и сравнивая уровень жидкости в них, а в заключение церемонно указал мне на поднос.
Я взял рюмку и замер в ожидании.
Мистер Олдерсон минуту-другую смотрел на безжизненный очаг, потом перевел взгляд на картину с коровами по колено в воде. Вытянув губы, словно намереваясь свистнуть, он как будто передумал и без прелиминарий глотнул виски, закашлялся и долго не мог отдышаться. Обретя наконец нормальное состояние, он выпрямился в кресле и устремил на меня еще слезящиеся глаза, прочистил горло - у меня затряслись поджилки.
- Ну что же, - произнес он, - погодка для сенокоса в самый раз.
Я согласился с ним, и он с интересом оглядел кухню, как будто видел ее впервые. Закончив осмотр, он сделал еще один большой глоток, сморщился, закрыл глаза, потряс головой и наклонился ко мне.
- Одно я вам скажу: прошел бы ночью дождик, оно и вовсе хорошо было бы.
Я выразил мнение, что это действительно было бы хорошо, и вновь воцарилось молчание. На этот раз оно продлилось даже дольше - мой хозяин отпивал и отпивал виски, словно приучая себя к нему. Но я заметил, что это оказывает на него расслабляющее действие: складки на его лице начали расправляться, глаза утрачивали затравленное выражение.
Молчание длилось до тех пор, пока он вновь не наполнил наши рюмки с той же старательной точностью. Отхлебнув глоток, он уставился на коврик.
- Джеймс, - сказал он странным голосом, - у меня была жена, каких мало.
От изумления я совсем растерялся.
- Знаю, - пробормотал я. - Мне про нее много рассказывали.
Мистер Олдерсон продолжал, не отводя взгляда от коврика, голосом, полным тихой тоски.
- Да, она была самой лучшей девушкой в округе и первой красавицей. - Внезапно он взглянул на меня со слабой улыбкой. - Никому и в голову не приходило, что она выберет такого, как я. А ведь выбрала. - Он помолчал и отвел глаза. - Да, выбрала.
Он начал рассказывать мне про свою покойную жену - спокойно, без жалости к себе, с грустной благодарностью за былое счастье. И тут я обнаружил, что мистер Олдерсон сильно отличался от большинства фермеров своего поколения - он ни разу не упомянул о том, что она была золотая работница. Стольких женщин тех времен оценивали главным образом по их работоспособности, и, когда я только поселился в Дарроуби, меня неприятно поразил ответ недавно овдовевшего старика на мои соболезнования. "Да уж, работница была, каких поискать", - сказал он, смахнув с глаз слезу.