СЛОВО ОТОЖЕСТВЛЯЕТСЯ С ВЕЩЬЮ
Конечно, анализ слов далеко не единственный метод, которым ребенок приходит к их осмыслению; порою это дается ему интуитивно благодаря изумительной чуткости к эмоциональному звучанию слов.
Так, одна трехлетняя девочка, услышав на лестнице шум, зашептала:
- Мамочка, я боюсь. К нам, наверно, Трамот польет.
- Какой Трамот?
- Такой большой, тяжелый и грохает по ступенькам.
Я не сразу понял, что такое Трамот. Потом мне объяснили: это не душегуб и не зверь, это - сокращенное название Транспортно-материального отдела, где служил отец этой девочки.
О Трамоте часто говорилось в семье, и девочку всегда пугало это слово, так как в самом его звуке ей чудились бегемотная свирепость и грузность: ТРАМОТ. Не мудрено, что, когда она услыхала на лестнице топот, она сразу решила, что это и есть Трамот - жирный, неуклюжий, жадный.
Таких случаев можно привести очень много. Слово часто имеет в сознании ребенка такой же конкретный характер, как и та вещь, которую оно обозначает. Оно, так сказать, отожествляется с вещью. Всякие шишиги, кикиморы, буки, которыми взрослые пугают ребенка, именно потому и страшны для него, что в его уме имена этих свирепых чудовищ сливаются с самими чудовищами. Это бывает даже в тех случаях, когда ребенок сам выдумывает какое-нибудь страшное слово. Я впервые убедился в этом, когда с моей маленькой дочерью случился один эпизод, который я записал по горячему следу в таких непритязательных стишках:
Дали Мурочке тетрадь,
Стала Мура рисовать.
"Это - козочка рогатая".
"Это - елочка мохнатая".
"Это - дядя с бородой".
"Это - дом с трубой".
"Ну, а это что такое,
Непонятное, чудное,
С десятью рогами,
С десятью ногами?"
"Это Бяка-Закаляка
Кусачая,
Я сама из головы ее выдумала".
"Что ж ты бросила тетрадь,
Перестала рисовать?"
"Я ее боюсь".
Впрочем, возможно, что Мура была более испугана графическим изображением чудовища, чем звуками его страшного имени. Но во всех других случаях, которые приводятся здесь, на детей действует одна лишь фонетика. Товарищ моего детства, писатель Борис Житков, рассказывал мне, что в трехлетнем возрасте он выдумал слово "Убзика" (с ударением на "у") и долго боялся глядеть вечерами под отцовский диван, потому что сам же уверил себя, будто там прячется эта страшная Убзика.
Как восприимчивы дети к звучанию слов в этот период своего языкового развития, показывает, например, такой диалог.
- Что такое Бардадым? Как ты думаешь? - спрашивают у четырехлетнего Вали.
Он сейчас же отвечает без всяких раздумий:
- Страшный, большой, вот такой!
И показывает рукой в потолок.
- А кто такой Миклушечка?
- А это маленький, хорошенький... Мик-лушечка.
Без такого повышенного чутья к фонетике и морфологии слова один голый подражательный инстинкт был бы совершенно бессилен и не мог бы привести бессловесных младенцев к полному обладанию родным языком. Правда, нельзя забывать, что это обладание во всех случаях - без единого исключения является результатом совместной работы ребенка и тех, кто окружает его. Но все усилия взрослых были бы совершенно бесплодны, если бы дети раннего возраста не проявляли изощреннейшей чуткости к составу и звучанию слов.
"Те очень ошибаются, - писал еще К.Д.Ушинский, - кто думает, что в этом усвоении ребенком родного языка действует только память: никакой памяти недостало бы для того, чтобы затвердить не только все слова какого-нибудь языка, но даже все возможные сочетания этих слов и все их видоизменения; нет, если бы изучали язык одной памятью, то никогда бы вполне не изучили ни одного языка".
Кроме лингвистической памяти, необыкновенно сильной у малолетних детей (особенно в отношении морфологии слов), здесь проявляется именно та повышенная речевая одаренность, которая, как сказано выше, присуща любому ребенку в возрасте от двух до пяти.
Когда я лет тридцать назад с восхищением отметил в печати это драгоценное детское качество, тогдашние педологи встретили эту идею как нелепую антинаучную выдумку.
Люди, которым была чужда и враждебна самая мысль о диалектическом развитии ребенка, с негодованием отнеслись к утверждению, высказанному мною в начале настоящей главы, что у старших дошкольников речевая одаренность к шести-семи годам иссякает и мало-помалу вытесняется новыми, столь же целесообразными качествами.
Между тем в настоящее время эта истина уже утвердилась в науке. Бесчисленные наблюдения доказывают, что к восьми годам убывает не только речевая одаренность ребенка, - но зачастую и всякая другая. "Приблизительно в восьмилетнем возрасте дети постепенно теряют творческий музыкальный дар, который зарождается в них примерно с полуторагодовалого возраста", свидетельствует знаменитый дирижер Леопольд Стоковский. Ниже мы увидим, что то же самое происходит и с детьми-стихотворцами. О детях-рисовальщиках и говорить нечего: это подтвердит всякий живописец, практически изучавший разные стадии детского художественного творчества.
Конечно, сказанное относится не ко всем детям. Истинные, прочные таланты благополучно переступают этот - установленный мудрой природой рубеж. А главное, в широком биологическом и социальном плане здесь не только утрата, но - повторяю! - и приобретение. То обстоятельство, что у детей в определенный период их душевного роста начисто исчезает всякая способность (и склонность) к словотворчеству, знаменует собою успешное завершение процессов, при помощи которых ребенок овладевает родным языком.
ФОНЕТИКА ДЕТСКОЙ РЕЧИ
Эта тема не входит в круг моих наблюдений. Здесь я могу лишь попутно сказать, что, как мне кажется, ребенок добирается до правильного произношения слов столь же сложным, извилистым и трудным путем, каким он приходит к их нормативной конструкции. Например, один мой знакомый ребенок, для того чтобы овладеть словом "кооператив", истратил не меньше пятнадцати месяцев. И не механическим присовокуплением новых слогов к тем, которые были добыты прежде, создавал он всякую новую форму, а другими, более изощренными способами:
Сначала: пиф.
Потом: пиф-пиф.
Потом: аппф.
Потом: капиф.
Потом: каапиф.
Потом: патиф.
Потом: копатиф.
И наконец: кооператив.
Сын Н.А.Менчинской, судя по ее дневнику, больше двух с половиной месяцев овладевал словом "лампа":
Сначала: ям.
Потом: яма.
Потом: тапа.
Потом: ляпа.
Потом: лямпа.
Чтобы овладеть словом "пуговица", ему, как видно из того же дневника, понадобилось четыре месяца:
Сначала: пу.
Потом: пуга и пуца.
Потом: пугитя и т.д.
Все это очень близко к той схеме, которая дана известным физиологом Н.И.Красногорским, одним из учеников и сотрудников И.П.Павлова.
"Новые наблюдения показывают, - пишет Н.П.Красногорский, - что при образовании слов огромное значение имеет сила раздражителя, то есть звуковая сила фонем и слогов, из которых составляется слово. Ребенок в первую очередь берет и упрочивает повторением первый, последний или наиболее сильный ударный слог в слышимом слове. В дальнейшем он присоединяет к этому слогу второй по силе раздражитель и уже только после этого вводит в формирующееся слово относительно слабый, ранее опускаемый слог. Образовывая слово "молоко", ребенок фиксирует и произносит сначала слог "мо", как первый раздражитель, связывая его с оптическим раздражителем при виде молока. В дальнейшем он присоединяет к этому слогу второй ударный слоговой раздражитель - "ко" и, смотря на молоко, говорит "моко". Наконец он вводит третий слог - "ло" в конце или в середине слова, произносит "моколо" и наконец "молоко".
В другом случае ребенок при виде молока произносит сначала "ням-ням", то есть отвечает генерализованной речевой реакции. Затем, дифференцируя молоко, он синтезирует сразу два ударных слога и, заменяя "ло" звуком "я", говорит "маяко"; наконец, вводя "л", произносит "маляко".
"Поразительным фактом, - указывает ученый, - является огромная синтетическая объединяющая сила головного мозга у детей уже в самом раннем возрасте".
Добавлю от себя, что эта "огромная синтетическая объединяющая сила" мышления чудесным образом проявляется у детей уже в период пассивной речи, когда ребенок еще не умеет произнести ни одного слова. Период пассивной речи, которая поверхностному наблюдателю кажется просто молчанием, - самое творческое время развития речи ребенка.
X. ДЕТСКАЯ РЕЧЬ И НАРОД
Разнообразными и пестрыми кажутся факты, изложенные на предыдущих страницах. Но кто захочет пристально вдуматься в них, тот увидит, что если не все они, то огромное их большинство служит доказательством одной-единственной мысли, которая и связует их в единое целое.
Эту мысль провозглашали не раз, но чаще всего в виде некоего абстрактного догмата. Между тем давно уже назрела потребность обосновать ее фактами, наполнить ее конкретным, живым содержанием.
Мысль эта очень проста: ребенок учится языку у народа, его единственный учитель - народ.
Задача настоящей главы - утвердить эту мысль, сделать по возможности так, чтобы читатель на основании наглядных свидетельств самостоятельно пришел к убеждению, что здесь не декларация, не звонкая фраза, а подлинное явление действительности, что в деле языкового воспитания детей взрослые, к какому бы социальному слою ни принадлежали они, в сущности, являются только посредниками между детьми и народом.
Прежде всего нельзя забывать, что, как уже сказано, взрослые с самого рождения ребенка щедро снабжают его такими корнями, флексиями, приставками, суффиксами, которые будут служить ему до конца его дней. Все эти морфемы народны, и, таким образом, дети, принимая языковое наследие предков и даже создавая из предоставленного им материала свои "собственные" слова и речения, тем самым приобщаются к народному творчеству, ибо ни один из неологизмов ребенка никогда не выходит за рамки, установленные народной традицией.
Недаром сплошь и рядом оказывается, что дети сочиняют такие слова, которые уже существуют в народе ("людь", "сольница", "смеяние", "обутка", "одетка" и т.д.). Это было бы невозможно, если бы самый дух народного словотворчества не был в значительной мере усвоен детьми еще раньше, чем спи овладели первыми десятками слов (даже в период пассивной речи).
Только благодаря этому они могут легко и свободно создавать такие слова, как "тормозило", "расширокайтесь", "отмухиваться", "кустыня", "красняк" и т.д., обладающие чисто народной экспрессией.
В один и тот же день - в январе 1955 года - я получил два письма от читателей. В одном сообщали мне о таком диалоге:
- Майя, что ты делаешь?
- Я заключаю дверь. (То есть запираю на ключ.)
В другом письме приводилось восклицание четырехлетнего Бори:
- Нелина мама уехала и заключила мой стульчик! (То есть опять-таки замкнула на ключ, - очевидно, в чулане.)
И, конечно, я не мог не вспомнить, что прежде в слове "заключить" корень ключ ощущался гораздо сильнее, чем нынче. У Барсова, например, в его книге "Причитания Северного края", в фольклорной легенде "Происхождение горя народного", говорится о каких-то ключах, что они приладились "к тюрьмам заключенным" (то есть именно к запертым на ключ).
Ребенок не мог бы самостоятельно воссоздать это старорусское слово в его первоначальном значении (которое нынче уже совершенно забыто), если бы родной народ, снабдивший его материалами для построения слов, не вооружил его - одновременно с этим - нужными методами для их построения.
Вспомнилось также у Николая Успенского: "Мужики заключались в эвтой риге".
Когда на одной из предыдущих страниц я приводил детское слово "ещёкать" (от наречия "ещё"), мне и в голову не приходило, что это же новообразование может параллельно возникнуть среди взрослых в народной среде.
В.О.Перцов сообщил мне такой эпизод, слышанный им от П.П.Бажова. Был когда-то на уральском заводе один инженер, любивший при всякой оказии произносить утомительно длинные речи. Каждую речь он неизменно заканчивал традиционным призывом, где часто повторялось словечко "еще" ("Будем работать еще продуктивнее, еще энергичнее" и т.д.). Это "еще" произносилось им особенно громко. Слушатели подметили однообразный покрой его обильных речей, и один из них, когда в речи оратора появилось "еще", облегченно вздохнул и шепотом утешил Бажова:
- Ну, теперь скоро конец! Уже начал ещёкать (по местному произношению - "ишшокать").
Не показательно ли, что неологизм малыша ленинградца совпадает до полного тождества с тем словом, которое создал экспромтом на далеком Урале взрослый "простой человек"?
Если бы речь и мышление двухлетних, трехлетних, пятилетних детей не были проникнуты общенародными нормами языка, мы никогда не могли бы наблюдать отмеченную выше особенность детского словотворчества, которая заключается в том, что разные, очень разные дети, отдаленные друг от друга большими пространствами, из поколения в поколение самостоятельно придумывают одни и те же слова - будь это в Крыму, или в Новгороде, или где-нибудь у китайской границы.
Так, например, слово "кусарик" я услышал впервые от трехлетней девочки в 1904 году, потом через двадцать лет я прочитал в "Дневнике" А.Д.Павловой, что ее Адик тоже "изобрел" это слово. И вот через полвека, минувшей осенью, костромская жительница Наталья Борщевская сообщает мне в письме о своем внучатном племяннике Вове (двух с половиной лет), что он тоже называет сухарик "кусариком".
Таких фактов великое множество, и, конечно, они никогда не имели бы места, если бы дети в своем словотворчестве не опирались на одни и те же законы развития языка, надолго установленные русским народом.
Выше я привел одно слово, изобретенное трехлетним ребенком:
- Мама сердится, но быстро удобряется.
Это слово вызывает у взрослых улыбку, ибо связывается в их уме с удобрением полей. Между тем ребенок самостоятельно произвел его от слова "добрая" (в смысле "сердечная") и знать не знает ни о каком удобрении (где "добрый" означает "унавоженный", "тучный").
Замечательно, что в старорусском языке, лет триста назад, "удобряться" и значило сменять гнев на милость, размягчаться душой. Протопоп Аввакум так и писал в своей книге: "бабы у добрились". Та же форма сохранилась в народной пословице: "Удобрилась мачеха на пасынка".
Здесь одно из наиболее наглядных свидетельств, что при создании всякого нового слова ребенок почти всегда применяет те же самые методы, какие применяет народ.
И разве не знаменательно, что слово "всколькером", которое у меня на глазах создал четырехлетний ребенок под Брянском, оказалось давно существующим в речевом обиходе народа! Ю.Трапезников сообщил мне, что в Вологодской области, в деревне Горке (Ковжевского сельсовета), принято, например, говорить:
- Всколькером, бабы, завтра по ягоды пойдем?
Это ли не доказательство близости детского языка и народного!
Или возьмем хотя бы слово "льзя", которое снова и снова создается детьми, услышавшими от взрослых "нельзя".
Ведь оно и сейчас существует в народе, о чем недавно напомнил мне в письме П.В.Зимин. "Я живу, - пишет он, - в г.Вельске, Архангельской (ранее Вологодской) области и как любитель занимаюсь изучением здешнего диалекта. Так вот я слышал здесь такие выражения:
- А льзя ли, батюшка, здесь пройти-то?
- Силуян Ликарионович, льзя ли так делать-то?"
Полное совпадение детского языкового мышления с общенародным.
Или, например, слово "ворк" вместо нашего взрослого слова "ворчание". Алёна, внучка художника В.М.Конашевича, однажды заявила ему:
- Я бабушке не спускаю: она ворчит, а я строптивлюсь. Один ворк, один строптив.
Ворк не может быть чужд языку, в котором, как указывал Пушкин, "хлоп употребляется в просторечии вместо хлопанье", "шип вместо шипение":
Он шип пустил по-змеиному.
Защищая от своих критиков слова "хлоп", "молвь", "топ", Пушкин писал:
"Слова сии коренные русские. "Вышел Бова из шатра прохладиться и услышал в чистом поле людскую молвь и конский топ".
Ворк, изобретенный четырехлетним ребенком, относится к той же категории слов, так как вся фактура этого слова создана по законам русского народного языкового мышления. К той же категории, что "шип", "ворк", принадлежит и слово "пад" (вместо падение):
- Проехались по ледяной дорожке и никакого паду.
Выше мне уже случалось писать, что многие создаваемые малышами слова ничем не отличаются по своему построению от тех, какие создавались в разное время писателями, величайшими мастерами русской речи. Например, детские глаголы "намакаронился", "отскорлупать", "замолоточить" и проч. сконструированы по тому же принципу, по какому русские классики создавали такие слова, как "стушеваться", "озакатить", "магдалиниться", "выгрустить".
Этого не могло бы случиться, если бы дети и писатели не пользовались однородными приемами построения слов - теми, какие внушены им народом.
И в других областях детского словотворчества наблюдаются такие же закономерности. Найдя в письмах Чехова "стишины" и "спасибище", а в стихах Маяковского "огромные незабудищи" и "глаза тарелины", проф. А.Н.Гвоздев сопоставляет с ними восклицание своего четырехлетнего сына, где использованы такие же экспрессивные суффиксы увеличительности.