С самого начала нам советовали найти человека, у которого есть то, к чему мы стремимся. Для меня таким человеком стал Кларк. Успешный банкир, но при этом работа не поглотила всю его жизнь; верная жена - уникальное сочетание ума и красоты (по крайней мере, по его словам); маленький ребенок без видимых отклонений в развитии; двухэтажная квартира в Вест-Сайде и - что впечатлило меня больше всего - прекрасно выдрессированный боксер по кличке Джоуи, с которым мне не терпелось познакомиться.
Мы читали "Анонимных алкоголиков", "Двенадцать шагов и двенадцать традиций" и говорили о Высшей Силе, сокращенно - ВС.
- Ты не сможешь вылечиться без ВС, - однажды сказал мне Кларк. - Неважно, в чем она воплотится. Важно только одно.
- Что?
- Эта сила - не ты.
Одни ищут ВС в самом обществе, другие - в наших руководителях: Билли В. и докторе Бобе. Но она также может быть заключена в дереве за окном, во фразе, которую случайно донес ветер, в стихотворении, в красном сигнале светофора, в Библии - словом, в чем угодно…
Но только не в тебе самом.
* * *
Но сияние истинного духа не исходит от бездушных инициалов, расшифровку которых знают не все. Чем дольше я состоял в обществе, тем больше убеждался в поразительной силе объединения.
По понедельникам у нас были публичные выступления. Это подразумевало монолог минут на двадцать или тридцать, в течение которых бывший алкоголик делился своим опытом, убеждениями и надеждами или рассказывал, через что прошел и как ему теперь живется. Если хотите, сжатая история Воскресения.
Удивительно: список выступающих был так же случаен, как список присяжных в Южном окружном суде Манхэттена, но при этом все они оказывались потрясающе симпатичными личностями, стоило им взять в руки микрофон. Говорят же, лучшие писатели получаются из алкоголиков. Сьюзан Чивер назвала этот феномен "красноречием, которое посещает всех говорящих о собственной персоне".
Друзья по обществу советовали мне внимательнее присмотреться к пункту в начальной части "Двенадцати шагов": "Мы признали свое бессилие перед алкоголем".
Помнится, меня к этому признанию подвела одна-единственная строчка в любимой книге любимого писателя - Сьюзан Конант, автора восемнадцати детективов из серии "Тайны собачника". Я читал и перечитывал их с такой же частотой, с какой люди принимают ванну. В "Секретах настоящего бабника" героиня-собаковод по имени Холли Винтер замечает, что председатель жюри дог-шоу "был прекрасно воспитан аляскинскими маламутами и собраниями Анонимных алкоголиков".
Впечатляющая компания, подумал я.
Вскоре я услышал еще одну вещь, довершившую дело прозрения. Я выбрал группу, исходя из того, что она собиралась, во-первых, в мое любимое время - по утрам, а во-вторых, при церкви возле Линкольн-центра, где находились Государственный театр и Нью-Йоркский городской балет. В те дни балет был моей второй страстью - после бернских зенненхундов. Я был уверен - наслаждаясь балетом, ты прикасаешься к Тайне. Когда я отправлялся смотреть балет - один или вместе с Глорией, - мне казалось, что я отделяюсь от тела и возношусь в сферу чистой красоты, которую не мог найти нигде больше.
В один из понедельников к микрофону подошла женщина за пятьдесят, бывшая солистка Нью-Йоркского городского балета. Она до сих пор была высокой и стройной, только коротко обрезала волосы, что балеринам несвойственно, и говорила с интонациями маленькой девочки, которые я часто замечал у танцовщиц на пенсии.
- Я пила, потому что все время боялась, - сказала она. - Нет, не выступлений - они как раз проходили легко. Я боялась, что не понравлюсь другим членам труппы, что не понравлюсь балетмейстеру, что он не даст мне роль, что меня не возьмут на гастроли… Я начала пить и принимать наркотики, потом что боялась нелюбви.
Со временем я стал замечать, что на каком-то неразличимом клеточном уровне мы вызываем отвращение у остального человечества. Психотерапевты называют это ощущение стыдом, но его природа гораздо глубже. Это первородный грех.
Услышав историю балерины, я перестал сопротивляться. Я хорошо помню тот момент. У меня внутри будто щелкнул выключатель. Я сдался. Первый раз в жизни у меня появилось чувство, будто я абсолютно ничего не контролирую. Осталась лишь очень, очень смутная вера в силу, которой я не понимал.
Я подошел к Кларку и попросил его быть моим шефом.
Хола стала частью моего обширного замысла в борьбе за трезвость. Группа собиралась каждый день в семь часов утра. Ровно в шесть я чувствовал, как в плечо впиваются острые собачьи зубы. Хола стояла у кровати и выла со старательностью пожарной сирены до тех пор, пока я не поднимался.
- Что такое, Хола? Ты в порядке?
В ту же секунду она поудобнее устраивалась на освобожденном месте рядом с Глорией и мгновенно засыпала.
Биологические часы у собак работают великолепно, они даже улавливают переход на летнее время. Но, увы, собакам не понять, что такое выходные, праздники и желание поваляться еще пять минут, если даже есть несделанная работа. Единственное исключение делается для них самих.
Что касается терпимости к себе - в этом у собак нет равных.
7
Кладбище благодарности
Если вы хотите понять, почему пьете, просто остановитесь на минуту, и реальная жизнь заявит о себе.
Первый человек, с которым я заговорил на собрании - низенький опрятный господин с галстуком-бабочкой и тягучими интонациями, - сказал мне:
- Долгое время не будет никаких улучшений. Вам много раз покажется, что дела идут даже хуже, чем прежде. Это не так, просто у вас обострится внимание к мелочам. Только не отступайте за шаг До чуда.
Моя подруга Аманда, бывшая чемпионка страны по троеборью, которую наркотики довели до эпилептических припадков и подгузников для взрослых, невесело подвела итог:
- Добро пожаловать в джунгли!
Зависть…
Неудачи…
Разочарования…
Торо говорил, что большинство людей живут в тихом отчаянии. Это он еще не пробовал играть на африканских духовых инструментах. Я кажусь неблагодарным?
Неблагодарность… Когда вы оказываетесь в реабилитационном центре или присоединяетесь к программе "Двенадцать шагов", вам советуют начать вести "Книгу благодарности". Каждый день. Кроме этого нужно делать еще много чего - по одному "шажку" в день, - но для таких, как я, эта проклятая книга становится камнем преткновения.
- Ну же, - сказал Кларк однажды утром, когда я категорично заявил ему, что мне не за что быть благодарным. - У всех есть что-то хорошее в жизни.
- Исключение. Приятно познакомиться, - ответил я, ткнув в себя пальцем и невесело подумав, что указываю прямиком в никуда.
- Ммм… Здоровье?
- Я чувствую себя куском дерьма.
- Ладно, - сказал Кларк; он это уже проходил: все новички, только-только присоединившиеся к обществу, напоминают болванчиков в шортах. - У тебя есть квартира. Собственная квартира в Манхэттене, в лучшем городе на Земле.
- Я ее ненавижу. Она слишком темная.
- Как насчет работы?
- Ну конечно! Великое дело - рассказывать людям, как торговать в Интернете. Я служу дьяволу.
- А жена?
- Она чудо, - признал я. - Но она несчастна.
- Почему?
- Она не может найти работу и целыми днями просиживает с гитарой в задней комнате. То есть она пытается не унывать, но я-то вижу, чего ей это стоит. Ей нужна встряска. Что-нибудь действительно хорошее.
- Гм… - сказал Кларк. - Не удивлюсь, если она тебя бросит.
- Может, не будем об этом?
- О’кей. Итак, ты поступил в Йельский университет, писал для нескольких известных журналов, даже был номинирован на "Эмми". Получил степень магистра управления бизнесом, издал пару книг, зарабатывал в год шестизначную сумму. У твоих родителей нет болезни Альцгеймера, у тебя на шее не сидят полдюжины безработных братьев. Господи, ты ладишь с родственниками жены. Ты нашел в себе силу оторваться от бутылки, и ты даже не страшен как смертный грех.
- Спасибо.
- Так где же твоя благодарность, Марти? Все могло быть гораздо хуже.
Я понимал его точку зрения, но мысль, что все могло быть гораздо хуже, решительно отказывалась подходить к разъему у меня в мозгах.
Что и говорить, Кларк встретил достойного соперника.
Некоторое время мы сидели в тишине. Я уныло смотрел то на свой резиновый омлет, то на подергивающиеся уголки губ Кларка. Он о чем-то напряженно думал.
- Нашел, - сказал он, вспомнив единственную тему, на которую я говорил с неподдельным, неизменным и невыразимым удовольствием. - Твоя собака! Хола! Ты должен быть благодарен за нее.
Я покачал головой:
- Жаль признавать, но она чудовище.
Как вы можете убедиться, Хола вовсе не чудовище. Но мне понадобился не один месяц, чтобы раскопать в себе чувство благодарности и включить-таки свет в квартире.
Мне никогда вполне не удавалось избавиться от чувства, будто я не только опоздал на пароход, но жду его не на том причале, не в том городе и даже не в тех штанах. На ранних стадиях лечения такое ощущение возникает почти у всех. Мы идем на работу, затем возвращаемся домой - в кои-то веки с ясной головой и открытыми глазами, - приглядываемся к тому, что делаем, на ком женаты, где живем, и приходим только к одному вопросу: "Как я до такого докатился?"
Мы смотрим в зеркало и видим там расплывшуюся тушу, от которой отвернулись друзья и отказалась семья, горы долгов, лопнувшие сосуды у основания носа, повышенный холестерин, проданную машину, рукопись необъятного исторического романа, до которого никому нет дела, и крохотные синяки в виде собачьих резцов на руках и ногах жены.
Если мы порядочные Анонимные алкоголики, то ждем минимум год, прежде чем принять сколько-нибудь серьезное решение. Но многие слышат гудок старого поезда и спрыгивают с подножки. Мы увольняемся. Переезжаем. Нередко разводимся.
В те дни финансы нашей семьи неожиданно пошли в гору. Глория нашла временную подработку по ночам и выходным в магазине дорогих сыров, а моя работа по интернет-продажам в крупнейшем манхэттенском агентстве стала настолько отлаженной, что даже начала меня пугать.
Хола неожиданно подхватила болезнь Лайма в горах Катскилл - у нас с Глорией там был коттедж, который мы называли Домом на скалах. Каждый вечер после работы я устраивал аргентинские пляски, пытаясь затолкать ей в глотку пять таблеток доксициклина. Эти таблетки Хола ненавидела и вскоре научилась различать их вкус в арахисовом масле, мармеладе и даже бургерах с индейкой.
Обычная история: кризис среднего возраста. Где воодушевление? Где удовольствие? Купите лотерейный билет и подождите еще чуть-чуть.
Я ждал достаточно, и вовсе не потому, что надеялся избавиться от жалости к себе. От нее не избавиться, это - новый образ жизни.
И вот тогда Хола вспрыгнула на кушетку за полторы тысячи долларов, облюбованную ей в качестве спального места, и заявила, что все не так плохо, как я думаю. Все гораздо хуже.
8
Глория
Полная переделка дизайна нашей квартиры заняла у Глории неделю. А все из-за того, что однажды я вернулся с работы и подколол жену:
- Ну и бардак. Такое ощущение, что у меня вообще нет дома.
За Глорией водится такое - квартира легко превращается в свалку, если пустить все на самотек. По пьяни я могу наговорить немало гадостей, но некоторые из них - правда.
Жена вняла моим словам и вскоре уже колесила по мебельным магазинам, держа в голове концепцию идеального дизайна из двух пунктов: все предметы должны быть выдержаны в одном цвете; в законченном виде картина должна напоминать Версаль.
К несчастью, выбранный цвет оказался розовым.
Теперь квартира наполовину была заставлена пустыми картонными коробками, а наполовину - рулонами розовых обоев с розовыми цветочками. Еще - мягкие розовые диваны, абсурдно дорогая собачья лежанка, украшенная принтом в виде отпечатков лап, и розовые люстры с розовыми хрустальными плафонами, которые предполагалось повесить над кроватью с розовым пуховым одеялом. Слава богу, ковры оказались песочного цвета, но у меня было ощущение, что я живу в круассане, политом малиновым вареньем.
Глория накупила картин с изображением камерных музыкантов и толстозадых балерин девятнадцатого века, а также увеличенных фрагментов какого-то доисторического комикса. Еще один штрих интерьера - маленький круглый столик с мозаичной столешницей: фотографии черных Maserati и моделей в бикини.
Ну конечно!
Не обошлось и без розовых роз.
Когда я увидел стулья с металлическими спинками и розовыми сиденьями, до меня окончательно дошло.
- Знаешь, - сказал я, - ты превратила наш дом во французское кафе.
Вскоре мы начали относиться к квартире именно так, и я с трудом подавлял желание закурить.
Была пятница, около восьми часов. Один из тех теплых, влажных вечеров поздней осени, когда Манхэттен пахнет, как ресторан под открытым небом, расположенный возле бразильского яхт-клуба. Уже несколько месяцев я не пил и в иные минуты чувствовал себя абсолютно здоровым. Так что я был преисполнен гордости за собственную стойкость, когда открыл дверь нашего домашнего кафе и оказался в кошмаре столь беспросветном и плохо срежиссированном, что еле смог поверить в увиденное.
Из гостиной доносился пронзительный женский визг, который сопровождался громким собачьим лаем. Я распахнул дверь.
Хола стояла на задних лапах, почти как человек; казалось, еще немного, и она заскребет когтями по потолку; из разинутой пасти капала слюна, налитые кровью глаза превратились в узкие щелки, зубы клацали, будто мел, ударяющийся о школьную доску.
Глория пятилась, оглядываясь по сторонам и выставив руки для защиты; в тот момент, когда она уперлась спиной в стену, Хола прыгнула и сомкнула пасть. В собачьих зубах остались рукав футболки и кусочек кожи с левой руки жены.
- А-а-а! - завизжала она. - Черт побери!
Хола опустилась на четыре лапы и замерла, готовясь к новому броску; рычание не прекращалось ни на секунду. Глорию колотило.
- Хола! - крикнул я от двери. - Фу!
У собак бывает состояние, когда мозг у них полностью вышибает. В глазах Глории читалась паника. Она развернулась лицом к стене, баюкая здоровой правой рукой кровоточащую левую.
Поза Холы не оставляла сомнений: глаза прищурены, уши отведены назад, шерсть на загривке стоит дыбом, хвост опущен, - она явно собиралась атаковать.
Я шагнул за порог и со всей силы хлопнул дверью. Конец поводка валялся на полу позади Холы. Глория по-прежнему неподвижно стояла у стены. Стук двери на секунду отвлек псину. Я не боялся, что она бросится на меня. Хола - никогда. Вот Глория - пожалуйста.
- Хола! - крикнул я, пытаясь отвлечь ее внимание от жены. - Хола, ко мне!
Собака повернула голову, как мне показалось, в недоумении. Я продолжал хлопать в ладони и звать:
- Эй! Ко мне! Ко мне, Хола!
Я надеялся, что Глория воспользуется моментом и выбежит в кухню, но она продолжала стоять, баюкая раненую руку.
Я осторожно зашел собаке за спину и поднял поводок. Затем сунул руку в карман куртки и взмолился, чтобы там оказалось что-нибудь съестное. В кои-то веки мои молитвы были услышаны: половина плитки коричного шоколада "Гранола". Я вынул угощение и попятился, натягивая поводок:
- Хола, ко мне, ко мне!
Стоило появиться шоколаду, как псина совершенно забыла о Глории. Шерсть опустилась, глаза расширились, и она мирно потрусила ко мне.
- Сидеть, - скомандовал я, и Хола выхватила шоколад у меня из рук.
Я еще немного отступил и после нескольких секунд борьбы сократил поводок. Предчувствие трагедии отступило.
Я взглянул на Глорию. Она по-прежнему стояла лицом к стене, придерживая руку.
- Мне очень жаль, дорогая, - сказал я. - Что случилось?
Хола спокойно сидела, не сводя глаз с кармана моей куртки.
Глория покачала головой, показывая, что не может говорить. Затем повернулась и наконец отделилась от стены. Лицо ее было залито слезами, но в глазах светилась решимость.
- Убери ее, - выдавила она сквозь слезы.
- Что?
- Я хочу, чтобы ты убрал… собаку… из дома. Сейчас же.
- Но…
- Сейчас же. Пожалуйста.
Мне ничего не оставалось, как вывести Холу из квартиры. Поначалу я предложил на время запереть ее в ванной, но Глория была непреклонна.
- Я скоро вернусь, - пообещал я, не имея ни малейшего понятия, что делать с Холой. Она шла рядом со вполне счастливым видом.
Закрыв дверь, я минуту или две прислушивался, пока не различил плач Глории, которая судорожно втягивала воздух между почти беззвучными рыданиями. У меня было чувство, что это Хола клыками вгрызается в мозг.
Ночь была бесстыдно прекрасна: с Гудзона долетал прохладный ветер, в Нью-Джерси мерцали огни, на кладбище ворочались герои Войны за независимость. Я отмел предательскую мысль присоединиться к ним.
- Это ужасно, - сказал я Холе.
"Что, папочка?"
- Ты не должна так себя вести. Это плохо.
"А что я сделала?"
- Ты очень плохо поступила. Ты покусала Глорию.
"Тут темно. Это снеговик? Ненавижу снеговиков!"
В конце концов я запер Холу на заднем сиденье автомобиля, оставив окно открытым.
- Я ненадолго, - объяснил я. - Мне нужно поговорить с твоей мамой. Подожди здесь.
"Куда ты? Стой!"
Вернувшись, я застал Глорию за круглым столом в кухне. Глаза ее по-прежнему были мокрыми, но она больше не плакала. Ее спокойствие ужасало. Она даже не спросила, куда я дел собаку, - ей было все равно.
Я сел напротив, сам перепуганный до полусмерти, и Глория подняла на меня горящий взгляд. Так мог бы смотреть адвокат, столкнувшийся со случаем, который уже встречался в его практике.
Дыхание Глории было коротким и прерывистым.
- Снова астма? - спросил я, когда молчать дальше стало невыносимо.
- Я боюсь собственной собаки, - сказала она. - раньше я не хотела это признавать, но это правда. Неважно, что я делаю. Я больше не…
Конец фразы потонул в новых рыданиях.
Придвинув стул поближе, я попытался обнять жену за плечи, но она скинула мою руку, и я подумал: "Пожалуйста, не бросай меня. Только не сейчас. Не сейчас, когда все начало меняться".
Если вам хочется иметь что-то, чего никогда не имели, приходится делать то, чего никогда не делали.
- Мы возобновим тренировки, - сказал я, осененный внезапной идеей. - Теперь я тоже буду на них ходить. Мы будем делать все-все домашние задания. Раньше я говорил, что это глупости, но…
- Это не сработает. Никогда не работало.
- Я… Я найму кого-нибудь, чтобы выгуливать собаку. Тебе не придется ничего делать. По утрам я буду гулять с ней сам, а на вечер мы кого-нибудь пригласим.
Глория покачала головой.
- Нет, - сказала она. - Я в состоянии выгулять собственную собаку. Иначе неправильно.
- А как насчет монахов? - предложил я, имею в виду монахов Нового скита - легендарных дрессировщиков и авторов книг по собаководству, которые, как я знал, занимались реабилитацией. - Или того парня из телевизора? Как его… Собачий гипнотизер? Мы можем послать ее в какой-нибудь лагерь. Мы ее… перепрограммируем.