Николай оглядывается и успевает запомнить бледные лица офицеров и их дам - меловые пятна, но не лица… Почему же по сигналу тревоги, на этот истерический вопль сирены, никто из офицеров не спешит, никто не бросается к выходу? В сознании Николая эти томительно долгие секунды запечатлеваются, как остановившийся кинокадр. Необычная и страшная в своей нелепости картина: вот маленький Гедике приподнял руку и замер, не закончив какую-то фразу… На лице его замерла усмешка… Сбычившись и растопырив пальцы вскинутых рук, будто парализованный, застыл Радомский… Надменный Эрлингер прижался спиной к стене, и резкий горбоносый профиль его казался вылепленным из глины. Пышная дамочка, вся в побрякушках, жеманно присела и точно окаменела в этой странной позе…
Из коридора, громыхая по ступенькам, в первую комнату вбежал запорошенный снегом рослый лейтенант. Он щелкнул каблуками и испуганно выкрикнул:
- Они бежали… Пытались бежать!..
Пауль Радомский сразу же пришел в себя и стремительно метнулся к офицеру.
- Кто?.. Когда?!.
Вытянув руки по швам, офицер доложил:
- Четвертый сектор… К нему подкрались партизаны…
Радомский рассвирепел:
- Они схвачены? Да говори же скорее, болван! Партизаны схвачены?
- Один тяжело ранен… - испуганно отвечал офицер, - кажется убит. Но…
Эрлингер широко шагнул вперед и стал рядом с Радомским.
- Что значит "но"? Говорите!
- Несколько заключенных успели бежать… Начата облава. Партизаны хорошо вооружены.
- Старшего дежурного по лагерю - под арест! - хрипло закричал Радомский. - Мерзавец! Я вытяну из него жилы!..
За дверью послышались говор и шаги. Показалась спина, блеснул погон, еще один погон… Четыре эсесовца, скользя на ступеньках, внесли какой-то длинный тюк. Они опустили его на пол, выпрямились и одновременно козырнули. В этом обмякшем тюке Николай успел рассмотреть очертания человеческого тела.
- Обыскать, - приказал Радомский.
Офицер снова щелкнул каблуками, обветренное лицо его было багрово-синим.
В суматохе все забыли о Русевиче. Он стоял в углу коридора, наблюдая за эсесовцами, обыскивавшими убитого.
Быть может, не больше двух-трех секунд Русевич видел неподвижное лицо партизана. Но этого было достаточно. Он узнал Дремина.
В степи
Заветная мечта фрау Нелли, наконец-то, сбывалась. Она уезжала на Запад… Казалось бы, для нее не имело смысла покидать Киев в самом начале 1943 года, когда фашистское радио чуть ли не ежечасно возвещало о новых грандиозных победах немецкого оружия, когда газеты оккупантов пестрели астрономическими цифрами русских потерь, а доктор Геббельс (в который уже раз!) торжественно сообщал, что фактически советские армии больше не существуют. Но у всех на устах был Сталинград, печать траура лежала на лицах немцев - поэтому их победные клики никого не могли обмануть.
Неля уезжала. Наиболее надежным из всех ее новых друзей и знакомых оказался шеф. Он сказал ей по секрету, что больше не верит ни радио, ни газетам, ни сводкам, а верит только тому, что видит сам. Он видел бесконечные санитарные автоколонны - груды обмороженных и раненых немецких солдат, разбитые танки на платформах, исковерканные "Юнкерсы" и "Мессершмитты", с крестами на печально поникших, переломанных крыльях.
Возможно, он задержался бы еще на некоторое время на этой щедрой украинской земле, где так легко было делать деньги, где каждая буханка хлеба, спущенная на черный рынок, приносила две и три тысячи процентов прибыли… Возможно, он подыскал бы доброе поместье, завел бы обширное хозяйство - коровники, свинарники, птичники, пасеки - и снова делал бы деньги, живя припеваючи и разъезжая в гости к помещикам-соседям. Но злые украинские "хлопы" охотились на приезжих помещиков, как на зайцев, а у господина Шмидта не было ни малейшего желания получить где-нибудь на проселочной дороге заряд дроби в спину или пониже спины.
Кроме того, он видел, что крупные тузы-землевладельцы, прибывшие на Украину для хозяйственного освоения этих "диких" просторов, потолкавшись в Киеве, незаметно убирались в фатерлянд. Кому другому, а им-то хорошо был известен прогноз военной погоды на завтрашний день.
Прежде чем сообщить Неле о предстоящем отъезде, господин Шмидт побрился, надушился и надел новый костюм. Можно было подумать, будто он собирался к венцу. Он сказал:
- Моя милая крошка. Есть такое хорошее слово - драп. Мы будем делать откровенный, как говорят русские, "драп" в Германию…
Она сразу поняла и тотчас согласилась. После того, как их квартира сгорела до тла и в огне пожара зажарился Кухар, Неля окончательно утратила покой. Она опасалась показываться на улице. В каждом прохожем она подозревала партизана. Тень мщения неуловимо следовала за ней. Получить пропуск в Германию оказалось не так-то просто. Однако в жизни случаются счастливые неожиданности, и этой неожиданностью для Нели оказался Корж.
Странно, что в процессе следствия Неля почти не вспоминала о нем: она была уверена, что ни Русевич, ни его друзья не доверяли Коржу - он был слишком самовлюблен и болтлив. Когда в числе других спортсменов и он был арестован, следователь Кутмайстер сказал:
- Тряпка. Думает только о себе. И потом он ничего не знает. Он и рад был бы раскрыться, да ему нечего раскрывать.
Но Неля помнила о Корже, она даже попросила свидания с ним.
Завидев ее в комнате следователя, Корж затрепетал. В его запавших глазах промелькнула надежда.
Разговор длился недолго.
Она обещала ему немедленное освобождение. Он пытался целовать ей руки и подписал протокол, почти не читая его, нисколько не вникая в смысл. Эти два слова - "немедленное освобождение" - как будто и ослепили и оглушили его.
Радомский был доволен. Он поздравил Нелю с победой и сказал, что поможет ей получить пропуск.
Пожар не особенно обескуражил шефа: сгорела только квартира - мебель, платья Нели, ковры. Что касается его сбережений, шеф был достаточно предусмотрителен: деньги и ценности он хранил в сейфе - к ним не притронулся огонь.
Собираясь в далекий путь, они не обременяли себя громоздкими вещами. Два чемоданчика - и только. Но эти чемоданчики стоили не менее двухсот тысяч марок - весь "урожай" господина Шмидта, собранный на украинской земле. Чтобы не рисковать своими ценностями, мало ли может встретиться в дороге жадных бродяг, Неля упаковала их и спрятала на самое дно чемодана. Человек опытный, господин Шмидт специально подобрал очень неказистые чемоданы и посоветовал Неле одеться попроще. Сам он надел военную шинель и ушанку, перекинул через плечо ремень от планшета - и стал походить на важный полувоенный чин, каких много в то время разъезжало по немецким тылам.
Собственный "Опель-адмирал" господина Шмидта был еще мало потрепан; в нем нашлось достаточно места и для продуктов, и для бензина, и для запасных скатов. Вести машину знакомым маршрутом на Львов, Краков, Беутен и Бреслау господин Шмидт решил сам. Важно было поскорее проскочить небезопасный отрезок пути до Беутена - дальше простирались "освоенные" земли, с которых и начинался восточный поход.
Итак, с той минуты, когда машина миновала ворота хлебозавода, Неля полностью перешла во власть своего добродетеля, хозяина большого имения в Вестфалии, господина Шмидта. Впрочем, она была уверена, что скорее он находился в ее власти. Неспроста же он так лебезил перед нею, особенно в последние дни, справлялся о самочувствии, подарил дорогие духи, сам готовил для нее эрзац-какао. Всем видом своим выражая преданность и нежность, господин Шмидт говорил, закатывая от удовольствия глаза:
- Скоро мы приедем в мое имение! Вы станете самой красивой и знатной дамой Вестфалии. Я буду вашим ангелом-хранителем и слугой!
Неля с удовольствием слушала эти излияния и уже видела себя хозяйкой помещичьего дворца, окруженной раболепными слугами. Она и сама удивлялась своей блестящей карьере: совсем еще недавно скромная продавщица в комиссионном магазине, а теперь - помещица и не просто Неля, нет, фрау!
Давно ли она была уверена, что никогда не покинет Киева - его живописных улиц, золотых пляжей, тенистых парков, уютную квартирку на Печерске. А теперь она даже торопилась: скорее бы остались позади эти обугленные развалины и скрюченные прутья арматуры, искалеченные осколками деревья и черные воронки у шоссе, сторожевые вышки Сырца и провалы Бабьего Яра…
Шеф уверенно вел машину; он говорил, что они еще засветло будут во Львове. Эта дорога из Киева на Львов была одной из важнейших военных автомагистралей. Крытые грузовые машины встречались на ней поминутно, двигались танки, орудия, походные радиостанции, продовольственные фургоны, какие-то механизмы, назначения которых Неля не знала. Не меньшим было и движение на запад, но в направлении Львова шли главным образом санитарные грузовики. Когда "Опель-адмирал" обгонял их, Неля видела в крытых кузовах посиневшие от холода лица солдат, забинтованные головы и руки. Санитарные грузовики были забиты до отказа. Иногда они останавливались, и сопровождавшие их солдаты торопливо рыли могилы на обочинах шоссе. В сотне километров от Тарнополя, не желая тащиться в бесконечной веренице машин, шеф свернул на прямую проселочную дорогу.
Это было ошибкой. Через час езды в ровной, пустынной степи, где не было ни признака селения, ни деревца - только гривастые гряды скованных морозом сугробов, - он был вынужден остановить машину. Посреди дороги, расставив руки, стоял офицер. Офицер подбежал к автомобилю и ударил ногой в дверцу:
- Открывай!
В руках у него были пистолеты. Неле запомнилось лицо офицера, гневно изломанные брови, побелевшие губы, красивые, но злые глаза.
Шеф открыл дверцу и молча показал свой пропуск. Офицер нетерпеливо затряс головой:
- Партизаны! - прохрипел он, указывая на подорванную легковую машину, уткнувшуюся в кювет. - Партизаны положили мину… Ранен генерал… Вылезайте. Я тороплюсь в госпиталь.
- Но послушайте, - попробовал объясниться господин Шмидт. - Мы довезем генерала.
- Нас трое… Вылезайте, говорю! - Офицер поднял пистолеты.
Шеф поспешно выбрался из кабины и побежал вслед за офицером к машине, лежавшей в кювете. Неля видела, как он что-то объяснял, размахивая короткими руками. Потом он возвратился, еще издали улыбаясь.
- Все в порядке! Мы подвезем генерала и доедем сами. Будь добра, дорогая, выйди на-минутку - надо уложить генерала.
Неля вышла на дорогу. Два офицера с окровавленными, кое-как перевязанными лицами при помощи господина Шмидта перенесли генерала в "Опель-адмирал". Лицо раненого было закрыто краем кашне - казалось, что они волокут в одеяле огромный и несуразный куль муки. Шеф снова уселся за руль, рядом с ним сел офицер с пистолетами.
- Простите, это мое место, - запротестовала Неля.
Бледные губы офицера покривились, красивые глаза смотрели насмешливо.
- Очень сожалею, фрейлен, но места не найдется…
- Родной! - истерически взвизгнула Неля. - Что они делают? Прикажи им! - она в отчаянии схватила господина Шмидта за рукав.
Но тот лишь наклонил голову.
- Моя милая девочка, - сказал он тихо, не глядя на Нелю, - для меня спасение немецкого генерала есть высший долг. Подожди здесь, кто-нибудь тебя доставит во Львов. Ты там разыщешь меня.
Офицер нетерпеливо посмотрел на Шмидта. Шеф заторопился. Машина рывком тронулась с места.
- Постойте! - закричала Неля, пытаясь уцепиться за ручку второй двери. - А мои вещи?!
Но машина уже скрылась вдали в вихрях снежной пыли. Рокот мотора вскоре стих, и глубокая тишина снегов окружила Нелю.
Уже вечерело, и на гребни сугробов легли причудливые тени. Неля осмотрелась вокруг: в этой бескрайней степи она была одна…
Его последнее слово
Одно непредвиденное и незначительное, казалось бы, происшествие ускорило развязку судьбы Русевича. Грозный глава гестапо Эрлингер… испугался. Казалось бы, и что особенного! Разве не метались в панике здесь, на Украине, при появлении партизан, тысячи ему подобных? Или он чувствовал себя в Киеве безмятежно? Случалось, что многим немецким военачальникам рангом не ниже его, Эрлингера, приходилось спасаться бегством в одном белье. Почему же, откровенно перетрусив, столь яростен и гневен стал гестаповский начальник?
Дело в том, что оберфюрер был до крайности самолюбив, а неприятность, постигшая его здесь, в концлагере, выглядела анекдотично. И главное - она произошла в присутствии многочисленных свидетелей, среди которых был и Радомский, эта хитрая выслуживающаяся крыса.
Эрлингер приехал в лагерь, чтобы распечь Радомского за ослабление дисциплины среди охраны. Если охрана серьезно верила, будто по лагерю блуждает какой-то мистический бессмертный матрос, - значит, она была деморализована. Как же посмел начальник лагеря допустить такое? Нужно было немедленно расстрелять сеятелей тревожных слухов, кто бы они ни были - охранники или заключенные. Кроме того, его возмущала беспечность Радомского: разве Эрлингер отдал ему футболистов, чтобы они здесь, в лагере, благополучно отсиделись? Он надеялся, что Радомский немедленно покончит хотя бы с заправилами динамовцев, с теми, кто был идейным вдохновителем августовской демонстрации на стадионе.
Следует вспомнить, что еще недавно многочисленные подчиненные Эрлингера изощрялись в придумывании ему грозных и устрашающих наименований. Это занятие было в традиции рыцарей… Его называли "Грозой Партизан", "Мечом Запада", "Карающим Командором"… Все эти свои "псевдонимы" он принимал благосклонно.
И вдруг такое глупое происшествие!
А произошло следующее. Эрлингер вошел в ворота концлагеря несколько впереди своих телохранителей. Заключенные расчищали дорогу. Это была сотня, в которой находились Русевич, Кузенко и Климко. Занятые своим делом, они не заметили оберфюрера. Он шел пружинистым легким шагом, приближаясь к будке первого часового. Но едва он поровнялся с будкой, как перед ним вырос плечистый детина в рваной матросской тельняшке. Эрлингер даже не заметил, что на плечи заключенного была накинута фуфайка, - он увидел только эту полосатую тельняшку и огромную черную мину, которую матрос держал в руках.
Оберфюрер отпрыгнул к будке и прижался к ней. Страх сразу же лишил его способности логически рассуждать.
- Матрос! Скорей! У него мина! Стреляйте же! - кричал Эрлингер, пытаясь укрыться за будкой.
Заключенный, прижимая к груди сковородку, которую он нес на кухню, растерянно осматривался вокруг - он не мог понять, где этот перепуганный высокий чин увидел мину. Не менее растерянные телохранители окружили своего начальника. Это ободрило его, - выхватив парабеллум, он выпустил в грудь заключенного всю обойму. Один из охранников подбежал к убитому и подхватил сковородку. Удивленный, он перевернул ее вверх дном и постучал по дну согнутым пальцем.
К месту происшествия спешил начальник лагеря.
Узнав о приезде Эрлингера, рыжий Пауль вышел ему навстречу. Он мелко семенил по усыпанной песком дорожке, придерживая на ремне своего неразлучного Рекса.
Весь эпизод у будки разыгрался при Радомском, и для него было огромным удовольствием видеть заносчивого Эрлингера столь посрамленным.
- Господин обер-фюрер! - воскликнул Радомский, козырнув и стараясь сохранить серьезность. - Сожалею, что не знал о вашем приезде. Прошу ко мне, - он оглянулся на охрану, словно приглашая ее еще раз взглянуть на перетрусившего обер-фюрера. - А что касается "бессмертного матроса", так это бабские выдумки, которым не следует верить, - неожиданно заключил штурмбаннфюрер.
Трясущейся рукой Эрлингер опустил парабеллум в кобуру; позеленевшее лицо его постепенно становилось багровым. Чтобы как-то оправдать свою трусость, он сказал строго:
- Вам должно быть известно, что я не разрешаю этим хамам приближаться ко мне более чем на двадцать шагов!
- Я полагаю, он вас не заметил…
Эрлингер вспылил:
- Не вздумайте оправдывать арестованных! Это может привести к печальным последствиям…
- О, нет, господин обер-фюрер, - улыбаясь, торопливо заговорил Радомский. - Как и всегда, вы показали свою железную руку! Я поступил бы так же… - он оглянулся на заключенных и добавил негромко - Вообще, эта сотня неблагонадежна. Они отказались работать в похоронных командах. В их среде притаились отъявленные смутьяны.
Эрлингер спросил резко и презрительно:
- Вы терпите даже смутьянов?
- Готов покончить с ними, господин обер-фюрер, - неловко топчась на выбитой дорожке, еще тише проговорил Радомский. - Эти люди чертовски популярны в Киеве. Оки не устрашились нас на стадионе, не боятся и здесь. Иногда мне кажется, что киевские футболисты готовили побег. Я давно бы расстрелял их…
Эрлингер смотрел на него холодными глазами. Он понимал, что Радомский очень доволен происшедшим - даже сейчас в заплывших глазах рыжего Пауля угадывалось фальшивое недоумение: возможно ли, мол, такое, чтобы человек, носящий звание обер-фюрера, и вдруг, как все смертные, был подвержен презренному чувству страха?
- А кто вам мешает их расстрелять? - спросил Эрлингер.
- Никто, конечно. Но я хотел согласовать с вами…
Эрлингер, казалось, не слышал.
- Эти спортсмены - красные агитаторы! Их победа была демонстрацией против нас. Мы обязаны мстить за эту возмутительную демонстрацию. Как организатора матча, кстати, она унизила и вас…
- Я хотел, чтобы они публично признали себя коммунистами… - заметил Радомский. - Или заявили, что действовали по заданиям коммунистов.
Эрлингер криво усмехнулся.
- С каких это пор вашим действиям в отношении пленных понадобились оправдательные мотивы?
- Вы правы, но их знает весь город!..
- Тем более… Для устрашения прочих - расстрелять. Вы должны были давно это сделать. У меня слишком много дел, и я об этом забыл.
Радомский замялся, он хотел спросить еще о чем-то, Эрлингер взглянул на него пристально.
- Что еще?
- Я - в отношении всей остальной сотни. Право, она ненадежна. К тому же этот случай со сковородкой… Теперь они распространят по всему лагерю небылицы. Я думаю, сплетню следует пресекать в самом начале.
- Что они могут распространять?
Пауль не решился произнести: "Что вы испугались". Он сказал:
- Ну, что вы проявили вспыльчивость… И случайно, - я понимаю, конечно, что это было сказано в насмешку, - случайно упомянули о матросе. Могут подумать, будто и вы поверили в его тень! Они лишены юмора… Они будут говорить: сам Эрлингер увидел бессмертного матроса!..
Эрлингер дружески прикоснулся к его плечу:
- Вы предупредительны, господин штурмбаннфюрер. Что для нас эта сотня! Если она пройдет вне очереди, вы внесете исправления в свой "график"…
Оба засмеялись. Будучи гостеприимным хозяином, Радомский сказал:
- Прошу ко мне завтракать.
- Пожалуй, - согласился Эрлингер.
Уже у крыльца своего дома Радомский заметил Гедике. Казалось, до этого времени он не замечал маленького лейтенанта, хотя Гедике следовал за ним, как всегда, неотступно.
- Лейтенант! Сейчас же подготовьте операцию номер семь. Сотня четвертая… Пулеметы… И обязательно музыка… Позавтракаете позже.
Гедике вскинул руку и прокричал: "Хайль!"