Станислав Николаевич Токарев
КАЖДЫЙ ПЯТЫЙ
Извечная вокзальная тревога - беспомощная. Говорят, близ Урала заносы. Да что близ Урала - рядом, за Сортировочной, всё замело. Состав подали поздно, он пятится, безголовый, вдоль перрона, а толпа уже всколыхнулась, вспенилась навстречу. "Па-а-аберегись!" - разбойно залились носильщики, орудуя тележками, как таранами.
Кречетов не медлил: взялся за углы ящика с боксом камеры, подсел, напрягся, выпрямился, и вот уже поплыла над шапками, кепками, шляпами, головными платками двугорбая, окованная сталью махина.
- Это же какая сила в человеке! - сказал Иванов.
- Если мне не изменяет память… - Берковский обвёл спутников озадаченным взглядом, - там не менее семидесяти кило.
- Изменяет, - уколол Сельчук. - Восемьдесят пять не хотите?
- Надорвётся, безумец!
Тут и Сельчук поудобнее взялся за металлическую ручку неподъёмного даже на вид чемодана.
- Послушайте, я уже поверил, что вы тоже чудо-богатырь, но что мы станем делать, если вы разобьёте сменную оптику? Постойте, - обратился он к присутствующим, - ведь стоимость переноски, вероятно, заложена в смету…
И услужливо подскочил было дедок с бляхой на чёрной казённой шинели. Но поздно - вернулся Кречетов. Румяный, победоносный - ядрёный банный пар валит из под распахнутой на крутой груди заграничной нейлоновой стёганки:
- Не мылься, земляк, мы сами физкультурники. Вадик - мне оптику, тебе - яуфы, Петровичу - штативы. Нет, нет, нет, Натан Григорьевич, вам не позволю. Это мы у вас стальные руки-крылья. А вы наш уважаемый пламенный мотор. Не откажите в любезности постеречь оставшееся. Тут делов-то на две ходки, и порядок.
То, что было задумано, всё исполнилось в срок: Кречетов ошеломил, обаял съёмочную группу.
Недавний, недолгий офицерский опыт: сам когда-то не ожидал, что с ходу, с лёту покорит и личный состав вверенного огневого взвода, и командование. Не только части, но и соединения.
Командование - когда прибыла новая усовершенствованная пушка и при опробовании принялась вдруг без удержу крутиться на станине. Останавливалась только если питание отключить, дура. Майоры и полковники судили-рядили, скребли дублёные потылицы. Звёзды-то на погонах выслужили в войну, пуляя из семидесятишестимиллиметровок; а сейчас бес разберёт, что у современной техники на электронном уме. Плюнули, пошли курить. Оставшись у орудия, выпускник зенитно-артиллерийского училища Кречетов открыл ЗИП, достал и наудачу заменил двойной диод. Пушка замерла, как миленькая. "Соображает выпускник", - переглянулись полковники.
Взвод был покорён на стрельбах. Палили в ту ночь на редкость неудачно. И всё по вине прожектористов, которые, суматошно шаря по дикому рваному небу, не могли, хоть убей, поймать злополучный конус. Одни залёт производил "Ил", волочивший в воздухе мишень (стрельба велась визуально, согласно вводной локатор вышел из строя), другой… пятый… шестой - последний. По рации гробовое: "Отставить огонь". Сочувственный вздох проносится по батареям, шелестят горячим песком: теперь бедолагам битый месяц тренироваться, жариться на адовой сковородке. Бедолаги, скрипя зубами, убийственно взирают на своего недотёпу-лейтенанта. Лейтенант клянёт недотёпу светилу, который ещё в училище портянку не мог наловчиться заматывать, и на тебе - свела с ним здесь судьба-индейка. Комбат предвкушает от комполка "неполное служебное соответствие" и готовится вынуть душу из комвзвода.
По рациям над полигоном: "Стреляет взвод Кречетова!" "Снаряды на лоток, готовность один!" Бах - мимо. Трах - мимо. И уже когда павший духом комбат затянул безнадёжное: "Отста-а…", в этот самый миг в перекрестье лучей жидко мелькнуло привидение в форме воронки, и прервал лейтенант роковую команду своей, отчаянной: "Огонь!"
Разом взлаяли глотки "каэсов".
Семь наводчиков изрешетили конус. Восьмой, лопух, от усердия едва не вмазал "Илу" в хвост. Семеро получили по пятёрке, восьмой - двойку, среднеарифметическое - четыре. "Смазать стволы!"
Так поняло подразделение, что командир не пальцем делан - с ним не пропадёшь.
"Пруха тебе, Толян, - говорил кто-нибудь из других лейтенантов, рассудительный аржаной простец. - Что у тебя десятилетка, что у меня, только я кончал в Нижней Муховатке, а где она, не только ты, облоно не знало, ты же - фу-ты ну-ты, Москва, столица мировой интеллигентности, вот и пруха". В этих речах не было неприязни, но покорность судьбе - и отчуждённость. Её нужно было побороть, чтобы не оказаться на отшибе. "Интеллигентность, Вася, от слова "интеллект", по-нашему, "соображаловка". Вопрос стоит: мозги у тебя под пилоткой или мякина. Маршал Жуков - военный гений, а с чего начинал? Два класса и коридор?" При этих словах лейтенанты принимались тормошить вихрастого уроженца Муховатки, зная за ним грех мечтательного честолюбия и боязнь щекотки: "Мала куча, верху дай!"
Весть о том, что новичок, без году педеля телекомментатор Кречетов пробил у начальства собственный сценарий трёхчастёвки, и не о важном событии международного или внутреннего значения, а всего-навсего о спортивном финале зимней спартакиады, получил под начало квалифицированнейшую творческую группу, выгрыз двухнедельную командировку, западногерманскую камеру "Аррифлекс", каких и на Шаболовке - раз-два и обчёлся, - плёнку в роскошном лимите один к десяти, заставила, кажется, слегка пошатнуться даже Шуховскую башню.
- Почту за честь, - сказал ему Берковский, обменявшись рукопожатием, церемонно склонив венозный голый лоб в нимбе редкой седины. Операторы в ту пору были баре, боги, их диктат держался на несовершенстве техники - не камеру влекли к объекту, напротив, объект к камере: "Правее. Нет, левее. Подальше. Нет, поближе. Ну и куда вы его поставили, голова же тыквой!" - Слушайте, - маэстро Берковский воззрился на комментатора ввиду собственной малорослости снизу и сбоку, сорочьим глазом, - может быть, вы энтузиаст? Феномен? Тогда сработаемся. Я работал с Дзигой Вертовым, вам это что-нибудь говорит?
Звукооператор Вадим Сельчук был Кречетову ровесник, но ветеран Шаболовки и член месткома. Внешне истый викинг, культивировал сходство ношением грубошёрстных свитеров с силуэтами оленей во всю грудобрюшную преграду.
- Связи? - спросил он лаконично и как равного.
Сила убеждения.
- Пора бы вам активней включаться в общественную жизнь.
Скромняга же, русский умелец Николай Петрович Иванов, супертехник, враз влюбился в комментатора на вокзале. Вот ведь не погнушался белы руки измарать, как некоторые. Да и денежки, которые могли за здорово живёшь перепасть живоглотам-носильщикам, не возразит, должно, употребить на более приятные статьи расхода.
Ужинали в купе, положив ноги на ящики - больше было некуда. Николай Петрович припас в дорогу банку груздей домашнего засола, пироги с картошкой и капустой; завёрнутые в вощёную бумагу, а поверх в чистую холщовую тряпицу, они были ещё тёплые. Натану Григорьевичу дочь нажарила котлет - с чесночком и согласно давнему, прабабушкиному рецепту с сыром, придававшим яству особую пикантность. Сельчук приобрёл языковой колбасы, имевшейся в продаже лишь в колбасной на углу Пушкинской улицы и Художественного проезда.
Кречетов о съестном не позаботился. С матерью они питались порознь. Когда-то, уходя на службу, она оставляла ему укутанную в старую шаль кастрюлю с твёрдо-скользкой, как мокрая мостовая, перловой кашей - но то в далёком прошлом. Деликатесы готовила некая женщина, всем поведением намекавшая, что вопрос надо решать. Командировка пришлась кстати ещё и потому, что откладывала вкрадчивые намёки и бурные выяснения отношений не только на время, означенное в приказе, но и на более длительный срок; возвращения вызывали в стосковавшейся женщине порыв страсти, тут уже не до выяснений.
Провожать? На вокзал?
- С цветами и поцелуями? А может, с бодрыми песнями? "Едем мы, друзья, в дальние края…"
- Какой ты жестокий! Ты же знаешь, во сколько я кончаю работу, а раньше меня не отпустят, а я, как дура, в свой обед, обегала все кулинарные.
- Положи покупки и холодильник, вернусь - закатим банкет. На две персоны.
- Честное слово?
- Под салютом всех вождей.
- Только вдвоём, и забудем о времени!
Брр…
Поездное радио бесстрастным баритоном долдонило: "…Каждый, кто посмотрит фильм "Застава Ильича", скажет, что это неправда. Даже наиболее положительные из персонажей не являются олицетворением нашей замечательной молодёжи. Они показаны так, словно не знают, как им жить и к чему стремиться…"
- Вадим, выключите, пожалуйста, - попросил Берковский, осторожно подцепив чайной ложечкой груздь.
- Не выключается, - сказал Сельчук.
- Нет бы поставить двухпрограммный, - сказал Николай Петрович, - музычку бы послушали.
- Между прочим, я видел "3аставу Ильича", - сказал Натан Григорьевич. - На просмотре в Доме кино. Петрович, слушайте, подвиньте яуф, у меня затекла нога… Не понимаю, что их в нём не устраивает? Талант? Искренность?
- А почему называется "яуф"? - спросил о другом Кречетов.
- Яуф - кажется, немецкое слово, - сказал Сельчук. - Кажется, был такой писатель - Яуф. Возможно, по его произведениям снимались фильмы, и поэтому ящик так назвали.
- Вы, как всегда, всё знаете, но, как всегда, неточны, - заметил Берковский. - Вы спутали яуф с Гауфом, который действительно был писателем. Между прочим, вы год как взяли у меня "Наполеон" Тарле и, похоже, не собираетесь отдавать.
- Могу отдать вам деньгами, - надменно ответил Сельчук.
- А! Как же я не догадался? "Наполеон" - ваша настольная книга?
- Значит, это, - вступил и разговор Петрович, - яуф - дело обыкновенное. Ящик упаковки фильмов.
- Характерная иллюстрация к нашей беседе. Яуф, Гауф - какая разница? Искусство или, допустим, кукуруза. Что, "нам сверху видно всё"? Что, всё повторяется? Сначала как трагедия, потом как фарс?
- Поменьше бы вы распространялись, - посоветовал Сельчук.
- А кстати, какое изречение вам милей: "Когито эрго сум" - перевожу специально дли вас: "Мыслю, следовательно, существую" или "Индюк много думал и потому попал в суп"?
- Не паясничайте.
Кречетов тем временем разлил коньяк в вагонные стаканы, поцвенькивающие на ходу в эмпээсовских подстаканниках.
- Но пора ли, - сказал, - взбодриться? Рука бойцов держать устала, правда, Петрович? Ну, за успех предприятия!
Он выпил залпом, Петрович тоже, Берковский - издавая горлом страдальческие звуки, но до дна; лишь Сельчук отхлебнул и поставил.
- Вы мне напомнили, - торопливо зажёвывая, заговорил Берковский, - одного генерала бронетанковых войск. "Съёмщик, вы бодры?", так он меня звал - "съёмщик". "Нет, вы недостаточно бодры. Налить съёмщику всклянь". А вы знаете, что такое "всклянь"?
Петрович продемонстрировал стакан, накрытый ладонью до краёв.
- Именно! "Товарищ генерал, - говорю я, - я же не могу так много, я увижу в объектив два танка вместо одного". Так он ответил: "Увидишь три и снимай средний". Ничего себе шуточка?
- У нас в войну тоже один старшина шутник был, - поддержал разговор Петрович. - Эт само - рояль приволок своим ходом. Запряг в него пару битюгов - и по шоссе. Говорит, для самодеятельности. В Австрии было. Чуть под трибунал не пошёл.
- Бойцы вспоминали минувшие дни, - язвительно подытожил Сельчук, принимаясь расстилать постель.
Предрассветная серость за окном взорвалась, разлетелась в клочья внезапной метелью.
Так же внезапно в коридоре вскричало радио:
"…лась массовая проверка готовности колхозов и совхозов к весеннему севу. Как никогда активно помогает практике сельскохозяйственная наука, проводя в жизнь передовые взгляды о направленных изменениях наследственности растений. Мы многого ждём от нынешнего года, и это не пассивное ожидание. Нельзя ждать милостей от природы, взять их у неё - паша задача. А мы ни у кого не просили и не просим милостей. Эти слова Никиты Сергеевича Хрущёва, обращённые к труженикам сельского хозяйства…"
Из туалета боком вывалился юноша в тельняшке, с разбухшим от старательного умывания лицом, и потребовал у Кречетова закурить.
- Не курю.
- Шьтэ? - с тихой угрозой спросил юноша голосом отчаюги-маремана и надвинулся бортом. - Я т-тебя не понял.
Накануне он, вероятно, чрезмерно распахнул морскую душу среди сухопутных просторов, плывших за окном вагона-ресторана, и теперь эту душу обуревали угрюмство и драчливость.
- Понюхай - поймёшь.
С этими словами Кречетов поднёс к его кнопке-носу внушительный кулак. Салага страдальчески крутанул башкой, зыбь вагонного пола откачнула его, и в спину серьёзного собеседника он успел лишь молвить:
- Друг, не узнал, не серчай…
Новая игрушка эпохи, электронный ящик, рождала новых героев. Верней, в героях они хаживали и прежде, и пословица "У отца три сына, двое умных, третий - футболист" звучала по отношению к этому третьему скорее добродушно, чем уничижительно. Голубой же экран позвонил рассмотреть крупным планом, какие симпатяги эти "третьи". Возникая и исчезая, точно на конвейере, они поочерёдно, но неизменно волновали и радовали. Их портреты не вывешивали к светлым праздникам, не вздымали над колоннами демонстраций, но и прах не выносили из усыпальниц, имён не вычёркивали, не выскребали. Умники-то с течением времени оставались порой в дураках, третий же сын, вроде бы никудыха, побывав в воде студёной, а потом в воде варёной и в ключом кипящем молоке (то есть, проделав с высокой нагрузкой положенные тренировочные процедуры), всё являлся молодцом и красавцем. За что и любили его народ и отцы народа.
А те, кому выпадало счастье славить героя, сами удостаивались славы, поскольку, что ни день, мелькали рядом с ним на телеэкране. Кречетов быстро привык к тому, что на улицах, в трамваях и метро непременно на него глазеют. Женщина удивилась однажды, как метрдотель в ресторане радушно приветствовал её спутника, проводил за удобный столик.
- Становишься популярен. Что ж, ты обаяшка. Хотя у тебя - ух, - она протянула руку и стиснула всей горстью его мясистое лицо, - порочная морда, но это приятные пороки. А знаешь, тебе пойдёт причёска а-ля Титус. Ты похож на проконсула времён упадка империи.
- Российской, что ли?
- Римской, и, пожалуйста, но корчи из себя бурбона. Может, публике ты такой и по вкусу, но я знаю тебя другим.
- Нет, я не Байрон, я другой, ещё неведомый изгнанник…
Она уколола его коготками:
- Садист.
Заоконные виды сделались разнообразней, поросли кирпичными домиками пригородных станций, зазмеились сплетениями пристанционных путей, забитых пёстрыми стадами товарняка, колоннами грузовиков за шлагбаумами, возле которых торчали непреклонные тётки в путейских фуражках поверх домотканых платков. Колёса застучали бойчей, радио разразилось маршем, предварявшим записанную на плёнку торжественную фразу: "Наш поезд прибывает в столицу Урала".
Затем навстречу поезду выплыло под красным парусом транспаранта "Привет участникам спартакиады!" здание вокзала. Из соседнего вагона на перрон посыпались ражие молодцы со взваленными на плечи вязанками лёгкого дерева - хоккеисты со своими клюшками. Над головами покачивались разноцветные расписные лыжи. Шагали в нагольных тулупах, синих шапочках с помпонами и с карабинами на ремнях военные лыжники - биатлонисты. Нарядные хлопотливые дамы безуспешно сбивали вместе разбегающийся кружок длинноногих девочек - это привезли с московского стадиона Юных пионеров юных фигуристок, чтобы продемонстрировать их не по годам зрелую грацию и спортивность местной публике во время показательных выступлений. А сам вокзал имел вид подчёркнуто, приподнято парадный, здание с облупленной штукатуркой стояло как бы грудь колесом.
Тут, предшествуемый нарядом милиции, оттеснившим в стороны приезжих и встречающих, прямо к поезду подкатил микроавтобус РАФ. За ветровым стеклом красовалась табличка со всесильной подписью: "Телевидение". Из "рафика" повыскакивали ловкие ребята, принялись выгружать и загружать поклажу творческой группы. Вслед за ними, заранее отдуваясь в предвкушении встречи, вылез большой, толстый и старый корреспондент по городу и области Борис Борисович Бородулин, более известный как Бэбэ и охотно на это прозвище откликавшийся. Он был доволен тем, как ладно всё устроил: номера в гостинице заказаны, "рафик" местной студии полностью в распоряжении группы, жена печёт кулебяку, и такой предстоит замечательный вечер в обществе симпатичных людей, могущих порассказать о новостях и на Шаболовке, и в театральной и литературной жизни столицы, а то в глубинке мхом обрастаешь.
Над вокзальной площадью гремели физкультурные марши.
В это самое время в гостинице "Большой Урал" в штабном номере спортивной делегации Московской области шло собрание лыжников.
"Слушали, - протоколировал заслуженный мастер спорта Константин Бобынин, обладатель аккуратного почерка, - задачи команды, а также - разное: поведение заслуженного мастера спорта тов. Одинцова И.Ф.".
Ведущий собрание руководитель делегация Валерий Серафимович Сычёв кратко сформулировал задачи менее чем за год до всемирной Олимпиады, а именно: повысить идейную закалку, мастерство, проявить предельную самоотдачу и порадовать трудовой народ выдающимися победами, чему, как видим, противоречит поведение Одинцова, отколовшегося от коллектива.
Старший тренер команды Павел Быстряков доложил, что "тов. Одинцов как военнослужащий, офицер обязан быть образцом, но в последнее время о нём сказать этого нельзя. Он стал недисциплинированным и грубым по отношению к окружающим его товарищам - тренеру тов. Прокудину, а также к жене, мастеру спорта Одинцовой Нелли Трофимовне. Вчера, поссорившись с женой, так что она вынуждена была уйти ночевать в номер к заслуженному мастеру спорта Ртищевой Полине и мастеру спорта Шарымовой Галине, он сделал хулиганский поступок: изрезал на мелкие полоски лыжные ботинки своей жены, нанеся ущерб также и всей команде, за которую Одинцовой Нелли стартовать".
Иван стоял, прислонясь к стене, вполоборота к собранию, машинально тёр большим пальцем правой руки жёлтую ороговелую мозоль между большим и указательным пальцами левой - пожизненный след ремня лыжной палки - и искоса смотрел в окно. За окном, в сквере на площади, мелькали по кругу лыжники, пробовали скольжение. Иван любил зернистый уктусский снег, по нему славно бежалось, но когда - в январе-феврале, в ядрёную пору. А нынче подкатывал март. Вот сейчас утренняя метель мельчала, унималась, но дом напротив словно обесцветился и потерял очертания. Густел туман, и чутьём прирождённого лесовика, рыбака и охотника Иван ощущал сырой дух оттепели. Чья ж голова, елова шишка, что ни сезон, назначает главные старты на эту ненадёжную переломную пору?
Так стоял он и думал думы, унылые и тягучие, как бесконечный тягун, пологий подъём, пока эти мысли не прервал начальственный голос:
- Одинцов! Повернитесь лицом к коллективу!
Голос принадлежал Валерию Серафимовичу Сычёву, был волевым и мужественным под стать его крутобровому обладателю.
- А? - очнулся Иван.
- Ворона кума, - как деревенская дурочка, подъелдыкнула Галка Шарымова, но тотчас заткнулась под взглядом Валерия Серафимовича.
- Народу, Одинцов, смотрите в глаза.