Дорога была трудная: ведро зацеплялось за пни и корни. Особенно мешали два пня, торчавшие на середине дороги, и всякий раз, когда мы к ним приближались, я уговаривал детей быть осторожнее: не расплескать бы воды. После каждых шестнадцати шагов мы останавливались и минуты две отдыхали. И вот на третий день нашей совместной работы, когда в ней наметился ритм, дети, шагая с ведром, стали выкрикивать такие стихи:
Два пня,
Два корня
У забора,
У плетня,
Чтобы не было разбито,
Чтобы не было пролито,
Блямс!
При крике блямс они, как по команде, останавливались и тихо опускали ведро на землю. Потом снова брались за палку и снова выкрикивали те же стихи, шагая в такт своим крикам. Замечательно, что стихи были как раз такой длины, чтобы заполнить собою весь путь между двумя остановками: их хватало ровно на шестнадцать шагов.
Впрочем, не только своей длиной отличаются эти стихи от тех плясовых экспромтов, о которых мы сейчас говорили: самый стиль их другой. В них нет упоения пляской - это бравая, но истовая песня работников, напрягающих силы, чтобы возможно тщательнее выполнить свою работу. Правда, здесь тот же хорей, но в этом хорее не прыжки и подскакивания, а мерная, несколько затрудненная, хотя и бодрая поступь. Здесь каждое слово осмысленно, ибо продиктовано самой обстановкой труда.
Это не помешало младшему поколению детей на следующее лето воспользоваться нашей песней для обычных безудержных плясок. Они кружились на морском берегу и выкрикивали:
Два пня, два корня,
Поглядите на меня,
Блямс!
И при крике блямс падали на песок как подстреленные.
В глазах детей стихи до такой степени неотделимы от танца, что дети склонны измерять "плясовитостью" даже волшебные сказки.
Тетя Зося сказала Маринке по поводу моего "Бармалея":
- Зачем, не понимаю, нужны такие пустопорожние книги!
- Ах, тетя, - возразила Маринка, - ее всю можно протанцевать!
К числу коллективных стихов относятся также и те, которые недавно получили название: "дразнилки".
В старое время эти стихи обычно выкрикивались толпой возбужденных детей, преследовавших какого-нибудь ненавистного им человека - хромого, сумасшедшего, горбатого, рыжего.
При этом дети не просто бежали за врагом, а прыгали и плясали, как дикие, что опять-таки сказывалось в ритме стихов.
Бывало, что эта дикарская пляска происходила на месте - когда, например, две группы детей стояли одна против другой, как две армии, готовые к бою, и обменивались рифмованной бранью, которая каждую минуту могла перейти в драку.
Я много слыхал этих детских дразнилок, и мне кажется, что их наиболее характерное свойство - в звуковых вариациях первого слова, в повторах, свидетельствующих о том возбуждении, в котором находились произносившие их.
Таковы народные дразнилки:
Федя-бредя
Съел медведя...
Цыган, мыган
Кошку дрыгал...
Коля-моля селенга
Съел корову и быка.
Эта звуковая инерция - верный знак, что дразнилки принадлежат к числу таких же эмоциональных стихов, как и те, о которых было сказано выше.
В большинстве дразнилок господствует опять-таки хорей. Иные из них производят впечатление ямбов, но не нужно забывать, что у них первый слог во время произнесения вытягивается: "Бе-эсштанный рак", "Е-эгорка косой", что и делает эти строки хореями.
Дразнилки бывали направлены не только против людей, но и против животных, ненависть к которым дети иногда разжигали в себе.
Живя в деревне под Лугой, я видел, как соседские дети, ежедневно проходя мимо мельницы, хором упрекали жившего там индюка за то, что он будто бы похитил поросенка, и в своих упреках доходили до ярости, с каждым новым криком распаляясь все больше:
Индя, индя, красный нос,
Поросеночка унес,
Индю в городе поймали,
Красны сопли оторвали.
Стихи эти, вряд ли сочиненные самими детьми, были насыщены свирепой, хотя и беспричинной ненавистью, которая так и звенела в каждом крике.
Справедливость требует отметить, что через два месяца, осенью, я встретил тех же детей, когда они торжественной процессией направлялись на мельницу, неся на круглых дощечках, которые издали показались мне большими подносами, разноцветные и яркие груды ягод, грибов и цветов.
- Куда вы идете?
- К индюку. Он сегодня именинник.
Они шли поздравить индюка с именинами и несли ему богатые дары, совершенно позабыв о той ненависти, которую все лето разжигали в себе своей песней.
Дразнилки часто бывают экспромтами. Трехлетняя Аня, услышав, как хвалится какая-то барыня, что у нее мать из дворян, тотчас же прибавила в рифму:
- А отец из обезьян.
И, взволнованная своей хлесткой нечаянной рифмой, закружилась по комнате и закричала пронзительно:
Твоя мама из дворян,
А отец из обезьян!
Твоя мама из дворян,
А отец из обезьян!
Так нежданно-негаданно у нее получился хореический стих, без которого подлинные дразнилки немыслимы.
Есть еще одно качество в экикиках трехлетних детей: все они проникнуты радостью. Они не знают ни вздохов, ни слез. Это песни счастья, это высшее выражение того довольства собою и миром, которое так часто охватывает каждого здорового младенца. Какое счастье, что мне дали пику! Какое счастье, что мама "кормит" моего брата "грудой"! Какое счастье, что мой мыльный пузырь залетел в такую высоту!
Едва ли Фридрих Шиллер был так счастлив, сочиняя свой гимн "К радости", как был счастлив трехлетний Бубус, выкрикнувший в избытке блаженства:
С рынку бабушка пришла
И конфету принесла!
Это песни самоутверждения и бахвальства, без которых ребенок - не ребенок, так как ему всегда необходима иллюзия, что он умнее, сильнее, храбрее других.
Никто никогда не бывает так самодоволен, как двухлетний младенец: он рад без конца восхищаться своими мнимыми удачами и качествами. Нужно было слышать, с какой надменностью произносил слово "я" крохотный четырехлетний поэт, когда он дразнил свою сестру ее маленьким ростом:
Я-а больше тебя,
А ты меньше комара!
Самая веселая песня, какую я когда-либо слыхал от трехлетних поэтов, заключала в себе следующий текст:
Бом, бом, тили, тили,
Нашу маму сократили.
Бом, бом, тили, тили,
Нашу маму сократили.
Помню, я вернулся домой из Хельсинки в Куоккалу; дети мои выбежали мне навстречу и, прыгая, запели в упоении:
А нас обокрали!
А нас обокрали!
Для них это была нечаянная радость, и они удивились, что я не разделяю ее.
Таким образом, мы можем сказать, что среди стимулов, порождающих в детской душе киники, главную роль играет приятная новизна впечатлений. Новый человек. Новое, неслыханное слово. Новая, невиданная вещь. Внезапная перемена обстановки, даже перемена погоды.
Я никогда не забуду, как четырехлетнего украинца Валю поразил обломок утюга, внесенный зачем-то в квартиру. Этот обломок показался ему такой сенсационной новинкой, что сначала он выразил свое изумление так:
- Тю! Половина утюга!
А потом, уловив в этой прозаической фразе хорей, тотчас превратил ее в стих и выкрикнул с мягчайшим украинским акцентом:
А-га-га! Тю-га-га!
Половина утюга!
А-га-га! Тю-га-га!
Половина утюга!
Это была опять-таки песня нечаянной радости.
И вот, например, экспромт Вики Ч. о неожиданном приезде отца:
Дримпампопи!
Римпампони!
Едет папа на вагоне,
Молодец паровоз
Хорошо его довез!
Отъезд больного отца в санаторий тоже может сделаться предметом веселых стихов:
Папа едет в Красный Вал
Поправляться наповал!
Но проходит еще два года, и в детских стихах появляются минорные звуки. Так, пятилетняя Мура, осматривая подарки, полученные ею в день рождения, произнесла элегически:
Если б каждо воскресенье,
Было бы мое рожденье,
Было б хорошо!
и вздохнула о несовершенстве вселенной, где такие идеалы остаются мечтой.
По мере того как дети становятся старше, киники умирают в их поэзии, и дети постепенно усваивают новые формы стиха, не связанные с экстатической пляской.
На шестом или чаще всего на седьмом году жизни они понемногу переходят от эмоциональных выкриков к чисто литературным стихам.
Вначале создается переходная форма, где еще господствует прежний хорей и рифмованные строки все еще расположены рядом, но эти строки уже выходят за пределы двустиший, а их тема становится гораздо сложнее.
Шестилетняя Аня, узнав, что какого-то мальчика высекла сердитая тетка, воспела свою мать в таких стихах:
Мама умная была
И меня не посекла.
Ай люли, люли, люли,
Ты меня всегда люби,
Я теперь тебя люблю,
Не кап-риз-ни-ча-ю.
Это все еще экспромт, в ритме еще чувствуется некий "экстаз", но стихи гораздо истовее, чем киники, и, главное, втрое длиннее. Проходит еще полгода, и всяким экикикам конец. Стихи становятся нестройны и бесформенны, их ритмы начинают заметно хромать, потому что к этому времени ребенок утрачивает моторное ощущение стиха, и его импровизации выражают уже не "экстаз", а чаще всего рассуждение, раздумье.
В этом отношении новый период детского стихотворства представляет собою высшую стадию по сравнению с предыдущим периодом, так что едва ли можно жалеть, что прогресс достигается ценою временного угасания чувства ритма.
Вот, например, какие непевучие стихи сочинил шестилетний Никита Толстой:
Некоторые люди нуждаются в молоке,
Но рыба в этом не нуждается.
Она плавает по реке.
Стихи резонерские. Их интонации подсказаны не песней, не пляской, а рассудочным, прозаическим говором.
Оттого-то в эту пору - от пяти до десяти лет - дети так часто слагают белые, "свободные" стихи - без всякого определенного ритма:
Я видывал яблоко
В царском саду.
Ему не завидовал:
Ведь оно за решеткой,
Оно за решеткой.
Эта элегия девятилетнего Кесария В. есть, в сущности, поэтическое рассуждение о рабстве. Она очень грациозна, умна, но ее природа иная, чем в плясовых экикиках: "правильный" и "стройный" размер только испортил бы ее интонации.
Такое же разрушение "правильной" формы наблюдается и в другой (тоже превосходной) элегии Кесария В.:
Между мрачными скалами
Одна сосенка растет
На берегу морском.
Она морю стон свой шлет:
"Ой, милые волны!
Вы ведрами льете соленую воду
На нежную кожу мою,
Мне больно, мне больно!
Вы, милые волны, оставьте,
Подумайте!"
Но волны не слушают стонов сосны.
Вначале поэт, очевидно, пытался построить это стихотворение хореем, но уже на третьей строке перешел к свободному стиху, а на пятой отказался от рифмы.
Одно время я был склонен ошибочно думать, будто здесь наблюдается некий регресс в душевном развитии ребенка. С горечью я отмечал, что, чуть только ребенок оторвется от пляски и песни, его стихи почти всегда становятся дряблой нескладицей. Они уже не возникают экспромтом, а, напротив, "сочиняются", "выдумываются", и мудрено ли, что в большинстве этих сочиненных стихов нередко отсутствует какой бы то ни было определенный напев или строй.
- Мамочка, послушай стихотворение, которое я сочинил, - говорит интеллигентский ребенок, четырех с половиною лет, и декламирует такие стихи:
Поздно вечерком
В поле я остался,
Лошади наши не будут видеть,
Куда ехать. Ну, что же? Я заеду, где одеяло
взять,
На холодной травке
Будем мы лежать.
Это не проза и не стихи - это хаос. Попробуйте прочитать их вслух, и вы увидите, что ребенок словно сразу оглох, сразу потерял чувство стиха, еще вчера поражавшее своей остротой.
Особенно огорчали меня стихи восьмилеток - грамотных, благонравных детей, которые для сочинения стихов прилежно садятся с карандашом за бумагу и тем самым отрывают себя от каких бы то ни было ритмических действий - от пляски и махания руками.
Правда, у некоторых особо одаренных детей тяготение к музыке стиха, к его ритму сохраняется и в этот период, о чем свидетельствует, например, в своей "Автобиографии" Александр Твардовский: приблизительно на восьмом году жизни он сочинил одно стихотворение, в котором, по выражению поэта, не было "ни лада, ни ряда, - ничего от стиха". "Но я, - говорит он, - отчетливо помню, что было страстное, горячее до сердцебиения желание всего этого - и лада, и ряда, и музыки, желание родить их на свет, и немедленно, - чувство, сопутствующее и доныне всякому замыслу".
Именно в тот период, когда ребенок не имеет ни малейшей возможности удовлетворить собственным творчеством свое "горячее до сердцебиения желание лада и ряда", он чаще всего удовлетворяет его чужими стихами, причем порою эти чужие стихи так интенсивно переживаются им, что он по душевной неопытности готов считать их автором себя.
- Бабушка, - говорит восьмилетняя Вера, - запиши в тетрадь стихи:
Безмолвное море, лазурное море!
- Но ведь это не твои стихи, это написал Жуковский.
- Да... Только это и мои тоже... Пускай это будут и его стихи, и мои вместе!
- Как же ты выучила эти стихи?
- Говорю же я тебе, что я их не учила; я сама их сочинила. Ведь это же про Крым. Как же ты не понимаешь?
Вот типическое отношение восьмилетнего автора к творчеству его великих предшественников. Точно такой же случай сообщила мне Е.В.Гусева из Киева:
"Однажды утром Светик проснулся с озабоченным видом и потребовал, чтобы я поскорее одела его.
- Я хочу написать стихи, только не детские, а для больших...
Светик сел к столу, взял карандаш и бумагу и задумался. Потом говорит:
- Знаешь, мама, я напишу "Выхожу один я на дорогу".
- Но ведь это не твои стихи, а Лермонтова.
- Так ведь Лермонтов умер, мамочка, пусть это будут теперь мои стихи".
Назвать этих детей плагиаторами может, конечно, лишь тот, кто совершенно не знает детей.
Впрочем, такие случаи сравнительно редки. Чаще всего стремление "к ладу и ряду" выражается у восьмилетних ребят подражанием.
В той же автобиографии Твардовского приводятся такие стихи, сочиненные им в этом возрасте:
Раз я позднею порой
Шел от Вознова домой.
Трусоват я был немного,
И страшна была дорога:
На лужайке меж ракит
Щупень старый был убит...
Стихотворение написано под влиянием Пушкина: четыре строки по "Вурдалаку" и две - по "Шотландской песне" ("В чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый"). Если даже такой самобытный поэт, как Твардовский, начал в детстве с подражательных стихов, что же сказать о тех детях, стихотворство которых есть явление временное, всецело обусловленное определенным периодом их духовного роста? Все их "творчество" в этот период сводится чаще всего к перепевам. На конкурс, устроенный Центральным домом художественного воспитания детей (в Москве), школьник Исидор Амшей прислал, например, такие стихи, внушенные "Тремя пальмами" Лермонтова:
В песчаных степях кара-кумской земли
Три гордых шофера машину вели.
В печати не раз отмечалась эта склонность школьников ориентироваться в своем стихотворстве на знакомые литературные тексты. Педагог Пасхин приводит, например, такие стихи, заимствованные учениками у классиков:
Еще в полях белеет снег
И грач не прилетал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Весна! Как много в звуке этом...
Детьми воспроизводятся не только чужие сюжеты, но и чужие ритмы. Так, Вера Н., начитавшись и наслушавшись Некрасова, начала писать свои стихи некрасовским щемящим анапестом:
Не ходите гулять, мои детки,
Не губите сердечко мое!
Будьте добрыми, милые детки,
Пожалейте сердечко мое!
Перечитывая такие стихи, я еще нежнее вздыхал о моих любимых экикиках, которые рядом с этими виршами казались мне еще звонче и ярче.
V. О СТИХОВОМ ВОСПИТАНИИ
Но потом я понял, что был не прав, осуждая стихотворения старших детей. Как бы ни были плохи эти тусклые строки, оторванные от жеста и пения, они являют собой высшую стадию в развитии ребенка именно потому, что они оторваны от жеста и пения.
До четырехлетнего возраста ребенок был и поэт, и певец, и плясун одновременно, а теперь стихотворство впервые становится для него самостоятельной деятельностью, отделенной от всякого другого искусства.
Кончился период слияния поэзии с криками и топотом ног, началась эпоха дифференциации искусств, соответствующая более высокой культуре.
До этой поры всякий стих, произносимый ребенком, был лишь одним из элементов игры, а теперь он - самоценное целое. Как же ему не спотыкаться на первых порах!
Впрочем, он спотыкается далеко не всегда, потому что перерождение ритма не есть еще уничтожение ритма.
Вчитайтесь, например, в такие строки четырехлетнего Адика Павлова:
Мы пойдем в лес,
Будем там собирать чернику, пьянику и грибы.
Мы пойдем в сад,
Будем рвать там вишни и цветы.
Мы пойдем на волю,
Будем гнать домой коров.
Мы пойдем на речку,
Будем купаться и сидеть на песке.
Эти стихи еще не оторвались от песни, но плясовых элементов у них уже нет никаких. И тем не менее в них слышится отчетливый внутренний ритм: недаром они разделены на параллельные двустишия.
"Правильными" же ритмами дети овладевают лишь на десятом году, а иные и позже. Вот какой сатирический (почти правильный) ямб сложила в старину девятилетняя школьница о своем ненавистном учителе:
Сидит мучительный,
Карандашом стучительный.
А другая сочинила такую элегию:
Экзамен,
Как камень.
На сердце упал
И долго-предолго
На месте лежал.
И ждет моя Нина, когда все пройдет,