Три этих мира были яростными антагонистами, но мне некому было об этом сказать и, помятуя чёткие мамины наставления, я постоянно искал в них максимально приемлемую для всех трёх, "единую форму поведения". Как, "единственно правильную"…
Лишь много позже я осознал, что детская эта борьба моя, была глубоко естественным инстинктом сохранения самого главного, что есть в каждом – его психической целостности. Мой юный организм противился, как мог, любым формам неискренности, как главным угрозам своего мира внутреннего. Он стремился и хотел быть везде максимально естественным и одинаковым – только самим собой!
Постепенно, я принялся наблюдать, как выходят из этой ситуации другие. Особенно меня удручало, что для большинства людей этой проблемы не существовало и вовсе. Вообще!..
Самыми счастливыми, по моему убеждению, были те, у кого было, хоть какое-то своё – всё равно какое – любимое занятие или увлечение, которому они самозабвенно и предавались. Один день и ночь мастерил, какие-то модели чего-то, другой собирал свои невероятные радиостанции, третий увлекался музыкой и коллекционированием пластинок, четвёртый был повёрнут на спорте, пятый бредил рыбалкой и природой, шестой был неистовым рабом своей собственной всеобъемлющей жадности…
Я понял, что если, хочу быть счастлив, то мне необходимо срочно найти себе, какое-нибудь, собственное любимое дело. Всё равно, какое…
Для начала, я лихорадочно занялся, чуть ли не всем сразу, но того всепоглощающего кайфа, который читался на лицах моих знакомых, почему-то, не испытал. Собственная непригодность к различным хобби, меня порядком подрасстроила, и я стал ещё внимательней наблюдать, что заставляет людей, балдеть от вещей, оставлявших меня равнодушным…
Вторая категория представляла собою, наоборот, наиболее несчастную, на мой взгляд, породу жителей Земли. Эти просто уже не знали, куда себя деть и что им вообще делать со своим свободным временем. Была, правда, ещё и третья, в которой собрались совсем уж, отвратительные типы – в основном, это были дурашливые клоуны и врали, которые или тупо и жестоко дурачились, или дурашливо приставали, мешая жить другим…
Я торопился. Не за горами было время выбора специальности и мне требовалось, как можно быстрее, найти себе "занятие по душе". Я уже понимал, что от того, как я смогу совместить свои увлечения с профессией, и будет зависеть радость и от всей моей жизни. Радость от всего, что мне в ней встретится!..
С другой стороны, выбор профессии, представлялся мне делом трудным и нудным, поскольку моим мечтаниям об архитектуре и археологии, не суждено было сбыться. Да и им, в свою очередь, предшествовал долгий разлад меж землёю и небом: физиком-теоретиком и лётчиком-испытателем…
Оставалось одно – давно проторенная сёстрами и многими другими моими родственниками, прямая тропа во врачи. Во всяком случае, это занятие, хоть как-то, гарантировало мне близость к живым существам, поскольку от всех формул и железяк в мире, на меня тянуло замогильным холодом. К тому же, пользуясь моею доверчивостью, меня иногда надували разные пройдохи. Так, что мой интерес к человеку, был уже, где-то, и сугубо практическим…
Как бы это – мечтал я – так научиться бы разбираться в людях, чтобы распознать человека, ещё до того, как он раскроет свой рот?!!
К тому времени я уже имел некое подобие классификации людей, мало чем, отличавшейся, впрочем, от таковой у остальных – все люди подразделялись в ней на "плохих" и "хороших". Правда, дополнительно, я различал ещё "душевных" и "злых". Первые были, как бы, "тёплыми". Им можно было открыться, и у них были чувство меры и юмор. С ними можно было и подурачиться и не страшно оказаться в сложной ситуации. Им никогда от тебя ничего не было нужно – они всегда больше давали, чем брали…
А вот, вторые действовали уже, на манер, пиявок. Эти присасывались к тебе уже основательно и не отлипали, пока не получали своего, после чего уползали к себе в тину, и ты их больше не видел…
Но был ещё и разряд людей, мотивы которых, казались мне сложными, но прочесть их намерения я был не в состоянии. Так появились "открытые" и "закрытые"…
С первыми можно было быть откровенным, а вот от вторых надо было держаться подальше – эта публика была себе на уме. Но одно я уяснил уже чётко – на каждом всегда остаётся отпечаток его поступков: он не только их генератор, но и носитель. Отпечаток человека, отчётливо сохранялся на всех его вещах, животных, но, особенно, на его жилище. Много позже, уже работая участковым, я всегда поражался, как много говорила о людях их прихожая…
Любопытно, что хотя я и хотел быть "очень умным", интеллект в моей классификации, заметной роли не играл. Или играл… Довольно сложную. Во всяком случае, проявления его различались, так как имели массу градаций.
Наряду с пониманием и мгновенным "усеканием" проблем, существовали ещё сообразительность, смётка в делах и практическая смекалка. Не говоря уже, о чисто житейских, практичности и ловкости. Существовала разница и между профессиональными знаниями и практически навыками. Так как, я часто наблюдал, что даже толковый специалист, не может устроить свою жизнь. Да и вообще, люди с деньгами и дипломами были сплошь несчастливы. Знания часто порождали, как бы, самогипноз – человек, напичканный формулами, уже не мог уразуметь, часто, простых вещей, если они отличались от того, чему его учили…
В самом интеллекте, как способности мгновенно схватывать суть, я различал две части – одна требовала лишь логики и здравого смысла, зато вторая, была, как-то, связана с элементами предвидения, и была сродни какому-то, не очень понятному и трудно определяемому мною, неясному чувству…
Причём, если первая никак не зависела от поступков человека, являясь скорее, технической стороной его мозга – как математические, музыкальные и шахматные таланты, способность к наукам и технике, то вторая была прямо связана с чистотой его слов и дел. Её человек утрачивал сразу, как только начинал лгать или делать подлости. Но и она, как и первая, тоже как-то зависела и от тренировок…
Например, я знал, что по "атмосфере" в комнате, можно довольно точно определить, что в ней происходило, а по переплёту книг – догадаться и вложено ль, в них, что. Некоторые события предупреждали о себе почти незаметными знаками, а счастливому стечению обстоятельств, предшествовали мелкие потери…
Мир казался сложным и первым серьёзным шагом в нём и должно было стать моё образование. Надо было выбирать такое, которое, хоть как-то, развивало бы…
Одновременно, с развитием способностей, я хотел перенять ещё и опыт моих незаурядных – это я уже тогда, отчётливо, понимал – родителей, представлявших пару, стойко переносившую все подарки и злоключения своей неровной судьбы.
В них я наблюдал такое сочетание черт характера, которое потом уже, не встречал ни где. Мне нравилось в них всё, но больше всего, как здорово они умели выбирать себе друзей, которые не бросали бы их в беде. Своих таких у меня, тогда ещё, ещё не было, поэтому мне ничего не оставалось, как дружить с родительскими, особенно же, гостить у них…
Самое время заметить, что оба моих родителя, довольно рано, наполовину осиротели. И, в свои неполные 14 лет, уже были кормильцами своих полу-семей. Это были самые отпетые работоманы, которых я, когда-либо, видел. Они не могли прожить без работы и часа, затихая лишь к вечеру, за грудами своих газет и книг, шурша ими часами за большим столом в гостиной, словно большие усталые мыши…
Начав с подмастерья в паровозном депо и быстро пройдя все ступени до машиниста, отец и на этом, не успокоился и скоро был местным партийным боярином, устроившим семейство в доме из десятка комнат с домработницами и шофёром…
Весной, летом и осенью, он пластался по всему своему району с его сёлами и деревнями, отбывая после уборочной, с мамой в Москву, и далее – в Сочи, Кисловодск или Мухолатку. Иногда они брали с собой и детей…
В доме, хотя он постоянно отсутствовал, перед его именем трепетали. "Папе скажу" приравнивалось к чему-то, немыслимо ужасному, почти запредельному – поднебесному! Для старших детей это, в первую очередь, означало, что их уже не возьмут на семейную забаву № 1 – охоту. Тут не помогали уже никакие мольбы. Даже обещания, что ты будешь есть у костра сало!!!
Наказание считалось невероятно жестоким, поскольку означало лишение целой гаммы захватывающих приключений – на "семейных" охотах стрельба велась из машин, в которых имелись облегчённые винтовки и для детей. Стреляли все. Помногу и сызмальства. Этих навыков требовал сам инструмент наших охот – малокалиберная винтовка. Мелкашка. Других у нас, почти что, и не было…
Я был поздним ребёнком в семье – разница с братом у нас была приличная и многое из замашек прошлого, уже не застал – наш папа был "уже не тот". Но дичь билась десятками и на моей памяти, хотя мы охотились с отцом "скромно" – чаще вдвоём и винтили, в основном, по тетеревам, которых в Сибири называли "косачами". Видимо, за их бардовые косички у висков…
Охоты наши были предельно краткими – уезжая под утро, мы возвращаясь к обеду с десятком тетеревов и тетёрок. Охота "мелкашкой" ювелирна – птица редко подпускает к себе ближе пол-сотни метров. Это вам не охотничье ружьё, где отдача, грохот и дробь летит стаей в пол-метра. Это – охота одной дробиной…
Наверное, ещё и поэтому, стрелялось у нас, невероятно много. Всегда и везде – по любому месту и поводу. Кроме стрельбы на охоте и в дороге – "для разминки" – часто стреляли и прямо дома – во дворе или в саду. А также и на покосах, реке или озёрах. Стреляли всегда и везде и все наши гости обоего пола, на всех наших сборищах, поездках и пикниках…
Часто вставали прямо из-за стола, выходили во двор, стреляли по мишеням, гильзам и спичкам, потом, разгорячённые стрельбой, вновь принимались за еду и питьё, читали стихи и поэмы, спорили, травили анекдоты, выпивали, закусывали и снова стреляли. Стреляли на рыбалках и даже в лесу у моих пионерских лагерей, когда приезжали ко мне в гости. Словом, стреляли у нас везде, много и со вкусом…
Все успешные охоты (других я не помню), всегда заканчивались дополнительной стрельбой ещё и по мишеням и гильзам. При такой практике, хорошо в доме стреляли все, кроме старшей сестры, не бравшей в руки оружия. Отец стрелял великолепно – с нескольких метров он срезал головки у спичек, а брат – тогда ещё, школьник – ходил со своей винтовкой на виду у милиции даже и по городу, тренируясь в стрельбе по оврагам. Но я стрелял лучше – почти, как отец…
Пройдёт с десяток лет, и уже студентом, на Байкале, в горах на Фролихе, я сниму гуся на воде с расстояния в треть километра! И вся наша ватага будет поражена моей фантастической меткостью. Правда, пока они прыгали и орали от радости, восторгались и спускали свой плот, гусь пришёл в себя, и чапая по воде боком, боком, встал на крыло, и таки-ушёл – рана его оказалась не смертельной. Оно и понятно – что этой махине, какие-то, 20 свинцовых грамм? С тех пор, я уже не брал, той своей детской винтовки, в руки…
Птицы и зверя тогда в Сибири было видимо-невидимо и не удивительно, что даже и дети здесь быстро вырастали заядлыми охотниками. Рекорд принадлежал отцу, младшей сестре и брату, в течение нескольких часов, набивших, однажды, легковушку дичи – несколько десятков уток. Домой привезли больше сотни. Они раздавались водителям, родне, прислуге. Это было законом…
Водителей, вообще, всегда и кормили лучше всех. За этим отец особенно следил. Все они, понятно, всегда получали от охот, свою долю. Нечего и говорить, что все водители отца быстро делались, чем-то, вроде членов нашей семьи и любили эти охоты даже больше нас – за добычу, азарт и удовольствие…
Тем более, что в них всегда присутствовал дух непредсказуемости и удальства отца – на охоту могли сорваться в любом составе, в любой момент…
Однажды, мой будущий свояк, тогда ещё студент, заскочил к нам, "на минутку", за какими-то лекциями по общей хирургии. Мне было, почти 5, так что эту охоту я уже хорошо помню. Не успел он оглянуться, как уже сидел на кухне и делал на пулях нарезки "дум-дум", собираясь с нами на коз, а немного погодя, мы уже вихрем мчались куда-то, на Север, чтобы свалиться ночью на голову какой-то сельской свадьбе, где в большом амбаре уже спали на сене вповалку десятки гостей…
Сонный, я тыкался вилкой в какие-то тарелки на большом не убранном столе – наша машина засела в болоте по оси и здесь нас давно не ждали. А к "Победе" посылали трактора…
Но и ночная езда имела свой азарт – на свет фар из кустов часто вылетали шальные зайцы и бежали, дураки, впереди довольно долго – в полосах чужого им света.
Эра чудовищного, совершенно невероятного засилья зверья, птицы и рыбы в Сибири оборвалась мгновенно – всего через пару лет хрущёвской "химизации". Всё в ней исчезло в момент – как сгинуло!..
Да и мне посчастливилось там застать, всего лишь краешек, того фантастически бескрайнего, беспредельного охотничье-рыбацкого счастья!..
Из машин я больше всего любил огромный "трофейный" "додж", стёкла в котором не опускались, а поворачивались, а из трофеев, мне запомнились громадные оленьи рога и медвежьи шкуры. Одна из которых, долго лежала в моей комнате вместо ковра, пока, как-то по весне, не завоняла псиной, и её не вынесли на сеновал, где я, иногда, спал летом, если планировал похождения или рыбалки….
А ещё, лет через 5, вместо того, чтобы окончательно её выбросить, я подарил её в Ленинграде, какой-то пианистке – под её белый рояль – и там долго визжали от восторгов. В том далёком году, в тайге случился неурожай и медведи шли к деревням "на овсы". Положили их тогда, как рассказывал мне папа, под одними только Бирюлюссами, больше двухсот, а клали их, ещё и под Большим и Малым Улуем…
Местные в то лето брали их на "шары", устраивали засады и долбали жаканами и пулями…
Но для отца, вся эта наша пальба, была, конечно, лишь мелочью для забавы детей. По настоящему, они развлекались стрельбой с генералом Редькой – начальником местного авиа-училища. Там уж, они отводили душу, "по полной", в стрельбе из всех имеющихся, в том училище, видов оружия. Начинали с пистолетов. Затем шли винтовки, потом автоматы, за ними пулемёты с трассирующими пулями. Наконец, миномёт. Кончалась забава, видимо, за не имением под рукою, ракет, обычной выпивкой и стрельбой из пушки…
Но оружия и дома хватало – отец несколько раз возглавлял всякие делегации на разные войны и фронты. Пистолетов было, штуки 3, а винтовок и ружей, и того больше. Брат провожал своих девушек с "Парабеллумом" с 8-го класса, ну а я носил его, уже с 6-го. Этот "Парабеллум" папе подарил Куусинен, так, что папа его очень любил…
Оружие, конечно, добавляло нам уверенности в себе, но воспользовался им только брат, да и то, однажды. Как-то, он припозднился и возвращался по ночному Красноярску, в котором редкая ночь обходилась без раздеваний и убийств – в городе тогда, во всю, хороводилась своя "Чёрная кошка". Так, что позднее время, тогда было особенно опасным. Ночная прогулка от Стрелки до вокзала приравнивалось к фронтовому подвигу…
Где-то, на полпути к дому, он получил из подворотни дежурную просьбу "закурить" – обычную бандитскую приставалку. В ответ, он срельнул поверх головы просившего. Больше, насколько мне известно, уже ни кто, ни с какими просьбами, к нему не обращался, куда бы он ни ходил…
Естественно, что и вся наша школа знала, что иногда я прихожу с боевым оружием даже на занятия – а я этого и не скрывал – и кое-кто, трепетал. Жаль, что этого не знали тогда уже и все наши учителя…
Больше всего, меня смешил наш военрук, постоянно предлагавший поменять мой "Парабеллум" на его "Ласточку". Со временем, я дошёл до того, что запросто одалживал пистолет на день-другой с полной обоймой приятелям…
Когда отца положили в больницу, и я оставался дома один, то, одуревая от скуки, я приглашал, иногда, с десяток одноклассников в гости и мы играли в квартире, дворе, саду и сараях, в войну – оружия в доме хватало на всех. Играли мы в неё настоящими – боевыми патронами, лишь высыпая из них порох, потом обедали и слушали музыку…
Мама никак не могла понять, отчего некоторые двери в доме были в странных отметинах. Сегодня я могу уже это признать: за неимением дарта, тренируясь, я бросал в них трёхгранные штыки с наборными перламутровыми ручками, которыми, приходящие мясники, забивали наших свиней…
До сих пор не могу понять, как это мы тогда никого не угрохали – ведь изредка попадались патроны, порох из которых мы, по рассеянности, и не высыпали…
Не менее солидно обставлялись и рыбалки, на которые мы отправлялись за сотни километров, "артелью" – несколько семей на машинах, в самую, что ни на есть, тьму-таракань! Куда-то, далеко-далеко вниз по Чулыму, куда, загодя, забрасывались на грузовиках, провиант, моторки и невода. Снедь же и ящики с напитками, привозились "в подарок" гостями-директорами с местных заводов…
Импровизированные столы накрывались в лагере прямо на траве, и тут тоже начинались долгие трапезы с многочисленными гостями из местных. Рыбы в тех местах много ещё и сейчас, ну, а тогда… И говорить нечего…
Улов делился поровну, но мы брали домой только линей, осетров и стерлядь. Линей довозил я живыми в папиных резиновых сапогах, и они долго потом жили у меня в больших, врытых в саду, деревянных бочках, в которых я им устраивал сказочный подводный мир. Перед тем, как они окончательно попадали на кухню, где их жарили в сметане с зелёным луком и яйцами. Чёрной икры, которую готовили по приезду, случалось до килограмма…
Через много лет, уже на Тихом – под Ванино, я увижу дикое варварство, когда по берегу тянется на километры, серебристая полоса из выпотрошенной и выброшенной, кеты и горбуши. Икру там, браконьеры заготавливали, уже тоннами! И вспомню, такие скромные и аккуратные, наши уютные рыбалки…
Я рос среди взрослых, рано проникаясь их интересами. Всего вокруг меня было через край – и незаурядных людей, и чрезвычайных событий, и тайной информации. Застолья были многочасовыми, а иногда и внесуточными, и являли собой впечатляющую школу жизни – яркую, фантастическую, запоминающуюся. К тому же, все они были непредсказуемыми – в любой момент мог приехать, кто угодно, и тут же, накрывался большой стол в гостиной – таковы были наши порядки.
Много пилось, елось, стрелялось, рассказывалось, декламировалось поэм и стихов, пелось песен, но ещё больше говорилось о политике. Причём вещей, о которых, надо было помалкивать. Везде!..
Второй страстью был спорт. Лёгкой атлетикой занимались почти все. И тут были, даже, свои семейные рекорды: отец в молодости молотил сотку за 11.8, ну а брат, бежал её уже за 10.8. Но первый выступал лишь за округ, а второй – за молодёжную сборную России, хотя и был юниором…
Десятиборец! Зато наш папа был настоящим силачём – он поднимал 8 пудов! Без рук – одними зубами. Мама играла в волейбол и в теннис. Сестра бегала барьеры, играла в волейбол и в шахматы. Одно время, семья в полном составе, гоняла крикет, затем переживала увлечения шахматами, скалолазаньем и настольным теннисом, в который мы с мамой играли и зимой – прямо на большом столе в гостиной!..
Меня поджидал тренер брата, но я выбрал теннис – игру индивидуалистов…