- Послушайте, - сказал доктор Николаи женщине, стоявшей перед его столом в ожидании свидетельства, - заклинаю вас именем вашего собственного ребенка и всем дорогим для вас - не берите вы этого места.
- Но, господин доктор, - пробормотала крестьянка, - я…
- Дайте мне слово, что вы будете молчать, и я вам объясню: в чем дело. Вы поймете тогда, что я прав.
- Но, господин доктор…
- Имейте в ввиду, - перебил женщину взволнованный доктор, - что у ребенка дурная болезнь, очень опасная. Вы тоже заболеете, если будете кормить его грудью. И вы, и ваш ребенок, и ваш…
В этот момент женщина вскрикнула и, закрыв лицо руками, бессильно опустилась на стул.
- Во как же так, господин доктор? - промолвила она после длительной паузы глухим голосом. - Значит я пропащая? Ведь я уже четыре дня, как служу у господ Жервэ!
Деревенская кормилица была не дура. Она поспешила сейчас же с кем-то посоветоваться, и уже на следующий день к судье поступило заявление от пострадавшей с иском к мосье Жервэ на сумму в 30 000 франков. В своем заявлении истица ссылалась на слова доктора Николаи.
В маленьком городке не существует тайн. Случай в доме Жервэ был у всех на устах. Мосье Жервэ встречали и провожали взглядами, полными страха и возмущения.
Через несколько дней шеф мосье Жервэ вызвал его к себе в кабинет и указал ему на неудобство его дальнейшего пребывания в должности заведующего отделом заказов конторы.
Тесть, обрушившийся на мосье Жервэ с кулаками, забрал к себе свою дочь, оставив ребенка отцу, и потребовав немедленного возвращения акций на сумму в 50 000 франков.
Таким образом мосье Жервэ очутился один, без жены, без службы и без акций. В его душе, освобожденной роковыми ударами судьбы от всяких семейных наслаждений, оказалось много пустого места. Эту пустоту он заполнил ненавистью к тому, кто разрушил его счастье и карьеру, к доктору Николаи. И он обратился к прокурору, требуя предания суду доктора Николаи за нарушение врачебной тайны.
Закон был на стороне мосье Жервэ, и делу был дан надлежащий ход. Доктор Николаи сел на скамью подсудимых.
Беспристрастная Фемида вынесла свой приговор. Гражданский иск мосье Жервэ за потерянную им службу был, правда, отвергнут, но двери приемной доктора Николаи были закрыты для пациентов ровно на два года. Впрочем, они больше не открывались. Вскоре после осуждения доктор Николаи, не выдержав удара судьбы, скончался.
Если вы спросите меня, заслуживает ли подражания пример этого французского врача, я, пожалуй, отвечу: нет, с принципиальной точки зрения.
Правда, сохранение в тайне того, что нам, врачам, доверяют больные, ставит нас иногда как бы в положение соучастников преступления. Но я не знаю, было ли бы всего лучше для врачей, если бы им было предоставлено право нарушать врачебную тайну.
Кто должен был бы тогда устанавливать эту необходимость нарушения? Врачи? Но тогда в каждом отдельном случае им пришлось бы руководствоваться велениями морали, по-своему понимаемыми, и предписаниями науки, не совсем определившимися. Мне кажется, положение врача было бы при этих условиях затруднительным, тем более, что при решении подобных вопросов долга, совести и человечности врачу приходится иногда не только углубляться в прошлое и настоящее болезни и больного, но и прорицать, предугадывать будущее!
У одного известного ленинградского сифилидолога был пациент-бухгалтер, сифилитик. Больной лечился у него около полугода. С точки зрения науки это означало, что он почти совсем не лечился. Во всяком случае, не долечился.
Вскоре этот бухгалтер решил жениться. Доктор был возмущен до глубины души. Он пытался отговорить своего пациента от этого шага, но тот не послушался его. От этого брака пошли дети. Дети выросли и, в свою очередь, дали жизнь новому потомству.
Тридцать лет наблюдал доктор эту семью во всех ее поколениях.
Это был счастливый, здоровый, цветущий род. Никаких следов заражения ни у кого из детей и внуков бухгалтера, не обнаружилось. Как будто ничего не было.
О болезни же родоначальника знал только он сам и его врач.
Особенности ли организма, действие ли лекарства, неведомые ли пока еще законы индивидуальности сыграли в данном случае решающую роль, - сказать трудно. Но вообразите себе, что произошло бы, если бы доктор не остановился на полпути и открыл бы невесте своего пациента тайну жениха. Какие слезы и рыдания, а может быть, и еще более печальные последствия вызвал бы этот акт человечности и доброты! Вспоминая этот случай, врач, быть может, и теперь еще благословляет судьбу за то, что в свое время он не огласил тайны своего пациента-бухгалтера.
Проф. Тарновский пользовал одного сифилитика. Это был очень видный юрист. Лечение шло успешно. Оно длилось несколько лет. Пациент был чрезвычайно пунктуален в исполнении всех предписаний профессора.
Через четыре года профессор нашел дальнейшее лечение излишним. Два года спустя больной сообщил профессору о своем намерении жениться.
В виду того, что никаких следов заболевания у пациента не осталось, профессор санкционировал его решение.
Через месяц после свадьбы муж привел на прием к профессору свою молодую жену. На малой губе у нее появилась язвочка.
Профессор Тарновский констатировал сифилис в первичной стадии.
Допустим, что так было раньше, что это были ошибки еще не созревшей науки, что тогда врачи бродили еще в потемках. Теперь же мы, конечно, далеко шатнули вперед, и многое, когда-то неясное, темное, ныне у нас, как на ладони. Достаточно упомянуть о Вассермане. Открытая им реакция дает возможность контролировать весь ход внутренней борьбы человека с люэсом. Но все-таки и в настоящее время мы, врачи, не можем быть пророками.
Больной приходит к нам, скажем, с сифилитической сыпью. Мы исследуем кровь. Реакция получается положительная, - кресты. Мы лечим пациента. Через два-три года лечения мы снова производим исследование крови. Если Вассермановская реакция опять дает кресты, значит, надо продолжать лечение.
А если крестов нет, значить, человек здоров? Ничего подобного! Может быть, здоров, а может быть и нет.
Проходит еще год. Новый анализ крови дает минус. Повторные анализы тоже дают благоприятные для пациента результаты.
По прошествии нескольких лет мы говорим пациенту: "Вы, вероятно, здоровы".
Вероятно! Сказать больше мы пока не имеем права. А как же быть с той, которая собирается стать его женой? Вот она является к нам и спрашивает нас: "Мой будущий муж здоров?" Что ответить ей? Прочесть ей лекцию о сущности Вассермановской реакции? Да она убежит от нас, едва только мы произнесем слово "сифилис"!
И в результате брак будет расстроен. А между тем, сам пострадавший, может быть, совершенно здоров. Дальнейшим наблюдением и исследованием это вполне подтверждается. Беда же в том, что установить это своевременно без всяких оговорок мы не в состоянии.
Таких примеров может, набраться довольно много. Вот почему права разглашения врачебной тайны, если бы даже таковое и было нам предоставлено, все же оставляет много неразрешенного, запутанного, ибо не легко в каждом отдельном случае установить с достаточной достоверностью наличие реальной и существенной опасности.
К тому же надо иметь В виду, что, помимо медицинских соображений, тут играет чрезвычайно важную роль и момент чисто бытовой. Для людей, окруженных себе подобными, он часто является решающим.
Регистрация в амбулаториях нередко отпугивает посетителей. Почему? Потому что надо предъявить документы, потому что тайна ускользает из рук заболевшего, и хотя она и покоится в толстой книге канцелярии, но она уже не в его власти, она идет своими путями.
Проф. Вальтер рассказывает своей книге "Врачебная тайна" об одном немолодом сифилитике в третичном периоде, т. е. в периоде, безвредном для окружающих. Как только фабзавкому через врача медпункта стало известно о болезни рабочего, последний оказался окруженным атмосферой опасения и недоброжелательства. Не помогло представление врачебных удостоверений о том, что это лицо не представляет никакой опасности заразы. Рабочий в конце концов должен был покинуть завод и искать другого заработка. Но теперь он уже тщательно скрывал от всех свою болезнь.
А вот что рассказал мне однажды мой монтер Василий. Это был задумчивый, тихий человек, лет 32-х, с небольшой русой бородкой. Говорок у него был с придыханием. Меняя проводку моей квартиры, он громоздился на стремянке то в одном, то в другом углу комнаты, и что-то еле слышно напевал себе в усы, что-то печальное и унылое. В этот день он работал в передней и, сидя на последней верхней ступеньке лестницы, привинчивал к стене у самого потолка белые изоляторы.
Я пришел из больницы и сидел в кабинете за столом над книгой. Вдруг раздался звонок. Горничной не было. Я пошел открывать. В это время Василий начал торопливо опускаться сверху.
- Сидите, Василий, работайте. - сказал я ему. - Вы мне не мешаете, это пришел больной.
Но он продолжал сходить с лестницы.
- Нет доктор, - качнул он головой, уже стоя на полу. - Разве же можно? Ваши болезни известно какие. Разве я могу вроде как бы здесь оставаться?
И в голосе его мелькнуло и тотчас погасло что-то грустное, оттенок, почти неуловимый, какой-то жалобы. И вслед за этим он удалился в коридор, соединявший переднюю с кухней.
Когда пациент закончил свой визит и ушел, Василий снова завозился под потолком, а вечером, когда все было приведено в порядок, он пришел в кабинет за платой.
Майский день расплывался сумерками. На столе у меня горела лампа под абажуром и бросала голубой круг света. Одна половина лица Василия была освещена, а другая пряталась в тени, отчего взгляд его стал странным, необычным, ускользающим. Потом он шевельнулся, все так же держа в руке свою кепку, и ушел весь в тень, и теперь было заметно, что глаза его смотрели с невеселым выражением. Я вспомнил вдруг недавний короткий разговор. Мне захотелось его продолжить.
- Разве эти болезни так ужасны или позорны, Василий, - спросил я, - что вы боялись или не хотели быть в одной комнате с больным?
Он поднял удивленно голову.
- Это я говорю о вас, - пояснил я. - О том, что вы ушли, когда пришел больной.
Он посмотрел на меня, склонив голову несколько набок, как смотрят, когда пытаются понять, серьезны ли слова или все это шутка. Потом переступил с ноги на ногу и сказал:
- Нет, я не боялся, и болезнь, как я понимаю, вроде как нестыдная. Но, может, ему, больному-то, неловко чужого человека, - меня, значит. Вот я и ушел. А ежели он меня будет стесняться, то это правильно. Может, я ему окажусь вроде как знакомый и беды ему болтовней натворю? Разные бывают люди, гражданин доктор, - добавил он со вздохом. - Каждый вроде как по-своему понимает. Есть такие, что готовы обессудить человека на всю жизнь за дурную болезнь, со света сжить. А чем человек виноват? Несчастие с ним приключилось, а его травить начинают.
Говорил Василий как-то кротко, будто с каким-то всепрощением, но очень выразительно, точно страдал за кого-то близкого. И часто вставлял слова "вроде как". Бледные щеки его потемнели, покраснев в сумерках.
- Если так бывает, - сказал я, - то только от темноты, от несознательности. Сифилис или триппер такие же болезни, как и всякая другая болезнь, как экзема или туберкулез, или тиф. Кто читает книги, бывает на лекциях, те знают, что эти болезни не позор, а заболевшего не надо избегать или преследовать. Мой больной не стеснялся бы вас.
Монтер ничего не ответил. Он смотрел мимо меня, в окно, на небо, где над крышей противоположного дома по вечернему горела под надвинувшимся облаком последняя светлая полоса.
- Есть и вроде как образованные, - наконец, сказал он. - Которые и книжки читают, а понять этого все равно не могут. Должно быть, очень уж это в человеке сидит, не вынешь скоро, гражданин доктор.
Он остановился и поднял на меня глаза. Заметив, что я внимательно слушаю, он продолжил:
- У меня товарищ был, скромный быль из себя парень, Никому не вредил. Гулял с одной барышней, но вроде как любовь была промеж них. Ну, гуляли, гуляли, а потом стали жить, хоть на разных квартирах - служила она прислугой где-то - а вроде как-бы муж и жена. И только на который то день приметил мой товарищ у себя нелады, прыщик, сказать, не прыщик, а так вроде. Пошел он в больницу. А там и определили: сифилис.
Василий остановился, проглотил слюну, точно у него сразу пересохло во рту. В комнате постепенно темнело. Полоска зари погасла. Окна напротив осветились.
- Работал товарищ на заводе. Дали ему в больнице бюллетень, и начал он лечиться. Аккуратно ходил он на прием. Попервоначалу сильно запечалился, вроде как о смерти призадумался, а потом доктор объяснили, что это, мол, болезнь хоть и сурьезная, но такая же, как и все болезни, никакого зазору в ней нет, - вроде, как вы объясняете. Ежели, мол, правильно пользоваться, да все исполнять, то обязательно вылечится можно. Недели три-четыре, говорит, вы и неопасный будете, вреда никому причинить не сможете, значит, никто от вас не заболеет. Ну, хорошо, вроде как легче стало товарищу.
Благодарит он докторов за внимание и все положенное выполняет, вроде как по завету.
Приходить раз он к себе домой, отворяет ему дверь хозяйка. Увидала его, так и порскнула прочь, вроде как нечистого увидала. "Заприте, - кричит издали, - дверь, да за ручку не беритесь". - Что такое? - думает товарищ, - никогда за два года такого разговору не было.
Пошел он к себе, комната маленькая у него, темная, без умывальника. Берет товарищ полотенце и на кухню. Там няня хлопочет у печи. Выпучилась она на товарища, вроде как на супостата "Нету тебе сюда дороги, - говорит, опамятовавшись, - не велела хозяйка пущать тебя никоим образом. А в уборную ходи куда хочешь, и уборной для тебя здесь нету. Ты, - говорит, - порченный и всех нас тут перепортишь".
Ну и пошло. В квартире все бегут от него, вроде как от зачумленного. За что возьмется - сейчас крик. Никто близко и не подходит. Требуют с квартиры съездить. Потерял совсем голову товарищ. Откуда знать дали? Кто? Стал мрачнее тучи. Прямо вроде как вешаться надо.
Пошел товарищ в больницу и рассказал все доктору своему как на духу. Тот объясняет, что бояться нечего им насчет заразы, и что не имеют они никакого права гнать с квартиры. Это, говорит, самодурство, по суду ответить могут. Дал товарищу свидетельство с печатью. Вернулся он к себе, сует бумагу хозяйке, а та боится даже взяться за нее, да и вообще вроде как и слушать не желает. Съезжай да и только.
А вскорости и весь дом узнал про этого товарища, что он в такой болезни обретается. Совсем житья не стало. По двору пройтись невозможно. Чуть ли не пальцами в него тыкают. И шепчутся. Так и пробирается, вроде как тать, по застеночкой, чтобы никто не приметил. Что перестрадал товарищ - сказать невозможно. И пришлось бросить квартиру. А вы, гражданин доктор, говорите про книжечки. Столько эта хозяйка книжек перечитала. Сама ведь учительша, а не баба темная вроде как из деревни.
Василий отвернулся, как бы рассматривая цветы на обоях, и последние слова он произнес все так же тихо и кротко, без всякой укоризны, точно рассказывал он о стихии, о роке, о том, перед чем ничтожны наши усилия. Тогда я сказал резко;
- Пусть ответила бы по суду. Я бы ей не уступил, как ваш товарищ.
Он слабо улыбнулся.
- Это я неправду придумал про товарища, - сказал он виновато своим мягким голосом. - Не было у меня такого товарища. Этот парень я самый и был. А только, гражданин доктор, - убедительно добавил он, - и суд не помог бы. Ну, засудили бы хозяйку, а дальше? Все равно ходил бы среди людей вроде как нечистый. Знаю я; что нету дурных болезней. Да другие знать этого не хотят.
Он опустил плечи и стоял, задумавшись.
Врачебной тайны не должно быть. Но если так цепко еще за наш быт держатся косность и пережитки, то к ломке всего этого надо подходит осторожно.
Тайны не должно быть. Но не сейчас. А вот тогда, когда не будет обывателя, когда в массах, в обществе, изменится взгляд на так-называемые "дурные" болезни.
Этот вопрос актуален не только для нас, врачей. Над ним размышляют и те, кто составляет население наших городов: рабочие, служащие, учащиеся, словом, те, кто являются сами объектом и содержанием этой тайны.
Харьковская Научная Ассоциация провела среди широких кругов анкету о врачебной тайне и венерических болезнях. Было выпущено 5000 опросных листков. В результате получился чрезвычайно интересный материал.
Как же представляет себе разрешение этой проблемы неврачебный слой?
"Семья может и должна повлиять на больного, побуждая его к регулярному лечению, поэтому она должна быть оповещена", - пишет рабочий-печатник. "Громадное большинство больных малодушны. Задача врача сохранить здоровье окружающих и поставить их в известность о грозящей им опасности", - отвечает один служащий. А другой рабочий, партиец, выражается резче: "Лучше пожертвовать спокойствием и даже жизнью одного, нежели погубить многих".
А вот те, кто возражает.
"Тайна больного не должна быть разглашена, мы до этого еще не доросли", - указывает рабочий-металлист. "Укоренившийся в обывательской массе взгляд на венерические болезни, как на позорное явление, внесет в случае оповещения разлад в семью и разрушит ее", - объясняет учащийся, рабочий-швейник, сам болевший сифилисом. "Сифилитик, тайна которого разглашена, превратится в заклейменного позором человека", - говорить другой. "В ответ на это он будет мстить", - как бы дополняет рабочий-пищевик, сифилитик. "Сифилис нужно скрывать, ибо разглашенная тайна может еще и теперь повредить служебному и общественному положению больного", - высказывается одна работница-партийка, не принятая в партшколу после своего признания о болезни. "Больной должен быть уверен в сохранении своей тайны, ибо в противном случае он будет избегать лечения у врача и обратится к помощи знахарей, чем погубит и себя и семью", - пишет работница-швея. И, как мрачный рефрен, звучат слова одного служащего, сифилитика: "Если бы мои сослуживцы узнали, что я болен, я покончил бы жизнь самоубийством".
Как мы видим, мотивы, толкования, выводы здесь различны, но, в сущности, бой идет вокруг одного: вокруг вопроса об обывателе, который опозорит за болезнь. Этот обыватель еще прочно сидит в каждом из нас, во всяком случае, во многих. Он мертвит наши лучшие намерения. Особенно остро чувствует его тот, кого постигло несчастье заразиться. Недаром из анкетеров почти все, кто болел или болен, были сторонниками сохранения тайны.
Следовательно, надо прежде всего выбить из нас обывателя. Кто же, однако, должен воевать с ним? Конечно, и лекции и брошюры. Но на первый план выступает диспансер.
Диспансер приобретает особое значение потому, что перед ним стоит не аудитория, иногда безразличная, иногда уставшая, иногда скучающая. Диспансер видит того самого человека, который оглушен, растерян, весь в смятении, и этот человек панически хватается за тайну, за гарантированное молчание. И от того, насколько удастся панику эту сбить и вразумить оглушенного человека, зависит вредность или полезность сохранения секрета болезни.
А что же делать с теми, у кого злая воля, кто ни с чем не желает считаться?