- Надо с ним поосторожнее! - пролаял густой бас. - От кого всегда вкусно пахнет, не может быть порядочной собакой. Она дама?
Со всех сторон раздался сердитый беспорядочный лай, с нелестными замечаниями в адрес только что высказавшегося обладателя звучного баса, который был, вероятно, ловелас и сорвиголова, потому что собаки дамского пола не стали церемониться и дружно заклеймили его, объявив вшивым соблазнителем, бродягой и старым мошенником.
- Он-то мужчина! Да не такой дряхлый, беззубый бахвал, как ты… - пролаяла соседская дама. - Уж он с тобой разделается.
- Я ему покажу! - кратко пообещал раздраконенный пес и умолк, ибо спорить с женщинами - особенно когда их так много - даже в собачьем обществе занятие неблагодарное.
Теперь Репейка кое-что узнал об окрестной родне. Приметил, в какой стороне лаял склонный к драке рыцарь, и, все сопоставив, почувствовал себя более по-домашнему.
Село уже совсем затихло и погрузилось во тьму, только из отворенной кухни падал во двор мягкий свет забытой в комнате лампы.
Репейка вошел, посмотрел на человека: в такое время человек плохо слышит, ничего не видит, одним словом, беспомощен.
Рука старого Ихароша свесилась с кровати, и Репейка, обнюхав ее, понял, что все в порядке. Старый Ихарош тихо дышал, его лицо выражало сейчас только полную отрешенность сна, лампа иногда попыхивала, петухи в селе прокричали в третий раз. Репейка сел посреди комнаты, глядя на человека и виляя хвостом.
- Спит, - подумал он или просто почувствовал и не подошел, чтобы лизнуть руку спящего: не положено нарушать покой ночи действиями, которым место лишь в дневные часы. Он тихонько вышел на кухню, лег у порога и опустил на пол голову. Потом вздохнул глубоко и закрыл глаза.
Репейка почувствовал, что прибыл домой.
А ночь между тем быстро слиняла, и было похоже на то, как разлив входит в русло, хотя никто, собственно говоря, не знает, где оно, это русло.
Страхи темноты разлетелись на смешные кусочки, словно дурной сон, и опять оттянулись на день в подземные убежища, пещеры, погреба, в лесные уголки и под камни, где вечно струится вода и ведут отшельническую жизнь голые улитки.
Репейка, вытянувшись, спал. Все его существо наливалось мирной силой, и даже бессознательно он чувствовал, что над немотной тьмой ночи уже летит, шепча что-то, осторожный вестник зари - рассвет.
Шептал он, конечно, на языке деревьев: они сперва перемолвились чуть слышно с предрассветным ветерком, потом стали пересказывать полученные новости друг другу, птицам и всем заинтересованным лицам, по крайней мере тем, кто понимал, чего приблизительно можно ждать от нынешнего дня.
Вообще-то ветер был ненадежен и изменчив, но говорил всегда то, что знал и чувствовал, если же его чувства без конца менялись, в том была не его вина. Деревья, разумеется, могли рассказать лишь то, что слышали от ветра, ничего не прибавляли и птицы, только перекладывали в песни ходячую молву.
- Кру-руу, - ворковала горлица на сухой ветке липы, будет хоро-о-шая, хоро-ошая погода. Кру-руу.
Если потом налетал днем такой ураган, что едва не сносил трубы, а сорванная с крыши дранка валилась прямо на кур, петух сердито косил глазом на горлицу:
- Да, предсказывать ты мастерица…
Ветер принес… ветер принес, - оправдывалась горлица, - разве я виновата, что он переменился.
В тот день, однако, ветер сдержал свое обещание. Прошептал то, что знал, и тут же заснул в кроне старой липы.
Воцарилось глубокое предутреннее затишье, и щенок проснулся. Проснулся, но лежал не шевелясь, как и все вокруг; только в отдалении нарастал слабый шум над селом - кто-то зевал, потягивался, отворял двери, разводил огонь, прочищал горло, мылся, плескал водой, натягивал сапоги, шуршал платьем - и все это множество звуков изливалось наружу и текло в сторону полей предвестьем дневных трудов.
Но вот заблестела и затрепетала от радости верхушка стоявшего в конце сада тополя.
- Я уже вижу - вижу! - сиял тополь листьями, хотя тени в саду еще пахли болиголовом, вощиной и бузиной, а кошка - то есть Цилике - лишь сейчас возвращалась домой, и опять по коньку крыши, словно беспечный кровельщик, который лазает но отвесной стене башни, как лесной клоп по стволу ивы: не падая.
Во рту у Цилике была мышь, ее завтрак. Но Цилике, конечно, не съест мышку просто так. Об этом не может быть и речи.
Цилике притащит мышь на кухню и будет до тех пор крутиться под ногами, пока женщина, действительная хозяйка кухни, не заметит и не вскрикнет:
- Ай да Цилике!
- Что там? - спросит из комнаты мужчина, номинальный хозяин дома. - Что там?
- Эта Цилике опять мышь поймала. Каждое утро является с мышью, да их уже и не видно стало с той поры, как у нас кошка…
- Плесни ей немного молока. Заслужила…
На звук наливаемого молока в дверь кухни заглядывает Бодри и, усиленно виляя хвостом, дает понять, что тоже не прочь была бы подкрепиться. Цилике сердитым фырканьем докладывает своему повелителю в юбке, что Бодри намерена ее обидеть, хозяйка хватается за метлу, и собака бросается наутек, от обиды и злости подняв во дворе переполох среди кур.
- Что там опять такое? - спрашивает из комнаты хозяин, как раз натягивающий сапоги. Сапог артачится, надеваться не хочет, лицо хозяина багровеет от усилия, глаза лезут на лоб…
- Эта дрянная собака кур гоняет, да и с кошкой никак не может ужиться.
- Ладно, вот выйду, возьмусь за нее…
Цилике преспокойно лакает молоко, потом мурлычет, ластится, просит добавки. И получает…
Пыталась Бодри и подражать Цилике, но это почему-то не получалось. Бодри тоже иногда ловила мышь, но тут же ее проглатывала, потому что для хозяев хотела принести что-нибудь покрупнее, и тогда ей дадут молока, а Цилике пусть хоть провалится со своей мышью…
- Ай! - взвизгнула на кухне хозяйка и даже ногами затопала: - Сейчас же унеси эту гадость! Пошла вон! Ох, мне дурно…
- Что такое, что тут за визг?
На полу моргала жаба, величиной с порядочную сковородку.
Бедная Бодри, должно быть, думала, что, принеся эту страхолюдину живой, доставит хозяевам больше радости, а, может, ей просто претило сдавить покрепче покрытое слизью холоднокровное животное. Поэтому она была чрезвычайно удивлена, когда в награду за великолепную идею получила лишь колотушки. О молоке не могло быть и речи.
Цилике наблюдала с припечка всю позорную сцену провала Бодри и, когда последняя с воем бросилась наутек, надменно потянулась, словно говоря:
- Вот дурища! - И, мягким движением соскочив на пол, схватила жабу и убежала с нею.
- Слава богу, - перевела дух хозяйка. Если бы не эта кошка…
Бодри со своим горем уныло притихла возле стога соломы, а Цилике позавтракала жабьей ножкой. И когда вернулась на кухню, опять получила молока за спасение от жабы.
Так кошка получила молоко на завтрак в награду не только за мышь, но и за жабу.
Репейка узнал обо всем этом позднее. А пока что лишь потянулся, обежал двор, у колодца попил воды из колоды, затем вернулся в комнату и до тех пор дышал человеку в ладонь, пока тот наконец не заворочался.
Мастер Ихарош с трудом поднялся, сел.
- Ты здесь, песик? А у меня, знаешь, скверная ночь была. Сердце… но сейчас уже все в порядке… по-моему…
Репейка положил на кровать передние лапы и завертел куцым хвостом.
- И там, на дворе, все на местах. Птицы обещают хорошую погоду.
- А лампа всю ночь горела? Видишь, Репейка, какой я стал бестолковый. - Он поднялся, потушил лампу.
- Куда подевались мои шлепанцы, не знаешь?
- Как не знать! - подскочил Репейка, который видел шлепанцы на кухне. - Вот. - Он принес один туфель, потом второй.
Старый мастер озадаченно почесал подбородок.
- Шут его ведает, песик, уже и я начинаю тебя побаиваться.
Репейка, ласкаясь, положил голову ему на колени.
- А я уж и проголодался…
- Хотя, конечно, тебя и выучить могли… трубка там… и все прочее.
Репейка уже нес трубку.
- Нет, нет, - рассмеялся Гашпар Ихарош и опять положил трубку на стул. - Черт бы побрал ее, эту трубку. Лучше давай поедим.
Щенок на радостях пулей обежал комнату.
- Наконец-то ты понял!
Репейка ел и чувствовал, что холодная рыба ничуть не хуже горячей, и даже наоборот, - но тут щелкнула калитка. Щенок пулей вылетел во двор, заливаясь звонким официальным лаем, но на этот раз понапрасну.
- Здравствуй, Репейка, гляди, не стяни с меня юбку…
Репейка умолк и тотчас из контролера превратился в почетный эскорт.
- Как спали, отец?
- Плохо, черт бы побрал эту сигару.
- Да еще вино?
- И вино!
- Пошел прочь, Репейка, - сказала Анна невесело, - не до тебя мне.
- Он утром мне и шлепанцы принес. - Старый мастер взял под защиту щенка, который тоже был виновником вчерашнего пира; затем они вошли в дом, но и оттуда слышалось ворчание Анны.
Репейка за ними не последовал, так как в голосе женщины трепетало нервное раздражение; вместо того он обследовал двор и, увидев за забором высматривавшую его Бодри, подошел.
- Рыба… Опять от тебя рыбой пахнет. - проглотила слюну соседка, - это дурно кончится.
- Дали мне… а что это у вас за шум был?
Бодри опустила голову, села, печально подметая землю хвостом.
- Меня даже избили. В поле не пускают, есть не дают, а ведь я сегодня большущую лягву им поймала и принесла на кухню, - уныло почесалась соседка.
- Зачем принесла-то? - посмотрел на нее Репейка. - Человек не любит этих пучеглазых, а те, что в юбках, даже боятся их.
- Она и мышей боится… потому-то я, видишь ли, и не понимаю. Цилике приносит мышь, кладет хозяйке прямо под ноги и получает за это молоко… я приношу жабу, кладу перед ней, а она визжит, словно с нее кожу сдирают. Ну, как тут понять человека?
- Трудно, - уставился перед собой Репейка, - очень трудно…
- Даже если убрать Цилике, чтоб не мешалась под ногами, - продолжала раздумывать соседка, - все равно не поможет. Через некоторое время появится другая. Я уж пробовала…
- Видно по твоей морде.
- Да, она царапалась и дралась, но только это ей не помогло, я прижала ее, тряхнула разок, она и перестала царапаться.
- Верю, - посопел за забором Репейка, - верю. Ведь у тебя зубы вдвое больше моих, и шея крепкая. Вон какая крепкая…
Соседка позабыла все свои горести от этого комплимента, ведь она была женского рода, иначе говоря, сука. Она легла, совсем прижавшись к забору.
- Я бы ее не тронула, но из-за причитаний Каты совсем потеряла голову. Ведь Ката, старшая наседка, моя приятельница. Когда у нее нет цыплят, она несет яйца под стожком соломы, а потом кричит мне, иди, мол, снеслось яичко. Ну, я и иду… но птенцов ее не трогаю.
- Да и нельзя это, - одобрил Репейка, - вообще родственников Каты трогать нельзя, потому что тогда явится Янчи с тоненькой палкой…
- Не знаю, кто такой Янчи, - поглядела на него соседка, - но ты прав. Однако, Юци…
- А это еще кто? - поинтересовался Репейка.
- Да та самая кошка, которую я распотрошила. Уже и то несправедливо, что человек свое имя кошке дает. Ты слышал когда-нибудь, чтобы собаку звали Аладар? Моего хозяина так зовут, а я все-таки Бодри.
- А меня Репейкой зовут…
- Ну, видишь? И ведь красивое имя, красивое…
- Бодри тоже красиво звучит.
- Да я ничего и не говорю, но все-таки не человеческое имя… Одним словом, Юци - мало ей было того, что молоко получала - приладилась цыплят Каты высматривать, то одного поймает, то другого. Я, конечно, как услышу, что Ката убивается, на помощь бегу, да только всякий раз запаздывала… а кончилось тем, что хозяйка меня там застала и так стукнула по голове толстенной палкой, что я чуть не окочурилась. Эти, в юбках, даже того не знают, какой толщины палки положены, чтобы собаку учить…
- Янчи совсем тоненькой палочкой пользовался, прутом, можно сказать.
- Порядочный человек, должно быть… вот тогда-то я подстерегла Юци и задушила. У нее и в тот раз цыпленок в зубах был. На всякий случай я спряталась, а Юци так и нашли - маленькая Ката возле нее валялась…
- Твое счастье, - кивнул Репейка.
- Мне тогда несколько дней подряд давали молоко, потом объявилась Цилике…
Репейка вдруг насторожился - что там в доме?
- Мне надо бежать, проводить Аннуш. Аннуш тоже в юбке, но я люблю ее, она меня гладит и есть дает…
Бодри только вздохнула. Ее никто не гладил и не давал есть. Долгим взглядом посмотрела она вслед Репейке, который подбежал к Аннуш.
Анна больше не сердилась за ночную гулянку, но Репейку все же дернула за ухо.
- И ты мог бы умнее быть, коли уж у нас ума не хватило…
- Больно! Бо-о-ольно, - заскулил щенок.
- Ну, то-то! Из-за тебя ведь выпивка-то была. Лайош чуть было наковальню не разброс чтобы в себя прийти, да еще стопочку поднести попросил…
- А ты поднеси, дочка. Если собака укусила - собачьей шерстью и лечить.
- А если женщина? - засмеялась Анна.
Старый мастер обреченно махнул рукой.
- Против ее укуса лекарства нет… разве только другая женщина…
- Ох, и наговорили вы мне, отец, уж лучше я и ключ от погреба ему отдам… Ну, Репейка, приглядывай за домом, - сказала она щенку.
Репейка вернулся к хозяину, сел напротив.
- Ведь мы не покинем друг друга, правда?
- Я думаю, Репейка, пойдем-ка мы в сад.
Из сказанного Репейка понял только слово "пойдем" и одобрительно, радостно завилял хвостом. Однако, прежде чем выйти, еще раз взглянул на своего хозяина и доверительно положил лапу на большой сапог старика:
- Бодри бьют там, за забором… а если сюда забежит Цилике, уж я потреплю ее немного за шкирку…
- Ножницы возьмем, заглянем и к пчелам. Ну, пошли.
К этому времени утренняя роса высохла, только под кустами еще сохранилось немного влаги. Шум села волнами перекатывался в поле, на высоком тополе разнузданный воробьиный народец совещался о том, куда податься поклевать пшеницу, а договорившись, всей стаей взмыл в воздух и полетел прямо в противоположном направлении. Воробьи только в чириканье соблюдают какой-то порядок, а состоит этот порядок в том, что никто никого не слушает и птенцы, едва научившись летать, уже вмешиваются во все, считая себя не менее умными, чем старики, - впрочем, это еще не столь уж великое дело: известно ведь, что такое воробьиный ум!
Репейка лишь взглянул на них и сразу отвернулся, воробьями интересоваться бессмысленно. Маленькие серые бездельники, казалось, для того только и существуют, чтобы кормить собою ястребов да коршунов, хотя весной они усердно обирают гусениц с деревьев, да и родители они очень заботливые, как, впрочем, и все животное царство.
- Тихо, - приказал старый мастер Репейке, - тихо… с пчелками нужно поосторожнее.
Репейка внимательно смотрел на своего хозяина, чей голос советовал остерегаться, да и сам он недолюбливал летучий мир насекомых. Есть их нельзя, жужжание, гудение пугает, а некоторые жалят так, что небо кажется с овчинку.
К тому же пчелы бывали иногда еще раздражены, что, как правило, сулило перемену погоды, иной раз означало недостаток воды или жару, или же говорило о каком-нибудь исключительном событии в их республике, управляемой вообще-то королевой, но на основании строгих, даже жестоких законов. У людей королевы часто воображают себя стоящими над законом, тогда как королева пчел была сама - закон. Она жила соответственно тайным законам и умирала - или ее убивали, - если не могла уже с пользой выполнять свое предназначение.
В жизни этих маленьких существ, живущих цветами и жужжащих под солнцем, нет места сентиментальности, нет места чрезмерной любви. Крохи-труженицы, если нужно, умирают за свою королеву, но они же и убивают ее, если она погрешит против закона, и все, что мы сегодня о них знаем, есть не что иное как чудесная поэзия чистого материализма и биологической математики.
Этого Репейка, разумеется, не знал, но и того, что он знал, было довольно, чтобы не слишком прыгать среди пчел.
На крытом соломой пчельнике невидимыми облаками плыла сладкая, пахнувшая воском тишина. Вокруг раскинулось в цветистом блистании лето, но на самой пасеке было тенисто, и лишь кое-где среди ульев вонзало свои сверкающие острия взобравшееся в самый зенит солнце.
Одна-две пчелки заметили движение в пчельнике, но старого мастера они узнали, на Репейку же не обратили внимания.
Собаки не значились в числе их врагов.
Если бы Репейка был мышью (хотя самое допущение это уже унизительно), пчелы несомненно тут же его убили бы, хотя, надо думать, они чувствуют, что убийство для них одновременно и самоубийство, ведь жало, вонзившись, сразу отрывается, и "убийца" погибает. Однако, в жизни пчел это не жертва и не героизм, даже не доблесть. Это - закон, нечто, столь же неотторжимое от их существования, как способность летать или собирать цветочную пыльцу.
Враг пчелок не только мышь, но и паук, оса, лягушка, землеройка. Напрасны попытки запутавшейся в паутине пчелы вонзить в паука свое жало. Знаменитый ткач сперва свяжет жертву, затем одурманит и только потом сожрет. Лягушка попросту заглатывает ее, а жалит при этом пчела или нет, ни одна лягушка еще не призналась. Большая оса схватывает пчелу даже налету, словно ястреб воробья, но подлинная опасность для пчел - нападение дятла или золотистой щурки.
Дятел видит тысячи насекомых, снующих взад-вперед у летка, и начинает, как это на роду ему написано, простукивать стенку улья. Звук многообещающий, говорящий о том, что там есть пустоты, - значит, согласно дятловой науке, их нужно вскрыть, съесть личинки и все прочее. Дятел, конечно, ошибается, ибо в этих пустотах трудятся полезные насекомые, но не виноват же он, что в его образовании были изъяны.
Пчел стук дятла раздражает, они гудят, оставляют работу, но против дятла бессильны, так как жалу оперения не пробить. Кончается, как правило, тем, что пчеловод убивает из ружья залетевшую в запретное место птицу. Это все же меньшее зло, чем то, какое мог совершить дятел, хотя общеизвестно, что дятел очень полезная птица, усердный лекарь больных деревьев.
Затем пасечник подвешивает пеструю тушку птицы над ульем, предупреждая, какая судьба уготована его родичам, если они вздумают здесь объявиться.
Еще опаснее дятлов золотистый щур, или зеленая щурка, - кому как больше нравится. Пасечнику он не нравится ни так, ни эдак. Несколько имен ее ничего не меняет в том, что птица эта - враг пчеловода, и волшебно переливающееся зелено-синее и золотисто-желтое оперение щурки, увы, не спасает ее от ружья. Многие полагают, что щур губит тружениц-пчел по призванию, но это вовсе не так, и потому эта птица охраняется законом. Однако щур действительно может быть опасен в дождливую погоду, когда дикие пчелы и все их сородичи прячутся, а вокруг человеком сделанных пчельников всегда кружатся одна-две пчелки - их-то и подхватывает голодный щур, так как хочет есть, и притом не допускает мысли, что человек способен презреть собственные свои законы.
Кончается поэтому опять выстрелом, и тропическое диво кувырком летит из своей засады. А его сородичи после того еще целый час мечутся с испуганными криками, ибо несущая дуга крыльев поникла, жизнь упорхнула, и красавица-птица стала всего-навсего пугалом.