Для того чтобы стать вожаком, надо иметь талант; а может быть, свой, особый нрав. Словом, вожаком рождаются. Буран, сын Тайги, родился вожаком. Вожаком ему и было суждено умереть.
Бурану выпала героическая и трудная доля - он участвовал в Сталинградской битве.
Обязанность Бурана была - вывозить раненых из-под огня, стараться спасти гибнущую человеческую жизнь. И тем не менее ему довелось побывать в самом пекле.
Тяжелое траурное облако повисло над степью; оно висело уже много дней, застилая горизонт; его видели за много километров. Рваные космы медленно вздымались ввысь и там стояли не тая, а внизу, под ним, маленькие, словно придавленные огромным несчастьем, чуть проглядывали дома…
Город горел. Весь Сталинград укутывали удушливые клубы черного дыма, сквозь который прорывались языки пламени, дым тянулся над Волгой, стлался по реке, запах чада и гари разносился далеко окрест на противоположном берегу. Смешались день и ночь. В яркий полдень в пропахших пожарищем и смертью переулках было темно, будто ночью; а ночью от зарева светло, как днем… Гудела и стонала земля, разрывы снарядов и бомб сотрясали остовы обгоревших зданий, а в воздухе, сменяя один другого, непрерывно висели воющие фашистские стервятники - бомбовозы с черными крестами. Рушились дома. Гибли люди, мирные жители - мужчины, женщины, старики, дети. Да, и дети, которых не успели эвакуировать за Волгу. Враг подошел быстро, очень быстро.
- Там же дети горят, дети! - хриплым, уже мало похожим на человечий, сорванным голосом кричал Король, разведчик-одессит, весь закопченный, страшный, только зубы блестят.
Король дрался в Одессе, а разведчиком стал, как объяснял после, от страха. "В пехоте страшно. В атаку - прямо в огонь! В пехоте, вот где герои!" А сам?! Привел двадцать девять "языков", пленных фрицев, весь увешан орденами. Беспокойный, сам напросится на опасное задание, после пожимает плечами: "О чем разговор? Лучше давай поговорим "за жизнь". У нас в Одессе бывало еще и не то…". "У нас в Одессе" - это у него присказка к каждому слову.
Когда "у нас в Одессе" пришел к командиру части, державшей оборону неподалеку от их дома, и попросил взять его, усач-моряк, ставший волею судьбы пехотинцем, долго всматривался в кучерявого веснушчатого паренька, затем с сомнением покачал головой:
- А с оружием обращаться умеешь? (Больно юн…)
- Конечно, умею!
- А не забоишься? Могут убить…
Он забоится! Юнец вдруг принял позу испанского гидальго, одной рукой подпер бок, другой вызывающе помахал над головой:
- Ха! А когда вы видели, чтобы мальчик с Молдаванки пугался таких пустяков?
"Король разведки", - говорили теперь про него.
В Сталинграде все дрались на общих правах: зарываясь в землю или, наоборот, возносясь на этажи. Бой шел за каждый метр, за каждую лестничную площадку. Случалось, в одной комнате - фрицы, в соседней - наши. Один этаж наш, другой надо отвоевывать.
- Пацаны там, давай! - крикнул Король и метнул гранату. Носатый немец, выглянувший из-за угла полуразбитого здания, упал.
- Вставай, зануда! Не помер еще!
Прорвались к дому.
В доме помещался детский садик. В подвале укрывались малыши. Их вытаскивали по двое, по трое, передавали с рук на руки, а потом на упряжки.
Собаки сгрудились за кучей железного лома, зябко вздрагивая при близком разрыве. Бело-пегий Буран (в мать) стоял, остальные лежали, готовые вскочить и опрометью броситься прочь из этого ада куда глаза глядят, но приказ удерживал в укрытии.
Теперь от собак зависело, жить детишкам или умереть.
Для спасения жителей были мобилизованы все средства. Упряжки в некоторых случаях оказались просто незаменимыми. Странно, быть может: собачья упряжка - как где-нибудь на снежных просторах Заполярья - на улицах обстреливаемого, охваченного огнем города!
Вероятно, это было необыкновенное зрелище, когда собачьи упряжки проносились по горящим улицам Сталинграда. По собакам стреляли. Иногда убивали одну, две, но остальные приходили и притаскивали груз, волоча за собой и трупы павших.
Порой немцы, заметив упряжку, обстреливали ее, а наши открывали ответную стрельбу по немцам и заставляли их замолкать, а упряжка тем временем пролетала опасную зону. Обратным рейсом доставляли боеприпасы и воду бойцам, засевшим в развалинах и окопах. Случалось, под обстрелом собаки ползли; ползком туда, ползком обратно. Жара, все истомились, а надо переползать по открытому пространству - лощина; а не ползти нельзя - ждут. Часто осколок или пуля настигали жертву.
Конечно, пусть лучше гибнут собаки, чем люди, и все же… Пока судьба миловала Бурана.
Пятерых или шестерых малолеток посадили в тележку на низких широких колесах. Ребятишки пригнулись. Они даже не плакали, только испуганно таращили широко раскрытые глазенки.
Белокурая девочка прижала к себе куклу: наверное, как убегала из дому, как схватила второпях любимую игрушку, так и не выпускала из рук. Ее и на тележку посадили с куклой.
- Буран, айда! Хоп-хоп!
Буран сразу налег на постромки. Собаки рванулись, тележка запрыгала по неровностям. Ребятишки вцепились друг в друга, головы в платочках, в вязаных шапочках раскачивались туда-сюда.
Сейчас все зависело от быстроты собачьих ног. Король с товарищами выполнили первую часть задачи - вызволили ребят из-под каменных обломков, не дали пропасть в огне, но оставалась вторая, не менее трудная - эвакуировать, вывезти в безопасное место.
Бежать было недалеко; да попробуй пробеги, когда даже сам воздух стал враждебным, начинен металлом…
Под обрывом на узкой кромке песчаного берега, у самой Волги, притулился полевой госпиталь; люди вгрызлись в землю, как кроты; выше края обрыва показываться нельзя - срежет пулей; санитары и врачи ходили пригибаясь. На земле лежали стонущие раненые, и они непрерывно прибывали. Вся узкая береговая полоса, - а город растянулся вдоль берега на несколько десятков километров, - все это тесное пространство превратилось в самое населенное место. Здесь были штабы, госпитали, пункты связи, центры снабжения. Сюда собаки и доставили драгоценный груз. И сразу - назад. И только когда вывезли всех, им дали короткий роздых.
Здесь, у воды, было относительно спокойно, рев пламени, грохот каменных обвалов и крики гибнущих людей не долетали сюда. Плавно несла свои много повидавшие воды Волга; но и она стала нахмуренная, суровая, не похожая на себя. Здесь спасенные дождутся ночи; когда стемнеет, их вместе с ранеными переправят на другой берег, а там уже проще. Там в ходу грузовики и подводы, хотя им тоже приходится выжидать, когда отстанут гитлеровские "рамы" и "юнкерсы". А потом приплывут "черные лебеди" - перекрашенные в темный цвет пароходы (чтоб легче маскироваться в ночное время) - и увезут всех в глубокий тыл, в полную безопасность, куда-нибудь на Урал или еще дальше, где не грохочут пушки и небо не затянуто смрадным пологом горелого железа…
Запищал зуммер полевого телефона:
- Требуют упряжку. Немедленно…
В это время Король с товарищами вел бой за другой дом.
- Да тут цельная семья: мать, бабушка, детишки… - сообщили каюру, когда упряжка прибыла. - Бабка не может двинуться: отнялись ноги…
Бабку и остальных сажают на тележку. Снова: "Буран, айда!".
Гремит тележка, подскакивая на рытвинах. Трясутся головы седоков, онемевших от ужаса… Живей, живей, Буран! Вызволяйте, милые собачки! На вас вся надежда…
Может быть, покажется удивительным, но оказалось: там, где человек не сможет проползти, где бессильны все виды транспорта - механического, конного, - там проскочит собака…
- Живей, живей, Буран!..
Они несутся так стремительно, что тела наклонены вперед, постромки врезались, часто-часто мелькают лапы. Уши прижаты, пасти широко раскрыты, болтаются розовые языки…
А вокруг все продолжает рваться и гудеть и полыхать жаром.
Ба-бах! Тра-та-та-та-та… В них? Кажется, опять пронесло. Учащенно дыша, они останавливаются. Еще один рейс на счету.
Теперь можно немного передохнуть. Их покормят…
Но снова зуммер и короткий приказ:
- Есть раненые. Упряжку, немедленно…
Снова быстрые ноги, выноси!
Раненого кладут на тележку. Это Король. Нашла-таки неустрашимого разведчика коварная пуля. Рыжий чуб взмок, бледность покрыла впалые щеки, губы, только где-то в кривой усмешке да в глубине синих, как Черное море, глаз, казалось, таилось обычное: "У нас в Одессе было еще и не то…"
…Всего несколько часов из жизни фронтовой упряжки, а сколько за эти роковые часы-мгновения произошло событий!
…Они доставили в полевой медсанбат и его, этого отчаянного рыжего с веснушками, который и в бреду повторял: "Бей, гадов! Вперед! Дави их! Полундра!" - и порывался взмахнуть рукой, вероятно, кидал гранату. А когда возвращались назад, тяжелый немецкий снаряд угодил прямо в середину упряжки…
От них не осталось ничего. Даже клочьев шерсти. Лишь потом, когда немцев прогнали и жители взялись за восстановление города, однажды дворник, подметая улицу, наткнулся на рваный ошейник Бурана.
Но, вероятно, и поныне где-то благословляют бело-пегого пса и его свору, которые в горячие дни Сталинграда вывезли из огня целую семью - мать, детей, бабушку…
А может, и не вспоминают. Бабушка умерла, дети выросли. Память - неверный инструмент, а время идет быстро.
Последний рейс Шестакова
Остались позади великая Сталинградская битва, широкий невозмутимый разлив Волги, груды камней, которые еще недавно были городом. Грохочущее чудище войны откатывалось все дальше, туда, откуда и пришло, на Запад. Советская Армия наступала.
Теперь упряжки действовали на громадном пространстве наших южных степей, действовали, не зная ни сна, ни отдыха.
Ох, и чудесна же ты, степь, но только когда ты лежишь под мирным солнцем и не обагрена кровью! Будто рубином краплен снег. Кровь, кровь, кровь… По этим следам, как по путевым знакам, пройдешь от Волги и Дона до Берлина и Эльбы и нигде не собьешься… тысячи километров! По этим следам можно было читать, как разыгрывались сражения.
Началась ростепель - весна на дворе! Дороги размокли, снег стал рыхлым и вязким. Автомашины отстали, лошади вязли в снегу. Даже танки с трудом преодолевали распутицу. Только собаки работали безотказно. Порой только они и успевали прийти вовремя на помощь, пока спасение еще возможно.
Война обернулась по-другому: против того, кто ее начал. Но она продолжала брать все новые и новые жертвы. Санитары едва успевали справляться. С полной нагрузкой работали упряжки.
Спасти жизнь! Зачастую жизнь зависела от того, насколько быстро удастся доставить раненого в ближний тыл, где ему окажут медицинскую помощь, врач сделает операцию. Пролежит долго на снегу - обморозится, а то и вовсе замерзнет. Словом, вот уж где истинно: промедление смерти подобно…
Шестаков потерял счет ездкам, утратил представление о дне и ночи, давно перестал подсчитывать, сколько раненых вывезли. У собак были сбиты лапы, на груди и спине образовались потертости, но Зато сколько раз обманули смерть! Не забыть, как везли молоденького-молоденького летчика. Он выбросился с парашютом из горящего самолета, весь обожженный, в нескольких местах продырявленный. Он непрерывно кричал и звал мать… А как спасли полковника-танкиста! Его взяли прямо из танка. Экипаж весь был убит, чудом остался жив полковник, командир бригады. Этот был в сознании и всю дорогу тревожился, как там "его ребята", приказывал остановиться и высадить. Он и в медсанбате все продолжал требовать, чтоб его отправили назад.
Не знаю, вспоминал ли Шестаков, как несколько лет назад их, участников пробега на собаках Урал - Москва, приветствовали жители столицы; доподлинно известно, что он не собирался быть ни каюром, ни командиром отделения санитарных упряжек; однако когда вышло так и его послали именно в такую часть, он принял это как должное и служил, как может служить советский солдат.
Подобно тому, как артиллерист, летчик, танкист, сапер помимо того, что обязан знать общевойсковой командир, должны еще в совершенстве владеть оружием, так и военный собаковод должен быть специалистом в своей области, знать свое "оружие" - собаку. Знания одного устава тут недостаточно (хотя, конечно, и устав необходим солдату); нужно еще разбираться в психологии бессловесных существ, с которыми имеешь дело. Зная ее, будешь представлять, на что они способны, что можно требовать от них, а чего нельзя.
Шестаков с детства любил лаек. Лаек у него всегда был полон двор. Он вырастил чемпиона страны - Грозного; и сам, пожалуй, был чемпионом - лучше его никто не умел управиться с собакой! Теперь лайки сопровождали его на ратном пути.
Молодцеватый, подтянутый, Шестаков и на фронте оставался таким же. С собаками ровен (потому они, наверное, так хорошо и слушались его), к людям доброжелателен. Товарищ хороший. Кроме того, он был смел, предприимчив, не привык отступать перед трудностями, что доказал еще, когда вез с Кавказа вагон овчарок. А если к этому добавить, что и за словом он не лез в карман, наготове всегда необидная шутка-прибаутка, то выходит, что Шестаков обладал всеми качествами, которые необходимы человеку на войне и от которых немало зависит боевой дух армии.
Умаялись люди и собаки. Вечером, под открытым небом, привал. Вызвездило: к хорошей погоде. Чадят, тлеют под слоем золы рдеющие головешки в полупотухшем костре; вместе с сизым дымком обвевает приятным домашним теплом. Вокруг костра - все…
Как на пастбище, в ночном: почетное место у костра - пастуху с собакой.
Костер прогорит, собаки дерутся, кому лечь на пепел. Ляжет, в золе уголек; лежит, не слышит - наутро бок или хвост спален. Завоняет горелой шерстью - люди скорей гонят собаку с золы.
Тихо… Редко на фронте бывает тихо. Только ракеты в отдалении взлетали и медленно падали, да пощелкивали отдельные выстрелы, напоминая о том, что обманчиво фронтовое затишье. Многим вспомнились дом, семья, а Шестакову, кроме того, - закадычный дружок Спиридон, с которым вместе выезжали в Москву…
Повечеряли. Подзаправились. Заворачиваясь плотнее в дубленые полушубки, нахлобучив шапки, начали укладываться на землю, счастливчики - на сани-волокуши. Буран прикорнул около Шестакова.
Пришел лейтенант. Шестаков вскочил, остальным лейтенант сделал знак, чтоб лежали, поглядел: солдаты и собаки вперемешку.
- Пусть солдаты немного поспят, так, что ли, Шестаков? А этот что с тебя глаз не сводит? - показал он на бурого пса со стоячими ушами, который неотступно следовал повсюду за Шестаковым.
- Буран. Вожак. Моя правая рука. Вместе с Урала прибыли. Ему спать не положено. Ест глазами начальство…
- Ест? - поднял брови лейтенант.
- Так точно. Ест.
- Грамотный он у тебя. Ну-ну…
- Собакам нужен отдых, товарищ лейтенант, - уже переходя на серьезный тон (впрочем, он и до этого не выходил за пределы дозволенного субординацией), заговорил Шестаков. - А то не забегают. А завтра опять работы много…
- Верно говоришь. Ну-ну…
Пусть никого не смущает, что мы снова услышали: Буран. Клички повторяются так же, как имена у людей. Молодой бело-пегий Буран, сын Тайги, погиб, а этот, Буран-первый, тоже "сталинградец", "старослужащий", как аттестовал его Шестаков, все еще трудился, воевал, насколько позволяли здоровье и силы.
Утро взорвалось грохотом орудий. На рассвете начали бить пушки - заговорил "бог войны". Зарокотало, заворчало, затряслась снова земля, завыли-заголосили "катюши". Тяжкий гул перекатывался по горизонту, огненные зарницы взыгрывали там и сям, будто где-то далеко стороной шла гроза. Начинался новый этап наступления. Советская Армия изготовилась к очередному решительному броску.
Ушли в прорыв танки. Пролетели "ильюшины" - штурмовики. А по земле все перекатывалось, все трещало, будто сухой горох; да порой словно бабы на реке принимались шлепать вальками по мокрому белью - переговаривались минометы.
К полудню сражение бушевало по всей линии фронта.
…Они возвращались за очередным раненым, когда из-за дальнего леска вынырнул самолет. Он быстро приближался к ним. Летел "мессершмитт".
Шестаков стеганул собак, чтоб они поскорее достигли лощины: там, в балке, можно будет отсидеться… во всяком случае, надежнее, чем на голом месте, в открытой степи.
Собаки припустили вскачь, упряжка понеслась. Буран - головной - не бежал, а летел. О, собаки тоже превосходно знали, что означает это шмелиное жужжание, идущее с неба!
Но могут ли собаки тягаться с самолетом?
Были времена, на первом этапе войны, когда воздушные разбойники рыскали не прячась, целыми стаями, бомбили и обстреливали чуть ли не каждый дом, каждый движущийся предмет - лошадь, автомашину, корову на лугу, человека. Но, как говорится, было да сплыло! Теперь гитлеровские асы совершали налеты воровски, прячась. Подкрадется, пульнет, сбросит бомбы куда попало - и ходу. О массовых налетах начали забывать. Летали отчаянные одиночки.
Фриц попался упрямый. Конечно, он приметил их и решил отыграться за все. Снизившись, самолет с ревом пронесся над упряжкой, дал несколько очередей. Тра-та-та-та-та-та… Пули легли рядом и зарылись в снег. Шестаков продолжал подстегивать собак, но они и без того шли на пределе возможного.
Снова загудело над головой. "Мессер" возвращался. Он шел низко, почти на бреющем полете. Безусловно, летчик видел красный крест, повязанный на спине Бурана. Да что этот человеколюбивый знак, ежели фриц и такие, как он, расстреливали и безоружных жителей, малых ребят!
Балка уже недалеко…
Снова тра-та-та-та-та… Можно оглохнуть от рева мотора, так низко он пронесся. Задняя пристяжная вдруг взметнула высоко ноги, завалилась на бок и потащилась волоком. Шестаков ножом ударил по постромке - мертвая собака осталась лежать на земле. Вот и балка, спасительные редкие кусточки… Ну! быстро! Они скатились туда кубарем, собаки, сани, Шестаков - все вместе!
Запихав сани под голые ветви и приказав собакам лежать (лежащие, они почти сливались с землей), он снял шапку… Душила жара! В такой переделке и в сорокаградусный мороз будет жарко!
Самолет прошел в вышине и, видимо, потеряв их, взмыл выше и затерялся в синеве неба. Стало удивительно тихо. Хотя на западе орудия продолжали стрелять…
Сколько можно сидеть, как зайцам в норе? Надо ехать. Налегая на санки, Шестаков помог собакам выбраться по осклизшему косогору, затем, встряхнувшись сам, сёл, поправил шапку, тряхнул вожжами; но только укрывшая их балка осталась позади, сверху снова донесся знакомый гул - шел "мессер".
Проклятый! Он словно играл в кошки-мышки. А может, то был другой? Все они похожи друг на друга, и повадки одинаковые! И тут убило вторую собаку, Шестакова ранило.
Кровь хлестала ключом из перебитой правой руки; Шестаков лег на нарты, вожжи стиснул левой рукой, намотав потуже, чтоб не вырвались. Собаки неслись вскачь, наверное, не догнал бы хороший рысак, хотя упряжка уже потеряла двоих.