Мышцы Репейки напряглись, потом расслабились. По лугам бродил только ветер, за рекой, над камышами, невесомо кружила, словно вырезанная из белой бумаги, чайка.
Репейка лежал тихо, но вдруг стал взволнованно втягивать носом воздух: легкий ветерок со стороны человека принес запах хлеба и сала.
Проглотив слюну, он сел, чтобы лучше видеть. И увидел! Его глаза затуманились, куцый хвост заходил ходуном - рядом с человеком лежала сумка!
Репейка весь дрожал, лапы двинулись сами собой. Да он и не мог не тянуться к сумке с едой, как не может железка не прилипнуть к подкове магнита. Магнит запахов манил все сильнее, и, хотя осторожность забила тревогу, голод тут же ее отогнал. Теперь щенок подобрался совсем близко и, когда снова сел, то уже ничего, кроме сумки с едой, не видел.
- А человек-то!! - вдруг вспыхнуло в нем. Репейка повернул голову и обмер.
Глаза старика были открыты.
- Что, проголодался, малыш?
Светило солнце, и в шепоте летнего ветерка голос человека звучал лаской.
Репейка лег и устало вильнул хвостом.
- Очень проголодался…
Если бы человек резко поднялся, сел или сделал неожиданный жест, страх подавил бы голод, и скитания собаки продолжались бы дальше, но старик не шевельнулся, и его рука лишь после долгого промедления двинулась к котомке.
- Знай я, что мы встретимся… больше бы с собой прихватил.
Репейка с замиранием сердца следил за рукой, которая медленно развязала котомку и положила хлеб между сумкой и щенком, как раз посередине.
- Ешь, песик, это тебе. Ну, ешь!
О, как давно не слышал он этого волшебного слова и как оно было знакомо! Но Репейка лишь после долгих колебаний, ползком, на животе стал подвигаться ближе к хлебу, не спуская с человека глаз и готовый в любой момент отскочить. Но так как человек даже не смотрел в его сторону, Репейка схватил хлеб, метнулся назад и, почти не разжевав, проглотил. Ох, до чего же это было хорошо!!! Репейка понюхал то место, где только что лежал хлеб, и посмотрел на человека:
- Уже съел…
- А я еще дам, - прогудел низкий голос, не похожий ни на голос Додо, ни на голос Оскара, скорее он напоминал голос старого Галамба…
- Ты ведь, я думаю, сало любишь…
Репейка несомненно знал, что такое сало, и глаза его блеснули в знак того, что вопрос совершенно излишен. Где же оно, сало?!
Он даже не заметил, что тугие пружины мышц уже настроены не на то, чтобы отскочить; его неудержимо влек к себе струящийся от сала аромат.
Нож отрезал от большого куска маленький - по правде сказать, совсем маленький кусочек сала.
- На!
Репейка, вытянув шею и вновь готовый к бегству, схватил сало.
И ничего не случилось. Старик ничего не хотел от него. Ни веревки не было у него в руках, ни палки, ни мешка, ни клетки… Репейка вдруг успокоился, лег, и глаза его сказали:
- А теперь я уже и не боюсь… и сало было отменное.
- Хочешь еще? - спросил старик; он положил кусочек совсем рядом с собой и даже не убрал руки.
Репейка трепеща подполз на животе, съел сало и - остался.
- Теперь уж я ничегошеньки не боюсь, - поморгал он и лизнул старую жилистую руку, пахнувшую салом. Рука выждала, потом медленно шевельнулась, погладила щенка по голове, почесала под ухом, и Репейка сердцем почувствовал чистое трепетанье доброты, пульсировавшей в усталых венах. Вокруг них кружили пчелы, наливались семена, пламя солнца рассыпало самое себя, отраженное водой, и ветер тихонько наигрывал на тысячеструнной арфе гибкого камыша.
Старик и щенок смотрели друг на друга и друг друга понимали. Репейка подполз еще ближе и положил голову человеку на колено. Затем, словно вернувшись домой после долгого пути, облегченно вздохнул.
- Я бы хотел остаться с тобой. Ведь я еще только щенок, и сейчас я ничей. Могу я остаться здесь?
Старая рука, поглаживая, расчесывала спутанную, всю в травинках шерсть. Звякнул жетон об уплате налога, собачий жетон; старик долго смотрел на него, потом вынул очки.
- Репейка, - прочитал он, - Репейка… - и даже оторопел, потому что щенок вдруг вскочил и в бурном восторге запрыгал вокруг нового своего хозяина.
- Так ты меня знаешь? Уже и по имени зовешь? Уй-уй-уй, как я счастлив! - Наконец, Репейка опять присел и, дрожа от нетерпения, ожидал хоть какого-нибудь приказа - принести трубку, спички, наконец, просто разорвать в клочки весь этот восхитительный мир! Но так как приказа не последовало, он бросился к большой палке человека, схватил зубами и поволок к нему:
- Вот она, - тявкнул он негромко, - только приказывай! Я все могу.
Но старый человек не давал никаких приказаний.
- Репейка, - пробормотал он, - Репейка… - И прижал к груди худое, изможденное, грязное тело щенка, который буквально светился вздымавшимся до небес чистым пламенем верности и преданности.
Репейка дрожал вне себя от счастья и думал, не лизнуть ли все-таки нового друга-человека в лицо, хотя Оскар категорически это запрещал и его запрет был еще довольно памятен. Словом, лизаться он не стал, а вместо этого высвободился из человечьих рук и поднял правую переднюю лапу, что и на человеческом и собачьем языке значит одно и то же.
И старый Ихарош - Гашпар Ихарош, вышедший на пенсию столярных, колесных и слесарных дел мастер, - подал Репейке руку.
- Ну, дружба до могилы, так, что ли? - сказал он и положил перед Репейкой все оставшееся сало. - Помни же!
А слову Ихароша можно было довериться со спокойной душой.
Фирменная вывеска Гашпара Ихароша еще висела над двумя его окнами, но теперь уже только знакомые помнили, что рубанок да циркуль слева и кегля да колесо справа обозначали, что здесь живет мастер, до тонкости владеющий тремя очень важными ремеслами. А если добавить, что он был также признанным тележных дел мастером, то станет совершенно понятно дружное сожаление села, когда старый Ихарош сам себя отправил на пенсию.
- Все, довольно! - объявил он однажды. - Глаза мои видят плохо, руки отяжелели, а бросовую работу делать мне не пристало.
Он прибрал мастерскую, помылся и под вечер, приодевшись, отправился в недальний путь - всего через пять домов, - где все еще гудела наковальня и чумазый кузнец ковал железо.
- Как закончишь, Лайош, зайди в дом, сынок.
- Сейчас и приду, - сверкнули белые зубы кузнеца (только зубы да белки глаз и оставались еще белыми на его лице), и он долгим взглядом проводил старика: ведь если мастеровой человек посреди недели вдруг вырядился по-праздничному, это не к добру. Что же такое надумал старик?
- Присаживайтесь, отец, родненький мой, - засуетилась хозяйка. Она была Ихарошу только приемной дочерью, хотя и родня. Жила она у старика с тех пор, как умерла его жена. Аннуш росла сиротой, метало ее и туда и сюда, Ихарош был первый, кому она сказала слово "отец", он и был ей отцом по душе. Им остался и тогда, когда вокруг девушки стал увиваться кузнец, а потом объявил напрямик, что у него сердце разорвется от горя, если не получит он Аннушку. Не захотел Ихарош, чтобы сердце кузнеца - вообще-то здорового как бык - разорвалось.
- Что ж, иди за него, дочка, раз такие меж вами дела… как-нибудь проживете.
И стала Анна женой кузнеца, однако прежде ясно и четко сказала Лайошу перед его родителями, что отца, ее воспитавшего, не покинет, и будет готовить ему, стирать, убирать, как по чести положено.
- Ну, а дети пойдут, доченька? - спросила будущая свекровь.
- И тогда так же будет!
Лайош - Лайош Чатт младший - молчал, потому что так уж заведено, чтобы вперед старики высказались, если пожелают. Но и они ничего не сказали. Правда, будущая свекровь не очень-то обрадовалась, однако недовольство свое проглотила, ну, да это не в счет. Словом, наступила тишина, и в тишине слышней говорили аккуратный домик старого Ихароша, порядочный сад и огород, которые, вероятно, унаследует Анна. Вероятно, хотя, конечно, не наверняка. Но почти наверное… А тут уж стоит поразмыслить.
Наконец, Лайош, наскучив молчанием родителей, встал.
- Дядя Гашпар ни словом не воспротивился, чтобы ты за меня пошла, а ведь мог бы. Правильно, что помогать ему хочешь, так будет все по чести.
- Да и стар он уже, - позволила себе откровенно высказаться будущая свекровь, но прозвучало это грубо.
- Все состарятся, - значительно проговорила Анна, и опять стало тихо и нахлынули новые мысли; ишь, мол, какой непреклонной может быть эта тихоня, когда захочет, вы только на нее поглядите… Но тут и старый Чатт стал на сторону сына.
- Это уж ваши дела, дочка. Ты Лайошу женой будешь, не мне, ну а там, справишься, значит, справишься. Только чтоб все было по-хорошему.
- Так и будет! - сказала Анна и больше о том не говорили. Молодая хозяйка управлялась в обоих домах. Тот и другой содержала в порядке. Детей у них все не было, и Лайош вымещал свое горе на всякого рода железных поделках.
Старый Ихарош не слишком утруждал молодых и если заходил, то чаще всего, чтобы чем-то порадовать. Однако, на этот раз он держался странно торжественно, и Лайош встревожился. Впрочем, такие тревоги хорошо успокаивает некая жидкость, поэтому Лайош сперва заглянул в чулан, свернул крану шею, благо нет в ней позвонков (оттого-то свернуть крану шею - не вредно), набрал полную бутыль и неуклюже ласково поставил ее на стол:
- Чтоб, значит, не прокисло! - улыбнулся он одними глазами да зубами, так как его черное от копоти лицо не способно было выразить хоть какое-нибудь чувство. - Аннуш, стаканы!.. Как живете-можете, дядя Гашпар?
- Старею.
- Зато не болеете, верно?
- Жаловаться не приходится.
- Вот за это и выпьем. До ста лет живите, дядя Гашпар…
- Ну-ну, не сглазь. Ведь я потому и пришел…
Молодые насторожились.
- Потому как нынче вот, в этот самый божий день уволил я себя на пенсию. Но к этому и вы мне надобны.
- Только скажите, отец, родненький…
- Вот я и говорю. Пришел вот, чтобы вы свое мнение сказали. Вам ведомо, что у меня есть и чего нет. Я состарился. Покуда в силах был, работал, но то, что я теперь кое-как мастерю, по моему разумению, уже не работа, вот и решил я уйти от дел.
- Оно и разумно, - сказал Лайош и снова налил.
- Аннуш до сих пор меня обиходила, думаю, и дальше так будет, верно, дочка?
- Так всегда будет, отец.
- Ну вот! Словом, написал я завещание, потому как пришло для этого время. Все, что у меня есть, будет ваше, а вы за это станете меня содержать в чистоте и порядке, по-хорошему.
- Отец, родненький, - прошептала Анна, - хоть бы и не было у вас ничего, на улице не остались бы. Лайош человек добрый…
- Знаю, но на бумаге все же верней. Ведь и старику иногда что-то требуется: пара ботинок, табаку немного, газета, очки, то да се.
- Что об этом говорить, дядя Гашпар! Будет у вас все, что нужно, только слово скажите.
- Одежа, все прочее у меня припасено, вам со мной не много будет хлопот. Поросенка еще откормлю, и сад плодоносит, и пчелы кое-что собирают. Анна, дочка, забот тебе не прибавится, только что стряпать будешь на троих да потом принесешь мне обед-то. Не по душе мне что-то стала стряпня, хотя, если случится рыбу поймать, как и прежде, сам ее поджарю… что же еще-то? - Старый Гашпар глядел прямо перед собой, но так ничего больше и не вспомнил. - Ну, а там похороните, как полагается, деньги на это в кисете лежат, под бельем. Что, ладно ли так будет?
Никто не ответил.
Анна отвернулась к куполообразной печке, да и Лайош что-то подозрительно долго прочищал горло. Во всяком случае руки его дрожали, когда он вздумал налить еще, хотя только что перед тем уже налил. Тогда он протянул руку.
- Вот вам, дядя Гашпар, моя рука… столько-то, сколько бумага, и она стоит… ну а теперь… если тут еще кто-нибудь заведет речь о похоронах, я притащу самый большой молот и разнесу этот дом в щепы… а ты, Аннуш, перестань хлюпать, как будто похоронные дроги уже стоят на дворе. Накрывай, пока я бочку подою.
Тяжелые шаги кузнеца затихли в прихожей, Анна стеснительно подошла и уткнула залитое слезами лицо в плечо старику.
- Отец, родненький…
И этим было сказано все, до конца.
С тех пор минуло, правда, без малого восемь лет, и сейчас старый Ихарош о них совсем не думает, к тому же ничего особенного за эти восемь лет и не произошло. Инструмент его покрылся пылью, вывеска облупилась, пчелы роились, когда приходило тому время, Аннуш старательно, как и положено, присматривала за состарившимся отцом, а по вечерам заглядывал Лайош с бутылочкой под мышкой - сажу прополоскать, как он говорил.
Но сейчас старик думал не об этих приятных вечерах, он был полон радостью во-первых, от того, что приблудился Репейка, а во-вторых, он удил рыбу, и как раз в эту минуту вдруг дернулся поплавок. Пробка весело заметалась по воде.
- Тихо, Репейка, сейчас я его подсеку, - прошептал старый Ихарош и дернул удилище.
- Ах ты, чертяка!
Репейка взволнованно топтался вокруг Ихароша и не понимал, что же дергает леску, отчего тарахтит катушка, совсем как будильник Додо.
Удилище изогнулось, рыба боролась отчаянно.
- Только бы не сорвалась! - взмолился Ихарош и начал выбирать леску.
Вскоре показалась широкая спина карпа; Репейка залаял на него.
- Молчи, Репейка, не то он бесноваться начнет…
Но карп - он был килограмма на полтора - бесноваться не стал, даже когда старик подводил подсак.
Это был на диво прекрасный день. Карпа бросили в садок, крючок - опять в воду, мастер Ихарош поглядывал то на Репейку, то на садок, в котором шевелилась красавица-рыба; потом переводил взгляд на воду, камыши, и в старом зеркале глаз отражалось сейчас куда больше того, что они вокруг видели. Словно все то из прошлого, что было в нем красивого и доброго, выступило вперед, дурные же дни прикрыл, запахнув завесою, преходящий мираж удачного дня.
- Вот уж Лайош порадуется рыбке, - говорил старик себе самому, но отчасти и Репейке, который лишь качнул хвостом, так как не знал, кто такой Лайош. Если бы он услышал "Янчи", "Оскар" или "Додо", тотчас понял бы, о каком из его исчезнувших друзей - людей - идет речь, но имя Лайош еще не встречалось в его коротенькой жизни, поэтому он одобрил его лишь вообще. Вдруг Репейка заворчал:
- Кто-то идет по берегу! - Он глядел в сторону реки. - Мне не хотелось бы, чтобы он подошел к нам.
- Это смотритель плотины, - сказал старик, - не обращай внимания. Сюда он не пойдет, но это хорошо, что ты предупреждаешь… у меня-то, что греха таить, уши стали ленивы, да и глазами похвастаться нельзя. Но теперь все пойдет по-другому, ты будешь и глаза мои и уши. Знать бы только, откуда ты взялся, хотя, пожалуй, лучше этого не знать, ведь тогда пришлось бы вернуть тебя. А я никому тебя не отдам. Иди-ка сюда, Репейка!
Репейка тотчас предстал перед старым мастером:
- Вот я!
- Покажи мне свой номерок.
Мастер Ихарош пошарил в сумке и вытащил кусачки.
- Я не ущипну тебя, не бойся. - Кусачки щелкнули, налоговый номерок упал. - И какой осел на весь мир объявляет, как зовут собаку! - проговорил старик и бросил жетон в воду. - Вот так! Было - и нету. Понимаешь?
Репейка не понимал, поэтому после операции отошел немного в сторонку и встревоженно покрутил хвостом:
- Мне эта штука не нравится, - поглядел он на кусачки. - Больно мне не было, даже не ущипнуло, а все-таки не нравится. - Он успокоился только тогда, когда инструмент исчез в сумке, в той самой сумке, из которой появлялось и сало, а на сало Репейка смотрел всегда с особенным почтением.
Между тем часовая стрелка тени стала короче, потом опять начала расти и показывала теперь на восток. На другом берегу старицы из камышей вышла со своим выводком лысуха, и черные комочки весело бултыхались в ряске, пока не появился болотный лунь; маленькое семейство тотчас словно сдуло ветром. Лунь продолжал спокойно покачиваться, словно в жизни не едал птенцов лысухи, и делал вид, будто не слышит грубой брани камышовки в свой адрес. Слышать он, конечно, слышал отлично, но не обращал внимания, так как поймать камышовку луню невозможно, хотя гнездо ее разорять приходилось.
А вот мастер Ихарош и правда всего этого не слышал, потому что сладко дремал; прикорнул и Репейка, но время от времени открывал глаза и проверял, все ли на месте. Довольно долго никаких происшествий не было, так что они хорошо отдохнули, особенно когда старая ива прикрыла их своей тенью. Вдруг длинная тонкая палочка из тех, что старик расставил на берегу, стала раскачиваться, и негромко затрещала катушка.
Репейка сел и с неприязнью наблюдал это странное явление. Может, кто-то грозит ему палкой? Он зарычал. Но старый Ихарош не проснулся, продолжая мирно посапывать.
Щенок заволновался, удилище гнулось и чуть не срывалось с места. А человек спит. Спит, как Додо в кровати, а эта штука возьмет, да и ударит прямо сюда…
Репейка решительно потянул старика за штанину, рычанием предупреждая, что пора что-то предпринять.
- Что такое, кто тут? - Старик непонимающе смотрел на щенка. - Это ты тянул меня за штаны, Репейка?
Репейка впился глазами в болтающееся удилище, пока старик не вернулся наконец в реальный мир и не услышал треск катушки - рыба уже далеко унесла проглоченный крючок.
- Ого-го, - воскликнул мастер, схватил удилище и резко подсек. Морщинистое лицо покраснело от волнения, он должен был бороться изо всех сил, чтобы рыба не ушла в камыши на противоположном берегу. Скоро леска стала то и дело окунаться в воду, потом и вовсе ослабела, - значит рыба повернула вспять. Старик взволнованно крутил катушку, подтягивая леску.
- Пока не сорвался, - прошептал он, - вот хорошо, что ты разбудил меня, песик… Эге-ге, туда я тебя не пущу, нет, вы только на нее поглядите, эта рыба еще обведет меня!
Леска натянулась предельно, пришлось опять отпустить. Катушка крутилась, как бешеная, потом - старик сильно притормозил - завертелась медленнее.
- Иди, иди сюда, куманек!
"Куманек", судя по всему, имел на этот счет особое мнение, так как пришлось еще три-четыре раза отпускать леску, пока наконец не стало ясно, что можно вытаскивать добычу.
- Ишь, дьявол своевольный! Видишь, Репейка? Но теперь уж он устал…
Репейка внимательно смотрел на воду и тявкал иногда, так как уже видел то, чего не видел еще человек: на конце лески судорожно билось длинное темное тело.
- Сом! - воскликнул старик, когда рыба наконец показалась из воды. - Теперь только не торопиться, Репейка, только не торопиться! - И он взялся за ручки подсака. - Сейчас попробую подвести с головы… Ну же, спокойно, не прыгай… Ух, какая рыбина!
Подсак, похожий на сачок для ловли бабочек, подхватил рыбу, и Гашпар Ихарош, дрожа от усилия, волоком втащил ее на берег, потому что поднять одной рукой не хватило сил.
- Есть! Вот это рыбина! А уж как Лайош-то ее любит! Но, не будь тебя, Репейка… Ума не приложу, как это тебе в голову пришло за штанину меня подергать…