4
Дядька Остап подобрал Радку совершенно случайно, мимоходом. Он приезжал на нашу улицу, чтобы договориться о покупке поросят. Но поросята оказались проданными накануне, и дядька Остап, расстроенный несостоявшейся сделкой, подходил уже к автобусной остановке, когда увидел нескладного, мосластого щенка с коричневыми пятнами по светло-серому фону.
Потом, много позднее, выйдя из больницы, дядька Остап объяснил мне, что уж больно приглянулись ему толстые лапы и телосложение щенка. Даже на неопытный взгляд ясно просматривалась будущая мощная стать. Не раздумывая о собачьей породе, о чистоте крови, да и о переживаниях хозяина, он сунул щенка в мешок, предназначенный для поросят, и вскочил в автобус.
Жил дядька Остап один. Жена умерла три года назад. Детей не было. Пенсия позволяла отдыхать, но, как это нередко случается, в нем проснулась жажда деятельности, сдерживаемая до сих пор рабочими часами на производстве. Причем деятельности не общественной, как у многих, а сугубо индивидуальной.
На удивление всем соседям дядька Остап купил корову, завел поросят. И именно поэтому ему позарез стала необходима злая собака. Такая, чтобы быть спокойным за свое имущество. Эта роль и отводилась Радке.
Ее выпустили из мешка в незнакомом дворе. И пока она, встряхиваясь и чихая, освобождалась от пыли, перед ней опять предстал человек, что привез ее сюда. В руках он держал топор. Откуда было знать щенку, что топор может причинить такую боль?!
Дядька Остап схватил Радку за шиворот, подтащил к деревянной колоде - взмах, удар, отчаянный визг… Еще взмах, еще удар… И на колоде остались Радкины уши - длинные, мягкие, которыми так восхищались ребятишки. Но ребятишек у дядьки Остапа не было, зато он помнил с детства, что самая злая собака та, у которой отрублены уши и хвост.
Философия его была прочна и предельно проста: для чего существует дом? Для тепла и удобства. Значит, дом должен быть вместительным и теплым.
Для чего разводят свиней? Для мяса. Значит, они должны быть большими и жирными.
Для чего держат собаку? Для охраны. Значит, собака должна быть злой и сильной. Все очень просто и никаких сантиментов.
Через несколько дней, когда раны подсохнут, новый хозяин посадит Радку на тяжелую, массивную цепь…
Смена обстановки Радку перепугала. Она жалась к конуре, вздрагивая от малейшего шума. Но даже с отрубленными ушами оставалась незлобивым щенком. Завидя своего нового хозяина, она униженно виляла куцым хвостом, тянулась к нему, но тут же получала удар. От второго удара Радка пряталась в конуру, тогда дядька Остап изо всей силы бил палкой по железной крыше конуры, да так, что бедный щенок вылетал оттуда пулей. Этот грохот приучил Радку пользоваться конурой только во время дождя или снега.
Теперь боль постоянно сопутствовала Радке. Спрятаться от нее не было никакой возможности. Нога в поношенном кирзовом сапоге находила щенка везде, а тяжелая цепь не давала убежать. И Радка возненавидела и эту ногу, и этот сапог. Пока они сливались в одно целое с хозяином, и их нельзя было трогать. Но постепенно Радка стала разделять их, потому что помнила руки человеческие, руки, которые ласкали и баловали ее. И как только разделение стало для нее явным, она не преминула вцепиться в ненавистный ей сапог, объявляя ему смертельную войну.
Первый шаг, самый трудный, был сделан. В Радке просыпался зверь, который дремал глубоко-глубоко под спудом. Этот процесс мог быть еще обратимым, когда б она попала снова в обстановку ласки и любви. Но дядьке Остапу требовалось как раз другое. И Радка, однажды оскалив зубы на хозяина, уже не могла не рычать на других людей - на прохожих, громко разговаривающих за забором, на мальчишек, заглядывающих в щели…
5
С собакой дядька Остап занимался много и основательно. Кормил только раз в сутки, утром. И не потому что жалко еду, нет. У него была своя метода, очень важная для дрессировки.
К старой кастрюле была привязана длинная палка. Этой палкой кастрюля пододвигалась к собаке. Но как только та, изголодавшаяся за сутки, бросалась на еду, кастрюлю отодвигали. Собака рвалась, задыхалась от давящего горло ошейника, исходила слюной и лаем. В эти минуты она готова была броситься и на хозяина. А хозяин, пододвинув кастрюлю, позволял собаке схватить один кусок и отодвигал еду снова…
Кроме того, дядька Остап не пропускал удобного случая, чтобы не пнуть собаку. А когда ему приходилось уходить из дому, он, прежде чем направиться к автобусной остановке, стучал палкой по воротам, бросал через забор камни…
Он добился того, чего желал. Когда собака выросла и заматерела, мимо нее нельзя было проходить без палки даже самому хозяину.
Собака, не знающая человеческой ласки, стала зверем. Охотничьи инстинкты, что приберегла для нее природа, были потушены болью и злобой. Все люди для нее стали врагами. А хозяин врагом номер один - самым жестоким, самым ненавистным. Постоянная связь между собакой и человеком, взлелеянная тысячелетиями, была разорвана.
Как только хозяин появлялся в дверях, собака бросалась навстречу, но не для того, чтобы выказать свою преданность и любовь - с глухим рычанием становилась она на дыбы, натягивала цепь, задыхалась от ярости. Желтая пена клочьями слетала с крупных клыков…
Хозяин был доволен. Никто не рискнул бы теперь войти во двор. Иногда с радостной жутью он представлял себе вора, забравшегося к поросятам. Представлял он его всегда уже изорванного собакой. И втайне желал увидеть это наяву.
В тот памятный день дядька Остап привел к себе во двор двух соседей, чтобы помогли ему заколоть здоровенного борова. Соседи остановились у калитки, а хозяин с палкой в руках двинулся к дому, чтобы подтянуть цепь покороче, чтобы можно было пройти к сараю. Собака рвалась к нему. Она не лаяла, лишь хрипела, да глаза ее налились кровью, горели ненавистью. Массивная цепь звенела, как натянутая струна. Дядька Остап уже прошел мимо, когда цепь с негромким треском лопнула. Лопнуло одно звено. Всего одно звено!
ПРИВЕТ ИЗ РОДНЫХ МЕСТ
1
Дед Григорий умирал на первый день Троицы. Принесенные им накануне ветки и травы вяли, наполняя комнату запахами леса, поля, речной поймы… И, может быть, поэтому не хватало дыхания, сохло во рту. У деда ничего не болело. Да он и не помнил, когда болел. Все свои восемьдесят два года протолкался на ногах, до сегодняшнего дня не знавших усталости.
Он лежал на старинной деревянной кровати, уставив выцветшие глаза в потолок, темнея на подушке сразу похудевшим лицом. Над кроватью на рисованном коврике с целующимися лебедями висели ружье и патронташ. На стенах фотографии в рамках: сам дед с покойной женой, умершей двадцать лет назад; все шесть братьев, не вернувшихся с войны, и сын Иван. Совсем маленький. Побольше. В военной форме… Потом с женой, детьми… Ивановых фотографий больше всего. Оно и понятно - единственный сын.
- Ваньке телеграмму в Москву отбейте, - медленно, отрешенно, будто уже из потустороннего мира, ронял дед Григорий.
- Да што ты, батюшка, вштанешь ишшо, - шамкала беззубым ртом пришедшая проведать соседская бабка Василиса.
- Не перечь, а слушай. Сказал не встану, знаю, чай…
- Ну и не ершись. Без тебя, поди, понимаем. Не ты первый…
- Кобеля Лешке Мужикову отписываю, - с трудом, собирая мысли для последнего наказа, тянул дед Григорий.
- И-и-и! У Лешки две шобаки, куды ему ишшо, - буднично возразила бабка Василиса.
- Такой нету. Такая на весь свет одна.
Дед дернулся телом то ли в судороге, то ли пытаясь встать и решить судьбу любимой собаки. Заметив это, бабка Василиса поспешно согласилась:
- Знамо нету. Никто и не спорит. Лежи, милый, лежи давай…
- Все, что в доме, сыну моему Ваньке завещаю. И деньги все, что на книжке, и ружье свое… - уже спокойней продолжил дед Григорий.
- Знамо ему, кому же еще… Один он у тебя… - поддакнула бабка Василиса.
- А дом родительский пущщай на месте стоит…
Ушедшая было в свои мысли, бабка Василиса согласно кивнула головой и уже начала привычно:
- Знамо… - как вдруг замолчала, удивляясь необычному наказу. Наконец сообразив, что к чему, всплеснула руками: - Ить чего удумал, супостат, прости меня, Гошподи. Деревню всю, как есть, подчистую шносят, на главную усадьбу всех гонют, а он… Кто тебе тут дом шторожить будет? Ить надо же… Из ума выжил. Все сыну - Ваньке… Ивану Григорьевичу. Он приедет и решит…
- Нет, - медленно, но твердо произнес дед Григорий и снова шевельнулся. - Дом останется тут. Потому как и дед мой тут лежит, и отец, и мы все отсюда на войну уходили - Иван, Петро, Яша… Нет, Степан, потом Яша… Вихтор, Бориска… Я раньше их. Я сразу за Яшей. Все мы здеся росли. Я вон там спал мальчонкой…
Он хотел повернуться, показать место, но только шевельнул рукой да закрыл глаза. Помолчал и потом снова заговорил уже глуше:
- Наш это дом, вместе с нами пусть и стоит… Потому как и меня тут положат…
- Знамо положат, так не оштавят, - зачастила бабка Василиса. - К шамому времечку приспел. А то бы на главной усадьбе хоронили… Вон уже последние срубы разбирают. Ой-ей-ей-ее! Гошподи, за что наказываешь. Покидаем родные места-местечки-и-и. Ой-ей-ей-ей! - Она внезапно оборвала свои причитания, провела ладонью по лицу и добавила: - А дом все ж таки перевозить надо. Может, Ивану Григорьевичу, а может, кому ишшо послужит…
- Нет, пущщай тут стоит. - Лицо деда Григория стало подергиваться. Ему трудно было говорить… - Зови пред… председателя. Волю свою… сам ему… - И видя угасающим взором, как бабка Василиса мышкой скользнула к двери, добавил: - Мясо кобелю… там… мне без надобности…
Бабка Василиса завернула на кухню к холодильнику. С трудом отодрала кусок мяса из морозилки и вышла на крыльцо.
Здоровенный черный кобель по кличке Черт с белой грудью и белым кончиком лихо закрученного хвоста вскочил со ступеньки и, пригнув голову, строго посмотрел на бабку. Та отбросила в сторону мясо:
- На, жри… Этот, как тебя… Прошти ты меня, Гошподи… Назвали ж… - и пошла со двора.
Черт не бросился за мясом, а, проводив старуху взглядом, повернулся к двери. Лапой скребанул по ней, сунул морду в образовавшуюся щель, потом протиснулся сам. Раньше никогда он себе этого не позволял, но сейчас его тревожило долгое отсутствие хозяина. Поэтому, неслышно ступая, Черт прошел сенцы, таким же манером открыл дверь на кухню. Не услыхав строгого окрика, заглянул в комнату. Хозяин лежал на кровати с закрытыми глазами. Но Черт знал, что и с закрытыми глазами хозяин видит все, и наказание может последовать незамедлительно, потому и прижал уши.
Шло время, хозяин не шевелился. Черт двинулся к кровати и вновь остановился. Тихонько заскулил, чтобы обратить на себя внимание, но лицо хозяина было бледным и ничего не выражало. Тогда Черт ткнулся ему в руку носом и, чего никогда не было, лизнул ее.
Хозяин очень медленно приоткрыл глаза, шепнул:
- Черт… - и вздрогнул всем телом.
Пес рывком поднял передние лапы на кровать и стал торопливо лизать хозяину лицо, шею… Потом взвыл и бросился вон из комнаты.
2
Похоронная процессия растянулась от дома покойного до самого кладбища. Слез было много, и слезы искренние. Особо старались старухи, потому как понимали, что с центральной усадьбы за двенадцать километров пешком не находишься. Когда еще выдастся случай побывать на этом кладбище, проведать родные могилки.
А сбоку процессии, не обгоняя ее и не отставая, то рысцой, то шагом, двигался крупный кобель, черный, словно в траурном одеянии, с белым галстуком на груди и белым кончиком низко опущенного хвоста. Кобель дошел только до кладбищенской ограды, сел у ворот. Сидел долго, смирно, точно выполнял команду. А когда последние старухи вышли за ворота, побежал к свеженасыпанному холмику и лег около.
Обед на поминках был обильный. Колхоз не поскупился. И только мужики вылезли из-за столов, а старухи, крестясь и шевеля губами, стали усаживаться, приехал сын деда Григория - Иван. Еле добрался на перекладных. Его отвели на кладбище. Потом со вздохами и всхлипываниями проводили к дому, по дороге рассказав о последних днях жизни отца и о его странной предсмертной просьбе.
Иван Григорьевич, сам уже дед, грузно шагая по непривычно пустынной улице с кучами мусора вместо домов, сказал негромко:
- Воля отца для меня закон. Пусть стоит дом, как стоял.
И все. Немногословен был наследник деда Григория, да и было в кого. Во дворе толпились мужики, дымя куревом. И Иван Григорьевич, обходя каждого и здороваясь за руку, и узнавал, и не узнавал друзей детства и юности. Подходя к крыльцу, заметил метнувшуюся за угол собаку.
- Неужто Черт? - спросил.
- Ага. Ваш кобель, - загомонили мужики. - Знатный зверовик. Медведя один держит. Лося чуть не во двор загоняет. Лешке Мужикову отец его отписал. Вот ему…
- Премного благодарен деду Григорию я, - выступил вперед Алексей Мужиков, сухощавый высокий мужчина. - Только куда мне? У самого две собаки. Одна совсем молодая, второй сезон. Из новосибирского питомника. И старая. Десять лет ей. А так, что… Я бы не прочь, спасибо. Только Черту уже седьмой год, привыкать к новому хозяину трудно будет. Да и держать трех собак накладно.
- Значит, не берешь? - обрадовался Иван Григорьевич.
- Раз отписал дед Григорий, как не взять, - зачесал затылок Алексей. - Ослушаться не могу. Он меня охотничать учил, заместо отца родного…
- Не бери, - перебил его Иван Григорьевич. - Освобождаю я тебя от отцовского наказа, потому как хочу забрать Черта с собой.
- Собаку с собой? Черта в Москву?! - удивились мужики. А Алексей сказал решительно:
- Не поедет он. А ежели силой - сдохнет от тоски по родным местам. Пусть лучше я старую отдам. Просили у меня…
Ивану Григорьевичу в его словах послышался упрек.
- Собака сдохнет? От тоски по родным местам? - удивился он и пошутил мрачно: - Я же живой, и она… привыкнет.
Закрутившись с малыми и большими делами по оформлению документов, Иван Григорьевич забыл о своем намерении. Не до этого было. Вспомнил только в последний день перед отъездом. С трудом нашел у местных охотников ошейник, поводок и позвал Черта. Но, видно, недаром дали собаке такую кличку. Не доходя нескольких шагов, Черт наклонил голову набок и остановился.
Иван Григорьевич звал его и ласково и строго - безрезультатно. Черт не двигался. А когда Иван Григорьевич попытался подойти к нему сам - отскочил в сторону. Это было похоже на игру в догонялки. Собака каждый раз ловко увертывалась от рук человека, но далеко не уходила.
Бегавшие здесь же мальчишки бросились помогать. И странное дело, Черт, только что позволявший этим мальчишкам садиться на него верхом, не дался им. А когда они стали окружать его, в безмолвном рычании оскалил крупные желтоватые клыки.
Время торопило. Отчаявшись, Иван Григорьевич последний раз окинул взглядом неузнаваемо изменившуюся деревню. Почти все дома были уже перевезены на центральную усадьбу. Около оставшихся суетились люди. Эти дома тоже доживали последние часы. И только дом, в котором Иван Григорьевич родился, вырос, откуда уходил служить в армию, его родной дом, в котором некому больше жить, стоял, темнея забитыми ставнями, сиротливо и одиноко.
Чувствуя, что не сможет сдержать слезы, Иван Григорьевич махнул рукой и сел в автобус. Шофер дал газ, и вдоль дороги, за кюветом, сначала рысью, а когда автобус прибавил скорости, то вскачь помчался Черт.
Выехали за поскотину, поднялись на бугор. Черт не побежал дальше, остановился на вершине холма. И пока другой холм не закрыл его, Иван Григорьевич видел четкую фигуру собаки на фоне вечернего неба. "На следующий год, - мысленно поклялся Иван Григорьевич, - как только выйду на пенсию, вернусь в родные места обязательно. Навсегда!"
3
О собаке вспомнили лишь тогда, когда разобрали по бревнышкам и погрузили на тракторные тележки последний дом. Да и вспомнили случайно. Кому-то из рабочих что-то понадобилось в одиноко стоящем дворе, и он сунулся в калитку. Калитка оказалась накрепко закрученной толстой проволокой. Тогда он взялся за доски забора, намереваясь перелезть, но тут из-под крыльца метнулась черная молния. Яростно рыча, Черт бросился к непрошено-му гостю, весь ощетинившийся и с оскаленной пастью.
Удивились мужики, покурили, посудачили, ничего не придумали и по исконной русской привычке решили - авось как-нибудь уладится дело. Проголодается кобель и дастся в руки Лешке Мужикову или прибьется к кому-нибудь. Поплевали мужики на окурки, покрутили головами, оглядывая все, что осталось от деревни. Повздыхали, почесали затылки и тронулись на новое место жительства.
Когда последний трактор с тележкой, окутанной пылью, скрылся из вида, Черт вылез через дыру в заборе. Деловитой трусцой побежал он по бывшей деревенской улице. Забегал в каждый двор и ставил свою метку. В нос ему лез запах растревоженной гнили, покинутого человеческого жилья. Тихо, ни единой живой души. Он бросился напрямик, перескакивая через кое-где оставшиеся заборы, ломая зеленую картофельную ботву, ожидая человеческо-го окрика, ругани… Галопом пронесся между кладбищенских оградок, подбежал к еще свежему холмику земли…
Вой облетел мертвую деревню и, не встречая других звуков, поплыл над полем, по-над речкой - заунывный, тягучий плач, плач одиночества, плач отчаяния.