- Сейчас я попробую повторить с ним одну штуку, которой просто так, между прочим, обучал его. Придержи его здесь, а как позову, отпусти. И сам приходи тоже.
- На место, Репейка, - ласково сказал Додо, и Репейка с удовольствием прыгнул в свой ящик, хотя теперь уже едва в нем умещался.
- А ты вырос, собачка моя, в самом деле вырос… но Оскар, по-моему, все-таки неправ.
Вскоре они услышали голос Оскара, он звучал грозно, как в те часы, когда дрессировщик сердился на Пипинч.
- Репейка!!!
Репейка выскочил из ящика и посмотрел на Додо.
- Ступай, Репейка, - махнул рукой Додо, и щенок вихрем умчался на голос.
Возле повозки Оскара стояли рядком три стула, как будто места для публики. На одном сидел Алайош, на двух других - униформисты. На голове у Оскара был цилиндр, а из кармана благоухало мясом.
- Сядь!
Репейка сел, настороженно вертя хвостом.
- Игра?… Игра?
Оскар снял цилиндр с головы и протянул Репейке.
- Проси, Репейка! Получим мясо! Мясо!..
Чуть поколебавшись, Репейка аккуратно взялся за край цилиндра.
- Проси, Репейка! - указал Оскар на "публику", и Репейка по очереди присел со шляпой в зубах перед Алайошем и двумя униформистами, выжидая, пока каждый бросит в шляпу монетку.
- Неси сюда!
Репейка принес цилиндр Оскару, который совершенно расчувствовался, и даже поднял собаку с земли вместе со шляпой.
- Пусть кто-нибудь осмелится украсть тебя или сманить, - убью! Понимаешь? Убью его, но сперва отдам Джину поиграть… впрочем, нет, не отдам, потому что желаю сам пытать его. Забери, Додо, свою собачку, а дома угости вот этим мясом. Не нужно держать Репейку взаперти, я теперь за него уже не боюсь.
Оскар опять забыл кое о чем - о незатейливом народном присловье: "лучше наперед бояться, чем вдруг испугаться". В самом деле, боясь чего-то заранее, можно предотвратить тот испуг, который вызывает уже факт свершившийся, когда изменить ничего нельзя.
Однако, все страхи были как будто напрасны. День перешел в сумерки, а сумерки перелились в вечер так же неприметно, как переходит маленькая стрелка часов с цифры "пять" на "шесть", "семь", "восемь", "девять"… Неприметно, даже когда человек на нее смотрит, а уж если и не смотрит?…
Уходя, Додо все же запер щенка на ключ, однако Репейка воспринял это весьма благожелательно, потому что наелся и хотел спать, а возможно, и видеть сны, но этого нельзя знать наверное. Заснуть он во всяком случае заснул, но мы никогда не узнаем, снился ли ему аптекарь, мастер Ихарош, а может, и Лайош или Мирци, как не узнаем, видел ли он во сне старого Галамба или отару, что каждый вечер возвращается в загон, в тот самый загон, ворота которого в эту пору постоянно открыты, как будто они только и знали с сотворения мира, что ждать, ждать его…
Некоторое время в сон Репейки проникал гомон цирка, рыканье Султана и далекий град аплодисментов, но потом все затихло. Пришел Додо, чтобы умыться, и на этот раз оставил дверь открытой.
- Ну, Репейка, сейчас будет твой праздник.
Репейка потянулся и прислушался, но услышал только сонные, как всегда, шаги Буби.
Однако, вечеринка удалась блестяще.
Во главе стола сидела Мальвина, в конце стола - Пипинч с Оскаром, а Таддеус произнес тост в честь Репейки, назвав его "сверкающей кометой на собачьем и цирковом небосводе". Закончил он тост словами о вечной и отныне уже неразрывной дружбе, которая связывает Репейку с Додо, Оскаром и всеми остальными.
Таддеус говорил превосходно - позднее все утверждали это, - Мальвина послала ему воздушный поцелуй, мужская же часть застолья гораздо более выразительно склонила перед ним знамена признания, основательно выпив за здоровье Репейки и Таддеуса.
Репейка благопристойно восседал рядом с Додо на стуле, однако свою долю от пиршественного стола поглощал уже на земле, куда позднее - с разрешения Оскара - перебралась и Пипинч со своей жестяной тарелкой. Вероятно, не стоит и поминать о том, что в тарелке ее уже было пусто, потому Репейка весьма прохладно посоветовал ей не слишком приближаться. Ведь он еще ел… Пипинч обиделась, опять поставила свою тарелку поближе к Оскару, и Репейка спокойно закончил ужин. Но маленькая обезьянка продолжала клянчить и вообще вела себя неприлично, так что в конце концов Оскар схватил ее за загривок и отнес спать.
После этого ничто уже не нарушало спокойного течения вечеринки.
Напитки благополучно убывали, лампы светили все ярче, полотнище шатра мягко раздалось, смелей и роскошнее стали жесты, сопровождавшие мирную беседу.
Сейчас Таддеус и в самом деле выглядел величественным патриархом, который даже кровью пожертвовал бы ради своих чад, - да он таким себя и чувствовал. Впрочем, все прочие были настроены так же. Они верили каждому слову друг друга, всё подтверждали и всё прощали, а когда реже стали приходить на память случаи из прошлого и рассказчик довольствовался уже одним скупым жестом, чтобы наглядно пояснить пятнадцатиминутный рассказ, Таддеус провозгласил:
- Мальвинка, душа моя, ты бы нам спела.
- Но у меня же голос, как у ночного сторожа…
- Кто смеет утверждать это? - встал Алайош, обводя присутствующих разбегающимися во все стороны глазами.
- Представь себе, ты, Алайош!
- Позор! - провозгласил Оскар и дернул Алайоша за брюки, отчего тот мешком плюхнулся на свое место.
- Убит, - потянулся Алайош к своему стакану в поисках опоры, - собственной супругой своей убит и уничтожен.
- Заткнись, Алайош, иначе мы сами тебя убьем и уничтожим, - прервал кто-то стенания впавшего в меланхолию акробата и положил гитару Мальвине на колени. - Просим!
Гитара заговорила, аккорды встречались на взлете, сплетались, и песня мягко уносилась к куполу цирка.
Мальвина пела. Она и в самом деле как будто немного охрипла, но это только выделяло слова песни из сонно-страдальческого гитарного наигрыша и придавало смысл сопровождавшим напев мыслям. От одной что-то отнимало, другой что-то добавляло. Заволакивало туманом и топило в солнечном сиянии, пело об успехе и напоминало о провалах, за тенями бродили лица и воспоминания, минувшие времена, дороги, игры, аплодисменты и прохладное безмолвие.
На лице Мальвины играла улыбка, а в глазах стояли слезы, и, когда она умолкла, стало так тихо, что можно было, казалось, услышать, как проносится по небу падающая звезда.
- Вот оно как, - проговорил кто-то, а Алайош опустился на одно колено перед своей женой и поцеловал ей руку.
- Ты была великолепна, - выдохнул он, а Мальвина ласково погладила мужа по голове, погрузив пальцы в светлую его шевелюру.
- А ведь ты лысеешь, Алайош…
Гитара со стуком легла на стол и тем прикрыла дверь в обитель чувств.
Вечеринка на этом и кончилась.
- Прекрасно было все, детки, - сказал, подымаясь, Таддеус, за ним последовали и все остальные, только Оскар сделал Додо знак.
- Все подготовлено, пошли, Додо, если не хочешь спать, и виновника торжества кликни с собой.
Погасли лампы. Все стихло вокруг цирка, огромная белая дуга Млечного пути молча охватила ночь, даже Джин, кажется, заснул, только в повозке Оскара еще горела лампа и слышались изредка невнятные возгласы:
- Двойной кон! Двойная последняя ставка! А погляди-ка, Репейка, как я на это отвечу! Но вы все же пить не забывайте…
Додо наблюдал за игрой, полулежа на кровати. Репейка, услышав свое имя, подошел не к Оскару, а к Додо.
- Может, пойдем уже спать?
- Репейка, по-моему, предпочел бы отдохнуть. Или, по крайней мере, прийти сюда, ко мне.
- Что ж, позови. Сегодня он именинник.
По знаку Додо Репейка вскочил на кровать и прилег рядом с человеком, которого здесь любил больше всех. Правда, он слепо повиновался приказаниям Оскара, но к чувству привязанности, к любви это не имело никакого отношения. Щенок сунул голову под руку Додо, вздохнул и закрыл глаза. Вскоре задремал и Додо.
Теперь из повозки вырывались изредка лишь сугубо серьезные, профессиональные термины. Сигаретный дым вился над крышей, словно туман; Алайош тихонько поставил стакан.
- Спят, - кивнул он в сторону кровати.
Оскар даже не обернулся.
- Спать и в могиле успеем… а этой живительной влаги у нас только на двоих и осталось.
Мате Галамб сдал сотню валухов, пятьдесят старых уже овцематок и получил вместо них сорок молодых овечек.
- Они поместятся на грузовике, - сказал директор государственного хозяйства, - зачем вам, дядюшка Галамб, на своих двоих плестись. Сядете рядом с шофером, Янчи с овцами устроится.
- Что ж, можно.
- Когда думаете выехать?
- А чуть свет. У меня еще в городе кой-какие дела, а из города, как все переделаю, и пешком доберусь. К нам оттуда недалеко. Овец же и Янчи доверить можно. Домой приедут вовремя, сразу и стадо выгонит.
- Ну, конечно. Комната для гостей в вашем распоряжении, и ужин готов.
- Премного благодарен, а только пастух здешний обидится. Ждет он…
- Ну, как хотите, дядя Галамб. А Янчи?
- Овец я уже принял, его место при них. А поужинать со мной поужинает.
- Как заведено у вас, дядя Галамб, так и делайте.
- У нас так заведено.
Еще не начало светать, а Янчи уже подавал будущих овцематок в кузов большого грузовика, снабженный высокими решетками, чтобы какая-нибудь непутевая овечка не выпрыгнула в пути. Сперва погрузили вожака оставшейся дома отары, и его колокольчик несколько успокоил тревожно топчущуюся овечью толпу.
- Сорок, - передал подпасок шоферу последнюю овцу и сам взобрался в кузов, а шофер спрыгнул наземь.
- Прошу, дядя Галамб, вот сюда, ко мне… не слишком ли тепло будет в шубе?
- В шубе, сынок, никогда ни слишком тепло, ни холодно, а как раз так, как и быть должно. Трогай поаккуратнее, чтоб скотину не побить…
- Трону так, что и яичко не разобьется.
И грузовик почти неприметно пришел в движение.
- Да, тут даже овцам сказать нечего, - кивнул старик, - словно бархат разглаживаешь, и того мягче.
Потихоньку-полегоньку выбрались они на шоссе; к этому времени уже проступили на розовеющем с востока небе придорожные деревья, окрасились и клубы пыли, вскипавшие позади грузовика.
Машина незаметно увеличила скорость. Янчи сел на дно кузова, чтобы ветром не унесло шляпу; впрочем, лихим молодцом надо было быть ветру, чтобы хоть пошевелить на его голове этот насквозь промасленный, дождями побитый головной убор.
Колокольчик вожака изредка звякал, и тогда вожак обалдело поглядывал на Янчи, словно говорил:
- Чего-то я во всем этом не понимаю.
- Сейчас уж и дома будем, не бойся, все ж таки лучше один час ехать, чем целый день сапоги трепать. Не так, что ли?
Заря уже разгорелась вовсю, грузовик ехал быстро, поднятая им пыль медленно оседала на осенних, овеваемых паутиной полях. Старый Галамб смотрел на дорогу, на проносящиеся мимо луга, иногда посматривал на стрелки приборов под ветровым стеклом грузовика. Некоторые стрелки постоянно дрожали на одном месте, другие упрямо застыли; узнал чабан только часы.
"Ну-ну, - подумал старик, - хоть это знакомо".
На мягком сиденье было удобно, и в шубе своей он чувствовал себя хорошо.
- А все-таки великое дело - такая вот машина.
Городок надвигался так, словно его притягивало.
- Цирк, - качнул головой шофер, когда проезжали мимо базарной площади.
- Он и есть, - кивнул пастух, - комедианты. Однажды и я побывал в цирке, когда в солдатах служил… У "Трех дроздов" я сойду. Может, открыли уже?
Корчмушка под названием "Три дрозда" была, конечно, открыта, и Мате Галамб удобно расположился в углу. Он спросил немного палинки и развязал суму, перед выездом плотно набитую гостеприимной женой госхозовского овчара. Пастух расстелил на столе тряпицу, в которой был завернут хлеб, и стал закусывать салом. Кто приходил, кто уходил, его не интересовало, вокруг стоял ровный шум голосов. Он сидел спиной к двери и лишь одним ухом прислушивался, как корчмарь всячески старается убедить пьяноватого, задиристого возчика ехать своею дорогой.
- Не оставляй лошадей без присмотра, Шимон, милиционер придет, запишет.
- Хотел бы я посмотреть на того милиционера!
- А ну, как испугаются чего-нибудь лошадки-то да понесут, беда ведь.
- Еще пятьдесят грамм… а лошади понесут - моя забота.
- Больше не дам, Шимон, вот это допей, и хватит, не то ведь ты здесь ссору затеешь. Выпей и ступай себе.
- Хватит проповедовать, на свои кровные пью!..
Дверь корчмушки открылась, и вошли двое незнакомцев.
- Пиво есть?
- Только в бутылках.
- Две бутылки, пожалуйста.
- А почему бы сразу не десять! Шатаются тут всякие… Найдется здесь для вашего брата хоть и двадцать бутылок… - Шимон смотрел на вновь пришедших свирепо. Таков уж он был, этот Шимон.
- Плати, Алайош, - сказал Оскар, - да попроси еще парочку, бутылки-то маленькие. - Безобразной выходки Шимона они словно не заметили.
- Как же, завод сейчас выпустит для вас бутылки побольше… а собачонку вашу уберите от моих ног, не то я ее вышвырну.
- Не делайте этого, приятель, не делайте, - ласково посоветовал Оскар, - а собака у моих ног, а не у ваших, верно? - И он отвернулся.
Но тут Шимон крепко схватил Оскара за плечо и повернул к себе.
- Послушайте, вы!.. Вашу…
Оскар был терпелив, но Алайош терпением не отличался. Левой рукой он схватил Шимона спереди за пояс штанов, правой отвесил солидную затрещину, затем поднял возчика и легко, словно перышко, выбросил за дверь.
- Вот так! Если вздумается, сударь мой, вернуться, угощу еще и помоями.
Однако "сударь" не вернулся: вероятно, уже во время полета, он все обдумал, ибо вскоре послышался стук тележных колес.
Корчмарь же отодвинул от себя деньги за пиво.
- Нет, нет, денег я не возьму! То, что вы его выставили, мне дороже денег. Ваша милость, надо думать, цирковой силач.
- Моя милость - акробат. Имеем честь пригласить вас на наше вечернее представление.
- А если моя собака соберет с уважаемой публики стоимость пива, вы примете? - спросил Оскар и снял свой цилиндр. - Репейка, проси!
И пуми, взяв в зубы цилиндр, пустился в обход, хотя к этому времени почти не соображал, что делает, потому что над застарелым кислым духом корчмы, над табачным человечьим смрадом, в затхлом воздухе плыл, все подавляя, запах овец и пастбища, прогорклый запах сапог и незабываемый запах шубы - шерсти, дубленой шкуры. И - благоухание пастушьей сумки с салом…
Цилиндр в зубах Репейки танцевал, но он все-таки переходил от одного гостя к другому, перед каждым садился, и в шляпу сыпались деньги. Щенок весь дрожал, словно от холода, когда оказался перед старым Галамбом, который ничего не положил в шляпу, только смотрел на дрожащую собачонку.
- И как только стыд глаза-то не выест, - проговорил он и отвернулся, а Репейка, скуля, опустился перед ним на пол.
Но Оскар еще раньше заметил, что с собакой что-то творится, и в панике подхватил ее.
- Что с тобой, чудо-собачка?… Никто ведь и не знает, что я взял тебя с собой… Додо меня убьет, и Таддеус тоже. Пошли, Алайош.
- Нет! Нет! - забился Репейка в руках у Оскара. - Не позволяй ему, не позволяй! - скуля, молил он пастуха, но старый Галамб сидел, словно идол, когда же Оскар вышел, залпом допил остатки палинки.
- Все одно испортили его, - махнул он рукой, - да и не отдали бы. Драться мне из-за него, что ли? Мне? С этими?
- Вот твоя собака, Додо, не знаю, что с ней. Сперва дрожал весь, скулил, может, старый пастух его сглазил, хотя даже не поглядел на него. Накорми его поплотнее, он и успокоится.
- Зачем вы повели его туда?
- Он сам пошел за нами, ты спал, а я и подумал: ему не повредит маленькая утренняя прогулка. Алайошу непременно пива захотелось. Ничего, успокоится. Но дверь открытой не оставляй…
Додо взял Репейку на руки и стал ласково поглаживать по спине, но собака всякий раз напряженно вздрагивала.
Есть он ел - Репейка мог есть всегда и при любых обстоятельствах, - но как только открывалась дверь, вскидывал голову и вилял хвостом.
- Почему же не приходит пастух? Ведь он был там… он там был, а теперь не приходит… почему он не приходит?
К полудню он как будто бы совершенно успокоился. Возле повозки на солнце было тепло; когда Репейка стал царапаться в дверь, Додо выпустил его без всяких опасений.
- Далеко не убегай, Репейка.
Некоторое время он смотрел ему вслед, Оскар тоже думал, что у пуми разболелся живот после вчерашней жирной трапезы, хотя у Репейки живот не болел никогда и ни от чего, за исключением глистогонного снадобья ветеринара.
Репейка слонялся вокруг повозки. Ложился, подымался, поглядывал на шоссе, но старый пастух не приходил.
Золотое сияние ранней осени заливало все вокруг светом; Репейке почему-то показалось необходимым выглянуть на ту широкую дорогу, где накануне прошла отара, ведь она опять может откуда-нибудь появиться! И старый Галамб, может быть, даже ищет его… хотя что же он мог вчера поделать, если Оскар унес его. Против Оскара не поспоришь.
По на шоссе не было в этот час даже машин. Вдалеке шел какой-то человек, но пыль нигде не клубилась, обозначая бредущее стадо, только гудели провода да в печальном затишье вскидывали свои шелковые стяги перелетки-пауки.
Репейка перескочил через кювет, но вчерашние следы занесло новой пылью, и, повернувшись к городу, он почувствовал, что должен бежать туда, где сидело и стояло вчера много людей, и там, может быть, ждет его старый пастух. Это было сперва не слишком настойчивое чувство, скорее подозрение, но как только он пустился в путь, оно становилось все неотступнее. Неуверенная трусца перешла в рысь, рысь - в освобожденный стремительный бег.
Да, старый Галамб, конечно же, сидит на том самом месте и ждет его!
На столе перед ним - хлеб и сало. И шуба рядом, и сумка…
Все осталось позади - и ласка Додо, и грозное всесилие Оскара, - и распахнулись далекие врата все затуманившей страсти, словно ворота овчарни, которые стоят закрытыми только зимой, а в такое время распахнуты настежь, и на возках посиживают воробьи, купаются в пыли куры, а укромное логово под яслями стоит пустое…
Маленький серый комочек летел уже по пешеходной дорожке и совсем не думал о том, знать не желал того, что Додо, сгорбившись, сидит у своей повозки, ласково и печально глядя перед собой, и, наконец, решает все же ответить на письмо жены, которая хочет к нему вернуться и которая никогда не узнает, что позвали ее потому, что исчез Репейка…
Репейка незаметно пробирался среди прохожих, потом выскочил на мостовую, потому что так они шли с Оскаром; он знал: в конце этого пути, там, среди множества людей, сидит старый пастух.
Сейчас Репейка не обращал на людей внимания, хотя и боялся их. Не колеблясь, влетел он в корчму и, между ногами, стульями, столами бросился прямо в тот заветный угол.
Стол пуст, и пуст стул, но в воздухе среди перемешанных, размытых запахов все-таки веет духом смазанных прогорклым салом сапог, и овец, и загона…
- Где он? Где он? - вертел головой Репейка, но никто не обращал на него внимания, никто не ответил ему. След повел его к двери, потому что в этой стороне казался чуть-чуть более теплым.