Ильинична - начмед, исчадие ада, из откровенных вампиров. Как же возможно нечто более страшное? Спрашивать боюсь.
- Сижу и смотрю, - жалуется мне Аспирян, - как Порожнячка жует жвачку. Смотрит прямо перед собой и жует - не как-нибудь, а с чувством, не закрывая рта. Чавкает, чмокает. А Ильинична - та смотрит так же прямо и только челку поминутно сдувает со лба. Смотрю и думаю: черт подери - пэтэушницы! Старые бабы, за пятьдесят обеим… Чудеса!
- Цветы жизни, - вздыхаю я лицемерно.
…Сижу, не спешу уходить. У Аспиряна много дел, но он человек деликатнейший, меня не гонит. Понимает все - и про бабулю, и про колбасу, и про наше отделение в целом. Наши клиенты не то чтоб такие тяжелые, большинство из них сломало себе хребты много лет назад, и все уже устаканилось: и к трубкам в мочеиспускательном канале привыкли, и к вяло заживающим пролежням, и к коляскам, и к обвисшим членам. Одна беда: всегда одни и те же. Из года в год приезжают они за каким-то дьяволом лечиться, будучи уже вполне безнадежными, - они это знают, они давным-давно успокоились и понимают, что не пойдут никогда, но все же едут. Я знаю их по имени-отчеству, у нас зачастую фамильярные, доверительные отношения, которыми мы пытаемся заполнить тягостный вакуум бессмыслицы. Вера в полное выздоровление жива в одной бабуле. Это, кстати сказать, нравится не всем. Некоторых даже раздражает.
Вот и подтверждение последнему: в коридоре меня останавливает мрачный небритый мужик, из ходячих. Наверно, везунчик. Вскрытая на предмет чепухи спина. Я его не знаю, палата не моя.
- Скажите, пожалуйста, - гудит он, хмуря брови, - какие вы ведете палаты?
- Вот, вот, вот, - я тычу пальцем. - А также вот, вот, вот и вот.
- А нас - бабуля?
- А вас - бабуля.
- Блядь, - говорит мужик, поворачивается и уходит прочь.
Я весело пожимаю плечами, заворачиваю в клизменную.
Клизменная - это отдельная песня, ноу-хау нашего отделения. Приедут, случается, какие-нибудь гости, и даже иностранные, - ходят, воротят носы, смотрят с нескрываемым презрением. Мол, бедновато, - вот у нас и холлы, и даже "зимние сады" с бассейнами на сотню человек, а тут - беднотища! И вдруг - клизменная. Челюсти отвисают, глаза воспламеняются, сверкают фотовспышки - да! вот такого у нас нет! это надо взять на вооружение! И ходят кругами, осматривая "трон" со всех сторон, - а трона-то всего-то и есть, что койка с дырой, под которую подведен унитаз.
Клизменная - в некотором смысле отдушина. Это - курилка. Когда в ней пусто, лучше места не сыскать во всей больнице. А к запахам настолько привыкаешь, что в быту начинаешь ощущать их нехватку. Иногда я всерьез начинаю мечтать о письменном столе - поставить бы его здесь, возле очка, и часть проблем решилась бы мгновенно. Сидел бы я один, в тишине и покое, и ни одна сволочь не достучится…
За окном - четыре корпуса общежития, а дальше - выцветшие, бурые болота и лес, до которого вовек не дойти. Там же - быстрорастущее кладбище. Святости маленькой, недавно построенной часовни явно недостаточно, чтобы оздоровить местную ауру. Недавно я поймал себя на том, что и с пейзажем я постепенно срастаюсь. Проснулся как-то раз дома, на диване, после двухчасового сна, взглянул на улицу - что-то не то! А где же осенние топи, где гнилой простор? Куда подевалась трясина?
Так оно и бывает - исподволь, украдкой, из количества в качество, по спирали.
…Плетусь обратно - дописывать про удовлетворительное состояние.
И день проходит. Днем я называю четыре часа до обеда. Дальше - уже иное время, со своими сюрпризами, плюсами и минусами. Как ни крути, есть капля правды в рассуждениях насчет временной неоднородности.
К примеру, обед - святое дело, это время "Ч". Дежурный врач - ваш покорный слуга - под видом забора пробы имеет право полноценно напитаться. Что до меня, то я их, гадов кухонных, не проверяю никогда. Кому надо, все равно упрет. Встречались у нас сознательные личности, которые считали своим долгом присутствовать аж при закладке масла в кашу. И что же? Однажды, что-то позабыв, одна такая правильная вернулась, и вот вам картина: необъятная тетка, багровая от волнения, самозабвенно ловила в черпак драгоценное, полурасплавившееся кило…
…Меня приветствуют: "Приятный аппетит!"
Затемнение. Дежурный доктор - фигура высшего порядка. Всех как ветром сдувает из-за стола - доели не доели. Обмахивают грязным полотенцем оцинкованную поверхность, несут куриный бульон. За верхоглядство и демократичность - две котлеты вместо одной. Вежливо хмурюсь: закормите! Разве я съем?
Съедаю.
После обеда - чувство легкого недоумения. Вроде и живот набит, а впечатление, будто в чем-то обманули, провели. Раздраженно гоню от себя прочь сомнения и мрачные мысли. Впереди - халява номер два: логопеды.
Тоже отдушина, хотя они, возможно, оскорбились бы этим "тоже". Если помните, номером первым шла клизменная. Но нет, здесь все иначе, здесь не врачи и даже не персонал, а педагоги, личности совсем другого склада, пускай оно и не заметно при поверхностном рассмотрении, - даром что в белых халатах.
Чай уже поспел, дамы спорят о достоинствах и недостатках мужских трусов.
- Что вы хотите - просторные! - увлеченно доказывает первая. - Рука свободно пролезает!
- И голова! - со смехом добавляет ее коллега.
С ними отдыхаешь сердцем.
Но сегодня - не тут-то было. Трезвонит телефон: меня таки нашли, приглашают навестить приемник.
- Ты возвращайся! - говорят мне логопеды. - Мы тебе булочку оставим.
- Ему сегодня булочка не нужна, - подает голос Аспирян (он тут как тут). - У него было время "Ч".
- А-а! - тянут женщины. - Ишь он какой!
Криво улыбаюсь, делаю ручкой, выхожу. Плетусь в приемник, поигрывая молоточком. Ну-ка, что у нас там? Для сюрпризов еще рановато, для сюрпризов существует ночь. Сейчас, вероятно, меня ожидает что-нибудь простенькое.
Так и есть - битое рыло, болит голова. "Чебурашка" синего цвета. На снимок, сука! Я краток и строг, мечтаю о милицейском мундире и резиновой палке. Оговорюсь, что в мирной жизни грезы подобного сорта мне не свойственны.
Праздно расхаживаю взад-вперед, пока ему просвечивают череп. Потом жду снова: снимок проявляется. Наконец окунаю пальцы в раствор, извлекаю мокрый лист. Смотрю на свет - черт его разберет! Вроде что-то там сбоку наклевывается… Или это у него отроду так? Делаю запись: "На мокрых рентгенограммах черепа убедительных данных за костно-травматические повреждения в настоящее время нет". Ключевые слова: "на мокрых", "убедительных", "в настоящее время", - окапываюсь.
Захожу в смотровую, где битое рыло торжественно меня оповещает: оно уже не хочет ложиться в больницу, оно пойдет домой. Молча гляжу на него в упор. На хрена ж я, спрашивается, с тобой вошкался?
- Будут вопросы - отвечу, что ушел сам, без разрешения, - произношу я после полной значения паузы.
Рыло схватывает на лету, прижимает руки к груди. Расквашенные губы размыкаются, но я упреждаю кваканье, успеваю первым:
- А ну пошел отсюда! Чтоб духу твоего здесь не было!
Потерпевший испаряется. Бросаю взгляд на часы: время вышло, булки съедены, чай выпит. Стало быть - наверх, к бабуле, в поисках новых приключений. Поднимаюсь, в лифте - прежние задумчивые личности, скрюченные судьбой. Бабули, однако, уже след простыл. Чего, спрашивается, приезжала?
Устраиваюсь в ординаторской, вынимаю умную книгу. Читать невозможно: прислушиваюсь к перепалке в коридоре. Оттуда доносится:
- Мне стыдно за вас! Нас уже носом тычут! Неужели самим непонятно, что надо работать в перчатках?
- Да я-то всегда в перчатках! Я же знаю, что это - член, за него взяться - как за электрический шнур!
- А Катя? А Катя? Лезет пальцами… в этот пролежень гноящийся… надо ж соображать, как не боится? Любая зараза по сравнению с нашими пролежнями - это цветочки ангелоподобные!
- А я? Я тут при чем?
Чтение приходится отложить. Я сижу в задумчивости, барабаня пальцами по настольному стеклу и представляя себе бабулю во всех житейских подробностях. Вот сейчас она идет к автобусу, заворачивает в магазин, покупает колбасу. Идет дальше, на ходу откусывает. Садится на лавочку, спина прямая, взор пустой. Низкое, как потолок в хрущевке, небо. Слякоть, пивные пробки, газета "Калейдоскоп". Неопределенное время суток, неопределенное время года. Часть света - черт ее разберет какая.
Завариваю чай, встаю, прохаживаюсь взад-вперед. Пошел четвертый час, скоро все расползутся по норам и я останусь на хозяйстве. Двух дежурных сестер вполне можно стерпеть, тем более что нынче дежурят далеко не худшие. А пока… пока я запускаю казенный "486-й", выбираю уровень "стратегии", называюсь "Царем Гнидой" или "Владыкой Уродом" и начинаю мочить, как выражается наш нынешний высокий руководитель, всех подряд. Я демонстрирую чрезвычайно агрессивный стиль игры, моя конечная цель - не космический корабль, на котором улетают к альфе Центавра, а ядерное оружие. Как только мне случается его заполучить, я, забывая о рейтинге, мигом разрываю дипломатические отношения и засыпаю бомбами и врагов, и друзей.
За окном постепенно темнеет. Уже неразличимы таинственные дальние топи, корпуса общежития испещрены электрическими квадратами окон. Цирк зажигает огни. Что-то уж больно все тихо, спокойно. Я сквозь зубы напеваю: "Не к добру вечерняя эта тишина!.." Одновременно отмечаю, что мои подозрения насчет сомнительных достоинств обеда были справедливы: в желудке одна за другой образуются пустоты, требующие скорейшего заполнения. Иду в сестринскую, достаю из холодильника пакет с бутербродами. Мне очень не нравится хранить его там, где каждая может - и, безусловно, так и поступает - заглянуть и проверить содержимое. Надо же знать, чем питается доктор! Это же безумно интересно! Пересчитают колбасные кусочки, обсудят качество, посудачат о пищеварении… Я делаю каменное лицо и быстро удаляюсь со свертком.
Запираюсь на ключ, поспешно роюсь в бумаге и целлофане. Но напрасно я пел, напрасно. Тревога!
…Из телефонной трубки излетает заполошное, шепелявое: "Срочно на пятое! Немедленно, бегом!"
Ну да, конечно, разбежался. Если состояние больного такое, что он способен склеить ласты в течение ближайших минут, невропатологу спешить некуда.
Спускаюсь, однако, в темпе, снисходительно поигрывая молоточком. Что, мол, тут у вас?
В коридоре - пусто, из четвертой палаты доносятся невнятные крики и вздохи.
Вхожу.
Окно распахнуто, на койке, что под ним, два бугая мнут и распластывают яростно сопротивляющееся тело. Изо рта у последнего летят брызги слюны и обрывки нецензурных слов. Бугай, который ближе ко мне, в зеленом хирургическом халате и колпаке, поворачивает голову и вопрошает:
- А вам известно, доктор, что вы только что едва не сели в тюрьму?
Голос строгий, бывалый, и я поначалу теряюсь. Спешу на помощь, прижимаю к матрацу разбушевавшиеся ноги.
- Еще бы две секунды - и абзац, - добавляет пыхтя второй - судя по всему, фельдшер. Я их ни разу не встречал - кто такие?
- В чем дело-то? - я спрашиваю мрачно, раздраженно, недовольный тем, что кто-то взял меня на понт. Какая, к чертям, тюрьма?
Не прекращая борьбы ни на миг, первый принимается рассказывать - скудно, отрывисто, но живописно. Произошло следующее: бугаи оказались ребятами из РХБ, реанимационно-хирургической бригады. Они кого-то привезли в приемник и вышли покурить на улицу. Кто-то из них случайно бросил взгляд на небеса, желая, вероятно, насладиться видом первых звезд, но вместо звезд увидел субъекта, который висел уже снаружи здания.
Я, слушая, задним умом соображаю, что с тюрьмой они переборщили. Крутые, понимаешь ли, ветераны острых ситуаций. Собственно говоря, за что? Пациент не мой, и больница у нас - не психиатрическая. К каждому солдата не приставишь. А в деле этого козла наверняка наличествует запись лечащего врача о ясном сознании и адекватном поведении. В противном случае его просто никто сюда не положил бы.
Самоубийца взбрыкивает, я наваливаюсь на него всей массой.
…Итак, увидев жуткую картину, коллеги ринулись наверх, прикидывая на ходу, которой палаты окно. Нашли не сразу, но нашли, ворвались, вцепились в запястья.
До чего ж силен! Троим мужикам не справиться. Лет двадцать, дегенеративная, багровая от натуги рожа, бритый череп с послеоперационной ямкой. Я не слишком искушен в технике обездвиживания и потому стараюсь на совесть. Кричу сестрам, чтобы несли еще тряпок и простыней. Рву их зубами, превращая в лоскуты, вяжу узлы - по восемь-десять штук на каждую конечность, не меньше.
- Ах, б-бляди! С-суки ебаные! - хрипит виновник переполоха, пытаясь высвободиться. С меня ручьем льет пот, пропитывая даже халат. Вид у меня через пять минут такой, словно я упал в лечебный бассейн.
Реаниматологи, вытирая лица, отступают.
Я не могу удержаться.
- Хрен тут тюрьма, - заявляю высокомерно. Те молчат.
- Побудьте с ним пять минут, - прошу я их. - Сейчас только бригаду вызову и вернусь.
Отдуваясь, быстро выскакиваю в коридор, к телефону. Сейчас начнется самое ужасное: мне предстоит убедить городских психиатров, что рехнулся не я, а мой клиент. Их можно понять: не очень-то хочется пилить из Питера в Сестрорецк. Хорошо еще, что не ночь, ночью бы они уж точно отбрыкались.
- Суицид! - кричу я в трубку. - Травматик! Буйный, неадекватный! Сняли с окна!
На том конце провода сопят. Случай ясный, зацепиться не за что, придется ехать, но дать свое согласие сию секунду не позволяет гордость. Чего-то кочевряжатся, задают идиотские вопросы: "А как он к вам попал?" Черт возьми, я-то откуда знаю? Наконец смирились с неизбежным, выезжают. Все бы ладно, только будут они через пару-тройку часов. А мне, покуда не приехали…
- Мы боимся! - хором заявляют сестры.
Еще бы не бояться. Он уже сидит! Как он сумел? Мускулы раздулись, жилы проступили, глаза сверкают.
- Ну что? - это он ко мне обращается. - Иди-иди сюда, с-сука… Знаешь, что я с тобой сделаю? Я тебя и всю твою семью в рот выебу, пиздобол хуев. Давай подходи! Решил, справился? Вот сейчас увидишь…
Он медленно, глядя мне в глаза, начинает вытягивать руки из узлов. Бугаи уже смылись, я один, сестры не в счет. Командую - ей-богу, как в парашном каком сериале:
- Реланиум ему! Четыре, по вене. И два - в задницу, а дальше поглядим.
Подхожу, наваливаюсь, подтягиваю тряпки потуже. Он харкает мне в лицо, попадает на воротник халата.
- Н-ну, пидорас!.. Ну держись… Я тебя достану… ебать буду долго, в кровь… ползать, блядь, будешь, просить, упрашивать, чтоб я тебе в рот дал, сука…
- Непременно, - приговариваю я в унисон, не прекращая трудиться над путами. - Иначе и быть не может.
- Правильно, - кивает тот, глаза не мигают, смотрят пристально. - Я тебя достану. Разворочу ебало до желудка, пидор ты, уебище сраное, за яйца повешу, поджарю урода…
- Посмотрим, - отзываюсь угрожающе. Я ведь тоже не железный. - Сейчас тебя, дебила, пригасят.
Сестры приносят реланиум, вкалывают, парень рычит, напрягается, но я скрутил его на славу. Он порывается сесть и обнаруживает поразительные способности. Я точно знаю, что ему не вырваться, и все же с испугом слежу, как натягиваются перекрученные жгуты. Впечатление такое, что он, всем законам вопреки, сумеет-таки их разорвать.
- Только не уходите, - упрашивают сестрички. Угрюмо киваю. Понимаю, что уходить нельзя.
- Позвоните ко мне наверх, предупредите, что я тут.
Они исчезают. Я присаживаюсь на табурет и тут же встаю, возбуждение и ярость не дают расслабиться. Ох, дьявольщина, его не берет реланиум. Будто водой укололи - прежний взгляд, прежние мысли.
- Сиди-сиди, жди, - улыбается он. - Я подожду. Я…
И он продолжает. На протяжении двух с половиной часов я слушаю, что и как он сделает со мной и моим окружением. Я не вчера появился на свет, но узнаю много нового. В какой-то миг не удерживаюсь, подхожу и бью его наотмашь по физиономии. Но ему, естественно, ничуть не больно, удар лишь умножает его силы.
- Ах гондон! - задыхается спеленутое существо. - Сейчас… сейчас я тебя натяну…
Я проверяю узлы, подтягиваю то в одном месте, то в другом. От собственной беспомощности он приходит в окончательное бешенство, речь делается бессвязным набором матерщины. Бросаю взгляд на часы: где же эти сволочи!
И тут они появляются на пороге, все трое. Я оказываюсь свидетелем удивительной метаморфозы: псих моментально успокаивается. Ему достаточно одного только вида вошедших, хотя во мне их внешность не пробуждает никаких особенных чувств. Впереди - пожилой коренастый доктор, за его спиной - два мирных, добродушных санитара. Соображаю, что в этом-то неистребимом добродушии и прячется самое главное.
- Что же ты разбушевался? - участливо спрашивает один из них, лет сорока, весь в крупных веснушках.
Самоубийца отворачивается.
- А я его знаю, - сообщает мне доктор негромко. - Он у нас уже лежал. Ему было шесть лет, когда он выскочил на дорогу - побежал за мячиком. Попал под грузовик. Через месяц от него отказались родители.
- Молодцы, хорошо связали, - хвалит меня санитар и берется за узлы. - Ну что, поехали? - обращается он к парню. Тот молчит.
Его развязывают, он послушно встает, заводит руки за спину. Тонкой, несерьезной тесемочкой ему связывают кисти. Все - и он в первую очередь - прекрасно понимают, что этого достаточно. Приди ему в голову эту веревочку порвать… я ловлю себя на довольно скотском желании увидеть, что будет в этом случае.
Травматика ведут по коридору, спускают вниз. К машине. Я провожаю и ощущаю себя мелкой трусливой собачонкой, которая торжествует и жалеет лишь о том, что невозможно укусить на прощание. Правда, мячик, за которым побежал некто шестилетний, незнакомый, прочно заседает в голове и время от времени начинает подпрыгивать, покорный толчкам призрачной ладони.
…Рекламная пауза. Дрожащими, между прочим, руками вынимаю папиросу, выхожу на улицу. На всякий случай смотрю наверх: не висит ли кто еще. Усмехаюсь, встряхиваю головой. Вот же паскудство! Ну, будем надеяться, что на сегодня все.
Я в два приема высасываю беломорину и с прищуром взираю на медленно подруливающую машину "скорой помощи". Подозрительно интересуюсь:
- Кого привезли?
- Да битое рыло, - отвечают мне.
…Иду к себе наверх. Это, как нетрудно сообразить, происходит уже минут через сорок.
Черт меня дергает замедлить в холле шаг и обратить внимание на нечто в коляске, одетое в куртку и вязаную шапочку до глаз. Стоит себе коляска прямо в центре, продуваемая всеми ветрами, - и пусть стоит. Но я останавливаюсь и внимательно всматриваюсь в наездника. Скрытое сумерками лицо глупо улыбается. Это Ягдашкин. Едреный хобот! Он же пьян.