- Кутята отстают, так я их в сумку посажаю и вожу на лошади. Весь свой обед пополам с ней делил, - моргали выцветшие глазки на керзовой морде. - Думал, она домой убежала с кутенком. - Заливал, а сам оглядывался в сторону редколесья: не колготятся ли еще вороны над убитым щенком, а то ведь догадается. Не вились, расклевали до косточек.
- Если кому продал, смотри у меня. Я найду, - пригрозил егерь.
Еще чаще заморгали глазки, побежала трещинками керзовая морда.
- Если брешу, пристрелишь и ничо тебе не будет. Я расписку напишу. Как он тебя не убил там на прудах. В упор же стрелял.
- Кто?
- Будто не знаешь? - Подкрылок пристукнул по ладони кнутовищем: - Петруччо!
- Кто эт тебе такую плетуху наплел? - сказал егерь.
- Сам я из-за плотины все видел. Он ведь с трех шагов в упор стрелял.
- Пить меньше надо. Померещилось тебе.
- А я чо. Понял, командир, молчу, - затоптался, задвигал крылом Горбун. Будто собрался взлететь в небушко от этой серой стали егерских зрачков.
"Пуля его, волчару не берет. В упор же, и хоть бы хны. Может, у него под штормовкой броник был? - глядя вслед запылившему УАЗику не то со злобой, не то с восхищением думал Подкрылок. - Куда же Найда-то подевалась?"
Сталь егерских зрачков как осколок сидела в переносице. Заставляла ворочаться на разостланной в тенечке под ветлой фуфайке под сопение и мерное жамканье стада. Коровы лежали на берегу. Другие, спасаясь от зноя, по шею стояли в воде. Раздували с шумом ноздри. Только тут со стадом да еще в убойном цехе ощущал Подкрылок свое торжество. Возвысясь в седле над морем рогатых голов, он чувствовал себя фельдмаршалом, повелителем этих брюхатых тварей. Гнал, куда хотел, порол кнутом, травил собаками. Когда было хорошее настроение, в добром расположении духа позволял им разбредаться по луговине. На водопой гнал не к пруду, а на речной плес. Если же Подкрылок ругался с женой, молоко у коров начинало горчить. В такие дни он нарочно держал стадо на полыни. "В рот взять нельзя", - ругались хозяйки. Молоко отдавало полынной горечью.
Подкрылок забывал обо всем на свете, когда седой от пыли бык Саян всплывал над стадом и вонзал в качающуюся под его многопудовой тяжестью первотелку длинное алое жало. От этого зрелища внизу живота у Подкрылка делалось горячо. Вспоминалась одна и та же картина из юности. Жаркое нутро бани с солнечным пятном на стенке. На мокром полу, отпятив голый зад, стоит на четвереньках его Тамарка. Она поворачивает к нему мокрое в капельках бисеринках пота лицо, шепчет: Ну чо ты там… Давай.
И всякий раз, когда Саян всплывал на дыбы, Подкрылка пронизывал шепот жены:
- Ну чо ты там… Давай, а то жарко!
Крылан, - звали его и так, - чувствовал нечто похожее в минуту, когда пряча нож за спину, подходил к корове. Чесал вытянутую навстречу шею. Он не испытывал жалости к этой лупастой бестолковой скотине. Помнил, что она тоже качалась под Саяном, пускала слюни. И когда с перерезанным горлом, опрокидывалась набок, толкала воздух копытами, у него пересыхало во рту. Подкрылок доставал из кармана эмалированную кружку, подставлял под волну крови, толчками выкатывавшуюся из распахнутого горла, и пил. На керзовой морде тогда стыла багровая улыбка, капельками стекала по подбородку, пятнала халат. Он пьянел и улыбался. Он был богом. Он был смертью. В такие минуты зависть утекала из его изъязвленной души, как коровья кровь в щели между опушенных инеем досок.
Крылан сатанел от неповиновения подвластных ему скотов. Найдино бегство уязвило его в самую душу. Загнав пораньше стадо в стойло, он верхом на лошади рыскал вдоль лесопосадок. Объезжал ручьи, родники. Приглядывался, нет ли в прибрежной грязи ее следов. За неделю он измотал лошадь. На керзовой морде запали глаза, проступили скулы. И он-таки выследил ее у водопоя. Догнал, затолкал щенка в сумку. Найда стала пасти стадо.
Раз в неделю он гонял в обед стадо к речному плесу предаваться там тайному зрелищу, вызывавшему в нем дитячий восторг. На следующее же утро после поимки Найды Подкрылок погнал коров на дальний плес. Он заранее предвкушал, как это все будет. Вот сытая пятнистая корова вырвалась вперед и, вскидывая круторогую башку, рысью устремилась к плесу. За ней потрусило стадо. Подкрылок тоже пустил лошадь рысью. Бился об коленку, попискивал в мешке щенок. С берега было видно, как Круторогая, раскачивая ведерным выменем с распертыми в стороны сосцами, смаху влетела в воду. За ней полезло стадо. Пыль, плеск, муть. Найда с кручи минуту глядела на стадо. Отбежала выше по течению. Зашлепала по воде язычком. Пастух тоже спустился к воде. Лошадь в удилах брезгливо цедила взбаламученную воду, фыркала. Подкрылок присел на корточки у самой воды. Он не спускал глаз с Круторогой. Они трое, Подкрылок, Круторогая да еще тот, стоявший в темени глубокого омута, знали, что произойдет.
Коровы, напившись, выходили на берег, звучно шлепали лепехами, ложились. Круторогая оставалась стоять в воде. Бурунчики закручивались у нее под пахом. От долгого сидения на корточках ноги у Подкрылка немели, но он не шевелился. Вдруг из воды рядом с Круторогой поднялся темный гребень, а потом у вымени выставилась плоская черная морда, похожая на обрубок колеса от "Жигулей". Крылан в немом восторге ткнул пальцем. Найда привстала, вытянула морду. Колесо раззявило широченную пасть и осторожно сомкнуло на коровьем вымени. Круторогая, подчиняясь, попятилась глубже в воду.
- Ты видела, видела? - оборотясь к Найде, беззвучно шептал Подкрылок. - Какой сомина ее доит. А ей, курве, нравится. Стоит, не шелохнется, курва, растопырилась…
Подкрылок ущупал на песке камень. Швырнул под Круторогую. Между задних ног у коровы вывернулось гнутое черное бревно, с плеском ушло под воду.
- Гляди, гляди. - Пастух выпрямился. - Щас психовать начнет… - Раздался хлесткий удар, будто по воде били деревянной лопатой. Потом еще и еще. - Злится пидор, что вволю не насосался! Вишь, какое чудо бывает, - в радостном возбуждении всплескивал руками Подкрылок. - Твоего кутенка бросить ему, проглотит, как лягуху. А тут, как хозяйка доит. Одними губами… Да щас, щас я твое дите развяжу. Соскучилась… - Полез в сумку, а щенок уже и лапками не дергает. Испекся на жаре. Подкрылок с досады выматерился: - Пидор, все настроение испортил.
Найда, будто почуяв, стала в дыбки, норовя дотянуться до мешка.
- Ну что ты мне на голову лезешь? - вконец разозлился Подкрылок. - Иди вон, заверни телок. Опять в лес нацелились.
Когда Найда убежала, он взял щенка, выщипнул из него пару клоков шерсти и тельце зашвырнул под берег в тину. В мешок же еще насовал лопухов. Найда долго обнюхивала мешок, трогала лапой. Когда Подкрылок уснул, она прогрызла мешковину, лапой выгребла лопухи. Заметалась по берегу. Вернулась, легла около мешка. Положила морду на вытянутые передние лапы. Подкрылок видел, как из глаз у собаки текли слезы.
И через день, и через неделю Найда, как привязанная, трусила за пастухом. На стойле, когда Подкрылок расседлывал лошадь, ложилась около мешка, клала морду на лапы и лежала недвижно. Коров она теперь рвала с неистовой злобой. Подкрылок не успевал отбрехиваться от возмущенных хозяек. Как ножом расхватила вымя Круторогой. Хозяйка подняла хай:
- Мало того, что молоко сдаивал, теперь вымя разорвал. Ни копейки за пастьбу такую не заплачу.
- Подавись ты своими деньгами, - бормотал себе под нос Подкрылок. Знала бы зевластая дура, какой радости он лишился… Теперь Круторгую, пока подживала рана, не гоняли в стадо. А потом корова перестала заходить в воду. Подкрылок видел, как сом подныривал под других коров, те шарахались. Сом бил хвостом и уходил в омут.
- Повесить бы тебя, суку гребаную на дереве, - ругался на Найду Подкрылок.
В лунные ночи Найда убегала к коровьему плесу, садилась над кручей и выла.
Осенью, когда обрушились недельные дожди с ветром, натрескавшийся для сугрева самогону Подкрылок потерял мешок вместе с седлом. Седло он потом нашел. Бечевка, которой был приторочен к седлу мешок, оказалась перегрызенной.
- Детьми клянусь, не продавал я ее, - рвал перед егерем халат Подкрылок.
Глава четырнадцатая
Окаменела, пошла трещинами от морозов земля. Под черный прозрачный лед, в самую пропасть омута ушел любимый Подкрылком сом-дояр. Стоял в бивших со дна ключах, обрастал слизью. Утянули из замерзающих полыней в теплые моря последние стайки жирных крякшей. А Найда все где-то моталась.
Честно сказать, егерь про нее вспоминал все реже. Не до нее сделалось. Подсолнухи проклятые весь белый свет ему застили.
… По весне молодой Комаровский предколхоза Щелоков засеял целых пятьсот гектаров на берегу Ветлянки подсолнухом. Плановал масла надавить и торгануть, а силенок не рассчитал. Солярка кончилась, убирать нечем. С укором мотали на ветру шапками брошенные в зиму подсолнухи. Слезами сыпали на мерзлую землю семя. Всю осень кормились тут грачи, вяхири, даже лисы грызли семечки. Раскушали это дело и кабаны. Как стемнеет, из крепей по льду переходят реку и жамкают, давят маслице не хуже пресса и жмых не выплевывают. А где зверь, там и браконьеры. Слух про добычливую охоту в момент до города доплеснулся. Понаехали. И спортсмены, и бизнесмены, и врачи, и фирмачи. Все с помповыми ружьями, с карабинами. Как стемнеет, над подсолнухами прожектора мечутся. Кабана гоняют. Пальба стоит. Местные бракуши поглядели на это побоище и ездить туда перестали:
- Натуральная Чечня. Без каски с бронежилетом там делать не хрена. За кусок мяса пристрелят.
Венька с ног сбился. Выпросил у главы райадминистрации наряд милиции. Пост гаишников выставили на дороге. Те какого-нибудь джипяру тормозят. Из-за стекла рука им в физиономию красное удостоверение тычет. Сержантик столбиком стынет:
- Проезжайте, товарищ полковник.
Три карабина, помповое американское ружье, мелкашку, четыре ижевки изъял егерь в этих подсолнухах. И полтора десятка протоколов насоставлял. Тьму врагов нажил.
Что ни рейд, одни и те же разговоры:
- Распишитесь в протоколе изъятия.
- Темно. Не вижу, где подписывать. Может, договоримся? - топтался охотничек. - Тебе новая служебная "Нива" нужна? С Алексеем Тимофеевичем договорюсь…
- Да мы уж с Вами обо всем договорились. Подписывайте, я щас фонариком посвечу.
- А чо ты себя так ведешь? - срывался на крик обиженный. - Гляди егерек, у тебя ведь не две жизни.
- Как другу тебе говорю, - усмехался в ответ егерь. - Я на сто метров двенадцатиколиберную гильзу с первого выстрела сбиваю. Пулей.
- Раз ты такой принципиальный, чего ж ты на тестя своего протоколы не рисуешь? - прямо в глаза лепили егерю односельчане.
- Попадется, нарисую, - отвечал егерь. Лишенный двустволки-кормилицы, обрезавшись о серую сталь егерских зрачков, верил: этот хоть на отца родного нарисует. Доходили эти угрозы и до самого тестя.
- Ага, замучается рисовать. Я калека по производству, - обижался Сильвер. - Поганец, кропчил бы трохи для сэбе. Ребенок без теплых ботинок в зиму. Денег у него нету. Гирой!
В тот раз вернулся Венька с подсолнухов под утро. До подушки дотронулся и отрубился. Разбудил его жуткий Танчурин визг. Вскочил. В комнате уже было светло. Как был в трусах, босой, кинулся во двор. Танчура навстречу, чуть не свалила. Обхватила его за шею, ледяной курткой прижалась. Вся трясется, кричит:
- Там-м… там-м на крыльце… Там лежит… Господи, я как увидела, обмерла…
- Найду убили, подбросили… - догадался егерь.
- Ой, дурак, Найда одна у него на уме, - в голос закричала Танчура.
- Найда, где Найда? - зашлепали по полу босые ножонки. На кухню в одной рубашенке с голым пузишком выкатился Вовка. - Найда?
- Господи, да что ж вы помешались на этой суке! - Танчура кулаками пристукнула егеря в грудь. - Венок тебе подбросили.
- Какой венок?
- Круглый, какой! Иди вон, глянь. Я обмерла. Выхожу, а он на крыльце лежит, черная лента шевелится. Я думала: змея.
- Чо ты городишь? - Венька насмыгнул колоши на босу ногу, как был в трусах, вышагнул наружу. На припорошившем крыльцо снежку стоял прислоненный к корыту могильный венок из бумажных лиловых цветов. Ветерок шевелил концы черной ленты. Егерь нагнулся, расправил ленту и прочел надпись: "В. Егорову от охотников".
- Пап, а Найда где? - услышал он за спиной Вовкин голос. Подхватил сына на руки. - Пап, пусти. Эт чо там? Цветы красивые. Эт ты их сделал? Пусти, я ими поиграю…
- Нельзя играть этими цветами.
- Почему?
- Они ядовитые.
- Как змея?
- Иди заяви в милицию, - наступала Танчура. - Щас же иди!
- Ладно тебе. Пацаны дурачатся.
- Ага, пацаны тебе будут. Венок-то новенький. Пацаны тебе напишут. Эт же заказывали. Пусть найдут, кто. За такие шутки судить надо. Шутки. У меня чуть сердце не остановилось. Как в грудь ударило.
- А что эт так вкусно пахнет, а Тань?
- Иди сперва штаны надень. Раки бесштанные. Сюрприз вам приготовила. - Танчура фартуком вытерла слезы. - Ну, Вовец, зубы чистил, руки мыл? Давай шементом! И за стол.
- Я не хочу есть. У нас в садике на завтрак мой любимый компот.
- Дома поешь, я деликатес приготовила. А в садик к обеду пойдешь.
- Я щас пойду. Не хочу есть. Хочу в садик. Теть Наташа мне два компота любименьких нальет. Вотаа-а.
- Тёть Наташа. Она тебе за папаню… - звенящим голосом выговорила Танчура и осеклась. - Руки помыли, садитесь, ешьте без разговоров. - Выставила на стол сковороду шкваристящей печенки. - Давай тебе, Вован, на тарелку, а то обожгешься.
Венька пожевал кусочек жарева, вскинул глаза на жену.
- Эт откуда у тебя?
- Пока вы спали, с утра пораньше на охоту сходила. Вкусно?
Ты говорил, что соскучился по мясу. Ешь.
- Тань, я посерьезну спрашиваю. Откуда кабанятина?
- Ой, только не смотри на меня так.
- Тань, откуда?
- Около магазина вечером какая-то женщина продавала. Я ее не знаю. - Чего-чего, а врать Танчура не умела. Егерь встал из-за стола. Надел сапоги, куртку.
- Я с тобой. Хочу компоту. Теть Наташа сказала - из волшебных ягод.
- Сиди ешь, - прикрикнула Танчура. - Вень, не ходи. Мне мама дала. Им кто-то принес. Что, ты их допрашивать будешь?
- Я на работу. Вовка, ешь быстрей, и я тя заодно в садик отведу.
- Токо ты до воротцев. А там я сам.
- Все с тарелки съешь, тогда до воротцев.
У садика Венька подождал, пока парняга добежал до входной двери. В замерзшем окне мелькнул белый силуэт: Наташа!
"Неизвестно еще на чью могилу раньше венки понадобятся. А щас послушаем песню про печенку", - засмеялся егерь и легко так пошагал к Сильверу. На ходу потонакивал:
- Мимо тещиного дома я без шуток не хожу. То кирпич в окошко брошу, то ей кукиш покажу!
Во дворе под навесом стоял тестев инвалидский "Запорожец". Углядел егерь клок мха под бампером, стылые бусинки крови на крышке багажника. В сенях на прислоненном в углу "охотничьем" тестевом протезе (у него их было несколько: охотничий, сельскохозяйственный, парадный, рыбацкий…) тоже клочек мха прилип.
- Чо ты стучишься как чужой? - подсовывая костыли подмышки, поднялся с дивана Сильвер. - Заходи, как домой. Тут все твое. Мы с бабкой помрем, все вам достанется. На внука все подпишем.
Поручкались, сели на диван. Теща, еще ядреная с румянцем во всю щеку, закружилась по дому.
- Как там Вовочка? Перестал кашлять? На ночь надо травкой, медком. Молочком горячим с маслицем. Мы Танечку в детстве так лечили.
- Ты нам лучше, мать, с Вениамином что-нибудь на стол сообрази, чем балаболить. Вовка-то в садике?
- Отвел щас.
- Капустку, Вень, будешь? Из погреба достану.
- Доставай, не спрашивай, - замотал тесть головой. - Чо за мода?
- И так сверкнул вдруг на жену глазами, что та ласточкой вылетела в сени.
"Не зря его Сильвером прозвали", - усмехнулся про себя егерь. Встал.
- Пойду Анне Васильевне капустку достать помогу.
- Да зачем, не надо! Она сама, - потянулся Сильвер схватить зятя за рукав, да не успел. - Не ходи!
Но Венька уже вышел. На погребке обошел парное зевло погреба, где скрылась теща. Так и есть. В углу под мешками валялась кабанья башка.
- Кто там зашел? Кызь, окоянные, попадаете!
- Эт я, Анна Васильевна, помочь вам.
За столом тесть налил стопки. Чокнулись. Выпили. Тут же налил по второй.
- Я, дед, больше не буду. - У Веньки никак не поворачивался язык называть Сильвера отцом. - Мне еще за руль. Ехать надо.
- Да кто ж тебя остановит? - аж подпрыгнул на стуле Сильвер.
- Тебя же все, как огня боятся. Давай. За жену, за ребенка.
- Дед…
- Выпей сперва до дна.
- Дед, мы же с тобой договорились насчет этого…
- А чо я? - Сильвер махнул руками, костыль соскользнул на пол. - Одного. Трохи для сэбе, трохи для тэбе.
- Мне тобой люди по глазам стегают. Тебе можно - им нельзя. - Скрестились взглядами. Того гляди искры на пол посыплются, шерсть на кошке, что под ногами вертелась, подпалят.
- Я чо. Мне ведь, зятек, убогому и этой одежи до гробовой доски не износить. - Сильвер задрожал седым подбородком. - Все вам. Ты ведь на свою зряплату жене чулки не справишь. А я этого кабанишку в город в ресторан сдам: четыре, а то и все пять тыщ дай сюда. Да голову на чучело - еще полторы, вот она твоей жене и шуба.
- Дед, я знаю, где ты в крепях петли поставил, попадешься, не обессудь. - Венька поднялся, на тестя глядел легко, почти весело.
- Спасибо за привет.
- Погоди, - на этот раз успел схватить его за рукав Сильвер. - Сядь. Эт ведь не я, эт она подговорила насильное заявление на тебя прокурору написать. Ну было и прошло. А ты меня на вертолете покатал. Чо ж теперь нам всю жизнь друг дружке мстить? Я думал, обосрусь прямо в штаны.
- Да не мщу я тебе, дед, - рассмеялся Венька. - Страшно было на вертолете-то?
- Тебе бы, мудозвону так. - Сильвер налил стопку всклень, выпил. Пятерней бросил в стальную пасть капусту, долго жевал. - Сижу посреди водоема, сорогу из сетки выбираю. Слыше вертолет гудёт. Ну гудет и гудет. Выбираю, а он все надо мной ниже и ниже. Рябь по воде гонит. Кепку с лысины сдуло. Я голову вот эдак задрал, а из него когти на тросе спускаются. Ничо не успел, он уж мене кверху поволок и со всеми сетями, и с лодкой. Я этому летчику машу, а он меня все выше и выше волокет. Над ветлами, над лугами за бугор, как колдун богатыря. Коровы на лугу, как собаки маленькие сделались. Я уж обеими руками за когти уцапился, думаю, лодка сосклизнется, хоть на когтях повисну. Когда они мене за бугром на землю спустили, я первым делом за штаны, цоп, цоп. Спереди мокро, сзади мягко…
- Я тут, дед, не при чем, - раздышавшись от смеха, выговорил Венька.
- Твои друзья - нефтяники. Ты их подговорил. Привыкли трубы таскать и перли меня, как трубу нефтяную. Улетели, а я сижу на лодке посреди степи. С рыбой, с мокрыми сетями. Весь в говне. Гляжу, по дороге на "Беларусе" Валька Нефедов едет. Машу ему. Подъезжая. Из кабинки вылез, а подходить боится. "Ты хто?" - говорит. А уж темнеть начало. Я говорю: "Этот, как его, Ной я, говорю. От потопа спасаюсь". Он ближе подошел, морщится. А чо говорит, от тебя, Ной, так воняет?…
- Хорош, дед, ты меня уморишь. Хорош, - сгибался пополам егерь. - Не могу, Ной!