У Ирки - очень чистое лицо. Идеальная кожа. У Лисы, например, то там, то сям вечно вылезают веснушки. Она с ними борется. Когда веснушка исчезает, она испытывает состояние, близкое к оргазму. Я ей говорю - зачем, ты же ж солнышко, у тебя должны быть веснушки. Она говорит - иди в жопу, ты ничего не понимаешь. Как-то я ей говорю, есть такое древнее средство, еще египетские женщины использовали. Буквально, говорю, светлеет женская кожа на глазах. Ну и что это за средство, спросила Лиса. Маска, говорю, из мужской спермы. Ночью она меня будит. Слушай, говорит, а как? Что, говорю, как? Маску наносить? Объяснил. Он посмеялась, сказала - я подумаю. И уснула… Смешная Лиса. Веснушки у нее - как звездочки. Ну чего их трогать?
Ирка держится. Нормально держится. Светка и ее домой приглашала. Но не помнит ничего Васька. Вес набрал, пить, конечно не пьет. Забыл, видать, как это делается. Я у него был несколько раз. И заметил я в последний свой к нему приход, что не смирился его организм с этим. С амнезией этой сраной. Сидит Вася посреди комнаты в позе полулотоса и старые фотографии разбирает. На две кучки. Это вот помню. Это вот не помню. Но есть еще третья кучка, небольшая пока. И привиделся мне смысл…
Ирка пьет по-человечески. Не то, чтобы любит это дело, но без равнодушия и с настроением. Доза, правда, невелика, но вполне запоминается. И уходят с ее личика через 15 минут на некоторое время думы думные. И остается смех - спасение наше. Юмор - дар богов. Собаки это узнали раньше людей.
- …Был у нас в институте студент по кличке Батон. Небольшого роста, но шустрый!.. У него вся жизнь - сплошной анекдот. И вот как-то он женится, все путем, свадьба, трали-вали, и все такое. Приходит как-то в понедельник с огромным синяком. Да синяк-то какой-то уж больно неприличный. Это что - спрашиваю. Светка, говорит. Жену, то есть его Светкой зовут. Молодые, горячие. Понятно все. Но оказалось - не история, а малина. Рано утром в понедельник уезжают они на электричке из своей деревни учиться. Она - в мед. Он - в сельхоз. А жили они вместе с его родителями. Полдома им отделили. И вот утром к двери Батон подбегает - стоит его Светка и натягивает сапог. Грациозно так стоит. Попку оттопырила. Ножку вытянула. И захотелось Батону исполнить свой супружеский долг немедленно. Ну, то есть прям сейчас. 5–6 минут у них еще в запасе было. Но на кровать - это уже не успеешь. И Батон ласково так задирает у ней все что надо и все что надо приспускает. Светка - не против. Не чужой, как никак. Муж, все таки. И горячий, как жеребец. И стоит она с сапогом в руке, наклонившись вперед и постанывает. А тут его папа. Он - заядлый охотник. Промок на зорьке, уток доставая. В ноль промок. Сапоги чуть в болоте не потерял. И решил вернуться. Сапоги на штакетник повесил, чтобы вода стекала, куртку там, свитер - все развесил. А ружье в руках несет, поскольку вещь ценная. Зауэр. Три кольца. А раз он без сапог - то его не слышно. И открывается, значит, дверь настежь. И видит папа родный картину - не приведи господь. И глаза Светкины бездонные видит. И недоумение на лице сыночка бестолкового. И роняет папа ружье. И закрывает тут же дверь обратно, чтобы не мешать великому акту любви. Что он еще мог сделать? Разгибается Светка. Берет сапог поудобнее. И бьет Батона с оттягом что есть силы по самой что ни на есть морде каблуком. Вот ведь любовь что делает…
Ирка смеется. И Лиса тоже. Лопают шоколад безостановочно и вижу я - хорошо им. Пусть так и будет.
- Или вот еще. Только тут без матов никак. В конце будут, приготовьтесь. Первый курс. Живем вчетвером в комнате. Общежитие. Под нами - точно такая же комната. Наши девчонки там. Умницы, красавицы, скромницы и все такое. А стояк-то, труба отопления, проходит через все этажи. И выкрашивается в месте прохода цементная пробка. Образуется дырка - пять на пять. Сантиметров, в смысле. Нам что, у нас всегда шумно - ничего у них не слышим. Они там вяжут, уроки делают, мечтают. Мы тут пьем, гуляем и темы у нас для обсуждения - известные. И песни - тоже. И анекдоты - женщины вообще таких не понимают. Мать, перемать и все такое. А у нас из четверых - только трое. Четвертый - Сережа, по прозвищу Ангел. Лицо одухотворенное такое, глаза ярко-ярко голубые. В больнице он лежал в это время. От гонореи лечился. Пакостный, гад - спасу нет. Но на вид - ангел. Отсюда и прозвище. Девчонки его всегда нам в пример ставили. Видите, какой Сережа аккуратный, вежливый, как он мило улыбается. И бреется, в отличие от вас, уродов, каждый день. Враки. Он вообще не брился - не росли у него волосы. Терпели девчонки дня два. Потом поднялись наверх и устроили комсомольское собрание. Мы эту дырку тут же зацементировали и еще сумками закидали. Но имидж, как говорится, того. Уже все. Клеймо. Здравствуй, Сережа, они там тебя, эти скоты, не обижают? Зря ты к этим уродам поселился. Испортят они тебя. Чего там портить? Нормальный мужик. Как все. А что милый - ну так это так, временно.
До стипендии два дня оставалось. Жрать хотелось - хоть вешайся. Уже неделю не пили. Кто это выдержит? Висел у нас за форточкой замороженный гусь в авоське. И тут мне приходит перевод. Денежный. Немного, но вовремя. Один урод в магазин кинулся. Другой - картошку в соседнем блоке выпрашивать. Третий урод, я, то есть, пошел гитару искать. А Сережа, не урод - полез за гусем. Снимает авоську с гвоздя. И не может удержать. И летит гусь вниз. Смотрим вниз - лежит на снегу. Тихо лежит. Беги, говорим, скотина, за гусем. Ангел в тапочках бежит вниз сломя голову. Выбегает на улицу. Ан - нет гуся. 14 секунд. Рекорд. Другой бы орал, матерился. А подлец Сережа - заржал, как конь и пошел на верх, предвкушая немую сцену из "Ревизора". На какой-то ступеньке тапочек у него с ноги слетел. Он вернулся за ним. И перепутал из-за этого этажи.
У девчат - идиллия. Вяжут, Тургенева читают, письма пишут, перышки чистят. Открывается дверь. Врывается Ангел. Идет на середину комнаты. Делает крайне неприличный жест. И говорит:
- А вот хуй вам, а не гуся!!!!
Немая сцена, конечно, была… Но в другом исполнении.
Ирка уже смеялась просто неприлично. Вытерла слезы. И опять засмеялась. Потом мы еще попели. Романсы там, бисер разный. Лиса сидела рядом и кусала меня за плечо. От избытка чувств. Потом Ирка сказала:
- Пойду я. В гостях хорошо, а дома лучше. Спасибо тебе, Алкаш.
Я проводил ее до двери. И на глазах у Лисы поцеловал ее нежно в губы.
- Это тебе от Васьки. Он сам не помнит пока. Спасибо тебе.
- За что?
- За него. Не лишай ближнего надежды… Ничего не сказала Грустная Лиса. Только впилась долгим поцелуем в губы, только что целовавшие другую женщину. И упало на нас облако. И погас свет. Никогда не ревнуй. В этой жизни есть и другие. И они тоже - дети Бога. И они тоже хотят БЫТЬ. Будь щедрым. Лиса поняла это.
…Кровать в общежитии - это еще то чудо. На нем одному-то спать - и то неудобно. А вдвоем - вообще труба. А если в смысле секс - то уж лучше без всяких кроватей. Мы кинули оба матраца - и Лисы, и Людкин - на пол. И получилась сносная поляна. И не скрипит.
- …Можешь написать мне маленькое письмо?
- Прямо сейчас?
- Да. Я буду засыпать, а ты… это… пиши. Если я засну - ты все равно пиши. Я ведь слышу тебя даже во сне.
…Мне иногда кажется, что я утопленник, а вода течет мимо и вверху проносятся корабли. Такое синее состояние души. Оно, конечно, ближе к печали, чем к радости, но он притягивает, оно нравится. Я благодарен тебе просто за то, что ты есть. За то, что есть твое тело, твои руки, твои глаза, твои волосы цвета солнца. Мне нравится, что у тебя целые, непроколотые мочки ушей, мне нравится, что ты большая, высокая и что руки у тебя меньше чем должны быть. А еще мне нравится как ты смеешься, и что ты умеешь смеяться, и что ты фотогенична. Мне даже нравится, что ты не умеешь бегать, потому что у тебя нет грации бегущего человека, но есть грация человека летящего. Летящий - это плывущий в воздухе. Вот почему мне иногда теперь кажется, что я - утопленник. Это синее, водоворотное состояние души не может существовать без далекой тени твоего тела, почти исчезающего в волнах. Время и расстояние искажают его, ты иногда вспыхиваешь, иногда сворачиваешься в призрак призрака. А толща воды бесконечна и солнце из-под воды выглядит тающим пятном света. И вечер ли, ночь - ты всегда на фоне этого пятна. Лучи солнца иногда проходят сквозь тебя и я чувствую их вкус, их запах, их теплоту. Это - почти радостное сумасшествие и остается молиться, чтобы Бог не дал мне разума увидеть все так, как оно есть на самом деле…
Стая Одинокого Ветра-11
И тополя уходят –
но след их озерный светел.
И тополя уходят –
но нам оставляют ветер.
Федерико Гарсиа Лорка. "Прелюдия"
Мы говорим с Катей уже несколько дней. Мне ничего от нее не надо и ей от меня тоже. Мы говорим, потому что нам хочется говорить друг с другом. Она умная. Это видно и чувствуется. Она сексуальная. Это не видно и чувствуется. Она целыми днями печатает на машинке и, со стороны глядя, это - так, баловство. Она могла бы не печатать и вообще не работать, а только валяться на диване и трескать грильяж в шоколаде, ожидая своего крупного ученого мужа. Но дабы не отвыкнуть от работы и быть значимой для самой себя она работает со скоростью, недоступной простым смертным. Я вижу в ней силу, которая позволит ей выжить в любых условиях. Не потому что ей повезет или так повернутся звезды или ей суждено быть счастливой… А потому что - торнадо. Оно не приманивает приятным запахом, нежным цветом или легкой музыкой. Оно вообще не приманивает. Ты его ищешь, охуевший от скуки. Внутри Кати - мощь будущих легендарных кланов. Которые будут знать и уметь все…
У нее стол возле железной лестницы, ведущей наверх. Телефончик на столе. И - почтовая система. Так они ее называют. Идет труба сверху из читального зала. Оканчивается круглым отверстием над столом. В эту трубу верхняя дама засовывает цилиндрик с формулярами. Заказ. Внизу, когда цилиндрик замыкает какой-то контакт - зажигается лампочка. Катя вынимает цилиндрик, открывает его, достает формуляры. Идет по этажу своему, ищет нужное, берет книги, катит их на тележечке до книжного лифта, запихивает и нажимает кнопку. И едут мысли наверх, к людям. Иногда заказы сыплются - что град идет. Но чаще - тишина.
Мне нравится смотреть, как Катя работает. Вот она пулеметит на своей машинке - пальцев не видно. Дробь дикая. Профессионал. Я, кстати, такого никогда не видел. Ей на соревнованиях только участвовать по скоростной машинописи. Вдруг зажигается лампочка. Катя заканчивает строчку - это ей нужно для сохранения ритма. Дробь обрывается. Палец летит к лючку и открывает его. Цилиндрик вываливается на ладонь. Два движения - чтобы открыть крышку и вытащить бумаженции. Она уже встает, на ходу читая формуляры. Она еще читает, на ощупь хватая тележку. И катит ее куда надо. Через 1–2 минуты она уже на месте. Через 3–4 - уже возвращается. Иногда чуть дольше. Подвозит тележку к лифту. Два движения - чтобы открыть дверцу и спихнуть внутрь стопку книг. Нажимает на кнопку. Лифт еще срабатывает, думает что-то, натягивает тросики, начинает ползти вверх. Катю это уже не интересует. В это время она уже на стуле, хрустит пальцами. Два движения - чтобы передвинуть каретку и повернуть голову вправо - на рукопись. И снова молотит машинка - спасу нет. Механизм. Часы. "Мню я быть мастером, затосковав о тяжелой работе…". Глаза у ней - как у голодной хищной птицы. Глянет - и все видит, хоть на каком расстоянии. Я называю ее - Зяблик. Хотел назвать как-то геральдически, но она маленькая. Маленькая и умная. Недаром с профессором живет. А печатает она больше диссертации для занятых людей. Ну, это те, которые будут листать свою диссертацию в ночь перед защитой и пытаться понять - о чем это вообще? Надо же, какой я умный. Ну надо же… Ну надо же!!! Я, вообще говоря, и сам неплохо печатаю. Но - только текст. А она таблицы на каком-то интуитивном уровне распределяет по листу, мало задумываясь. И цифры бьет нисколько не медленнее букв. Вслепую. Феномен. А между прочим - лист таблицы стоит дороже листа чистого текста. Элитная машинистка. Клад. Она, когда нет машинописных работ - сама роется в книгах. Ее интерес неожиданен, как ее муж. Майя. Ацтеки. Ольмеки. Дохристианские южно- и центрально-американские культуры. Скажи мне, Катя, на кой это тебе. В этом есть тайна - говорит она. И приносит мне фотографии изображений культовых храмовых собачек. Да, говорю я. Тайна есть. И впихиваю в свою уже вторую папку этих странных изнеженных тварей. У майя был свой Анубис. Его звали Нахуа Ксолотль… Странные совпадения. Тоже бог смерти. И тоже - собака.
У нее была целая неделя ничегонеделания. Балбесничала среди своих ацтеков, листала альбомы. И говорили мы с ней обо всем. Как у О. Генри. О башмаках, о кораблях, о сургучных печатях, о капусте и о королях… И о категориях не совсем семантически определяемых. Когда витает в воздухе призрак собачей свадьбы… Сквозь дым моих - крепких и ее - дорогих сигарет смотрели мы друг другу в глаза… И досмотрелись.
- …а насколько это реально - оборотень?
- Скорее всего, Катя, ненамного. На 90 процентов - Голливуд. Чистая коммерция. Насколько реальны, например, вампиры?
- Еще как реальны. Очень тяжелое наследственное заболевание. И света они не выносят. И выглядят - куда там Дракуле. В коже накапливается химически активный атомарный кислород. Синглетный. Он и обычный, двухатомный-то активен. А тут - вообще труба. Кожа разрушается, темнеет, теряет эластичность. При живых глазах мертвая кожа производит жуткое впечатление. В некоторых индийских поселениях Южной Америки целые семьи были такими. Вот и название даже есть, но по-испански. Не переводится. Испанский не хочешь выучить?
- Потом… А он проще английского?
- По-моему, чуть проще. Только темп речи намного больше. И другой порядок слов. Вот например - те кьеро. "Я тебя люблю".
- Так тут два слова! А не три.
- И я о том. Устойчивое сочетание. Мой профессор балдеет от испанского. Он вообще ни слова не понимает. Я ему Лорку читаю на испанском. А он смотрит, как ребенок. Он говорит - это похоже на вдохновенный мат. Что-то от зверя. От заката. От мустанга. И несется на меня, как еж на кактус.
- А ты его это… Он тебе нравится?
- Как мужчина? Да-а. И он - гений. Совершенно обалденный склад ума. И с ним - интересно. Вот например, вчера мы с ним ацтекские шахматы изобретали.
- Как это?
- У ацтеков не было шахмат. Были другие игры. А теперь, Алкаш - есть. Игра, созданная силой воображения. Знаешь, как у них ходит конь? То есть лама, коней-то не было у них.
- Как?
- Вопросом. Знаком вопроса. Доска-то - восьмигранная. Поэтому буква Г не выходит. Но выходит знак вопроса. Лама - очень коварная фигура.
- А кто у вас выиграл вчера?
- Ничья. Три раза он. И два раза я.
- Какая же это ничья?
- А он мухлевал!!! - Катя засмеялась. - А я не заметила. Игра-то - древняя. Сразу не освоишь.
И она раскованно и непринужденно проговорила-пропела сказочно красивую фразу на любимом своем испанском.
- Ве´рде ке те кье’ро ве’рде.
Ве’рде вье’нто. Ве’рдес ра’мас.
Эль ба’рко со?бре ла ма’р.
И эль каба’льо эн ла монта’нья.
- Это что, Катя?
- Это - Лорка…
Люблю тебя в зелень одетой.
И ветер зелен. И листья.
Корабль на зеленом море.
И конь на горе лесистой…
- Обалдеть. Действительно - как еж на кактус.
- Э…
Но последние слова уже звучали внутри меня. Потому что я целовал ее губы, не зная - зачем. И падал на нас дождь из зеленых листьев.
Она ответила. Маленькие руки легли мне на плечи. Конечно, на этаже В не было никаких кроватей. Но был маленький дежурный диванчик. Я взял Зяблика на руки. И понес ее туда. Что-то мне говорило внутри, что я не должен останавливаться. Это что-то было моим старым другом, компаньоном, соперником. Я имею в виду мой организм. Он возбудился не меньше меня, но ехидничал, скотина. Эй, амиго, сказал он. Чего, спросил я, расстегивая пуговички. А если я сейчас свалю, сказал он. А в морду, спросил я. Моя морда - твоя морда, философски изрек организм. Что-то ты сегодня умный, сказал я. Не торопись, сказал организм, видишь - не готова еще. Откуда ты знаешь, спросил я. А я и не знаю, сказал организм, я чувствую. Ты давай - своим делом занимайся, сказал я. О кей, сказал организм, амиго моего амиго - мой амиго.
…Я целовал маленькие грудки с большими, растущими на глазах сосками. Я стаскивал кружево дорогого невесомого белья. Я срывал с себя вдруг ставшую тесной одежду. Я навис над Зябликом горячей пульсирующей глыбой. Диванчик все равно был бесполезен - на нем один-то лечь не мог, не то что двое. Тогда я встал вместе со своим членом, поднял Зяблика за попочку, она обняла меня всеми двадцатью руками и ногами, и вошел в нее. Статуя Анубиса. Бога смерти. Последняя версия. Она целовала меня, закрыв глаза. И трепетала, как птица. Оргазм я встретил, потеряв зрение, в полной темноте. Организм отрубался. Держи, скотина, сказал я. Что, спросил организм. Зяблика держи, говорю. А, пардон, пардон, сказал организм. И напряг все свои-мои-чужие-лишние-виртуальные мускулы. Катя висела на мне и успокаивалась. Да, кстати, спросил я свой организм, что так быстро. Ну, знаешь, возмутился организм, то ему быстро, то ему долго. Второй раз будет нормально, добавил он. Не боись, амиго, радостно закончил он. Я тоже.
Когда член выскользнул, не желая в следующие несколько минут иметь со мной ничего общего, Катя разжала объятия своих ног и опустилась на пол.
- Не смотри сейчас на меня, - попросила она.
- Хорошо, - сказал я, отпустил ее и отвернулся. Отошел на несколько шагов. Потянулся. Ноги немного дрожали. Но в остальном - нормально. Нормально, организм? Нормально, амиго, ответил организм, жрать только хочется. Так нету ничего, сказал я. А у Кати в сумке термос и бутерброды, вдруг сказал организм. А ты откуда знаешь, спросил я. А я и не знаю, сказал организм, я чувствую. Сзади слышались щелчки резинок и кнопочек. Потом я почувствовал на спине Катин нос.
- Ты меня не стесняешься? - спросила она.
- Нет, - сказал я, не поворачиваясь. - ну, во всяком случае, не сильно. В меру.
- Ты замерзнешь, - сказала она, - одевайся.
Я засмеялся. Для меня это действительно было смешно. Она же не знала. К концу зимы у меня была чудовищная холодовая устойчивость. Эта устойчивость даже меня самого пугала. Я не мог жить без своих сугробов.
- Ты не вздумай в меня влюбиться, - сказала она, - я тоже не буду. Тебе хорошо было?
Я кивнул. Организм заорал - да, да, да, чего молчишь, амиго. Отъебись, сказал я. Да ладно, обиделся организм, тогда жрать давай…
…Я сидел голый на диванчике, а Катя лежала головой на моем одном колене. Вторая нога свешивалась через подлокотник. Катя - маленькая. Как-то уместились. Я лопал бутерброд.
- Мой профессор, Алкаш, он хороший. Только староват. И… ну, в общем, мы не часто с ним. Иногда приходится потерпеть. Зато ласковый. Не ревнуешь?
- Нет.
Никогда не ревнуй. В этой жизни есть и другие. И они тоже - дети Бога. И они тоже хотят БЫТЬ. Будь щедрым.
- Весна скоро, - сказала Катя, - поэтому так и получилось. Ты - не Анубис. Ты - Нахуа Ксолотль. Я тебя нарисую. Только больше никаких сексов. Обещаешь?
- Клянусь, Зяблик.