Рассказ "Лола", давший название этой книге, как и два других(один из них "Ингрид"), названных женскими именами, представляет собой довольно редкий для современной русской прозы жанр эротического приключения, когда следить за экстремальными, на грани жизни и смерти, ситуациями, в которые попадает главный герой, ничуть не менее интересно, чем за его любовными похождениями.
Игорь Куберский
ИНГРИД
Рассказ
Я летел из Санкт-Петербурга в Нью-Йорк. Путь неблизкий, и после завтрака я задремал в своем кресле. Кресла в самолете не очень удобные – особенно для головы. Перекладываешь ее туда-сюда, и все равно шея затекает.
Мне приснилось, что я плаваю в море среди каких-то чемоданов и выуживаю что-то длинное, бело-шелковое, с воланами, имеющее назначение быть свадебным платьем. Я протягиваю его юной женщине, которая появляется рядом со мной. Она надевает это платье, совершенно сухое, шелестящее, переливающееся под светом яркого южного солнца, ложится на дно лодки и приглашает меня лечь рядом.
– Тебе надо отдохнуть. Набраться сил, – говорит она, и во сне этого кажется вполне достаточно, чтобы я, лежа на боку, прижался чреслами к ее атласно-упругой попке.
Поначалу я ухитряюсь, втягивая живот, скрывать свое несообразное ни с моментом, ни с местом действия возбуждение, но мой орган заявляет о себе все громче и громче. Я делаю попытку привстать, чтобы не навязывать юной женщине свои проблемы. Она молчит, не поворачиваясь ко мне, и вдруг по ее неподвижности, по напряжению ее плеч я чувствую ожидание женщины, которая готова на все, однако без проявления хотя бы малейшей инициативы. Она из тех, кого надо брать решительно, но искусно – малейшая оплошность, и вместо ослепительной страсти ты получишь мешок с послушными костями. Такие женщины взлетают высоко и горят ярко, но коротко, как фейерверк. А потом любят порыдать. Впрочем, иногда я сам прошу их об этом.
Я смущенно хмыкаю и прижимаюсь лбом к ее спине между лопаток. Боже мой, как все это просто, понятно, и как каждый раз невероятно сложно. Словно заново рождаешься на свет. И страшно. Она принимает мой маневр – но ничего не изменяется в ней, в ее позе, она не отвергает меня, но и не идет навстречу, а словно следит за мной, как за слаломистом, несущимся с огромной горы. Разница лишь в том, что внизу нет ворот с надписью "финиш", и каким образом это кончится, пока не знает никто. Ее обтянутые шелковым платьем ягодицы невероятно возбуждают меня. Не отвергающая и не поощряющая неподвижность юной женщины напоминает мне мои собственные полудетские, полуподростковые сексуальные лабиринты, когда я, скажем, мечтал иметь маленькую послушную женщину размером с карманную куклу. Секс как состояние души, а не как отправления плоти. Но как же теперь важна была плоть – слияние, взаимный поступательный ритм, погружение в неведомые глубины. Я начинаю медленно водить средним пальцем левой руки вдоль ложбинки спины, словно нащупывая дальний путь. Нежная клавиатура позвонков, взлет на пригорок крестцовой кости и с нее плавное приземление в лунку под копчиком, откуда исходит двойная, видимо, подернутая пушком упругая мякоть. Я долго не решаюсь пуститься дальше, оглаживая восхитительные выпуклости, разделенные горячим промежутком, тесным пальцу. То, что я двигаюсь поверх платья и, естественно, не могу далеко зайти, служит как бы репетицией и одновременно камуфляжем намерений, готовых пока притвориться чистой лаской. Но тут я улавливаю первое движение юной женщины – ее задок чуть, на миллиметры, подается ко мне, невольно и робко проверяя мою вооруженность. Даже если это лишь женское любопытство – его вполне можно принять за ответ, поэтому я опускаю вдоль ее тела левую руку, пробую пальцами подробности впадинки на сгибе ее левой ноги, легкую лепнину колена и тихо плыву по внутренней стороне бедра вверх, чувствуя, как с каждым сантиметром поднимается его температура. Вблизи паха влажным жаром обдает тыльную, чувствительную кожу пальцев, но я целомудренно проношу их мимо, выходя на высокий холм тазовой кости. Это и есть точка, отделяющая то, что было, от того, что будет, – момент истины. Остается только, зажмурив глаза, ринуться вниз. Но я и тут стараюсь приструнить себя, вознамерившись превратить эту стыдливую тихоню в беснующуюся от страсти вакханку. Поэтому я скольжу к мягкой впалости ее живота, задерживаюсь возле пупка и перехожу на лобок, подстриженный и ухоженный – видно, специально перед дальней поездкой. Лобок ее приветливо выпукл, и мне хочется тут же прижаться к нему лбом. Пальцы мои вопросительно замирают, позволив себе лишь распрямлять слабые пружинки волосков, как если бы я решил выстроить их по ранжиру в затылок друг другу. И, словно испугавшись, что на подобное намерение уйдет слишком много времени, юная женщина вдруг хватает мою руку и сама нетерпеливо кладет ее себе между ног. Мой безымянный палец невзначай попадает в область горячей влаги, но я не даю ему там освоиться, вовсе убираю руку, приподнимаюсь над юной женщиной и трогаю ее за колени. Ее глаза полуприкрыты, опущены вниз, когда она, помогая себе локтями и пятками, переворачивается на спину и, чуть разведя колени, предоставляет дальнейшее мне...
Это была ее ошибка, и, собственно говоря, на этом можно было бы и поставить точку, потому что психология кончилась, истина обозначилась слишком явно – и остальное было лишь вопросом техники. Но в том-то и дело, что я всегда старался искать там, где, по общему мнению, ничего не было. Загвоздки на ровном месте – это мое хобби. Правда, в моей жизни были две-три встречи, когда женщины задавали мне в постели такие головоломки, что у меня, как говорится, крыша ехала, не говоря обо всем остальном – но то были прирожденные психопатки, садомазохистки и гетеры. Сексуальная же психология нормального человека проста, как табуретка. Ну а я не то чтобы развлекался из сластолюбия – нет, скорее из свойственной мне исследовательской жилки. Как-никак я занимаюсь бизнесом, а там без знания человеческой психологии делать нечего.
...И все-таки было приятно откидывать на стройные колени моей девы длинный шелковистый подол свадебного платья, под которым рдела желанная цель. Я взял лукавую скромницу за легкие щиколотки и раскрыл, как книгу, положив ее ноги на борта лодки. Что же там такое написано, чего я еще не знаю? Мне было тридцать три, возраст Христа, но я давно уже кружил на месте, вступив в область повторений. В школьные годы это называлось закреплением пройденного материала. Какое, однако, скучное занятие, господа... Покорность юной женщины, легкость, с которой мне досталась победа, убили во мне пафос первооткрывателя, и я в позе вины, досады и разочарования покаянно прижался лбом к островку лобка, украшенному круглым газончиком блеклых волосков, на свету выглядевших, признаюсь, довольно жалко. Мои пальцы уже без трепета обежали по краешку предмет вожделения и погрузились в него, как в спелую хурму, нагретую самаркандским солнцем. Ощущение было знакомо-приятным и давало надежды, что мой освобожденный от преград понуро опущенный орган как-то откликнется. Но, увы и ах, – обычно загоравшийся даже от дымка воображения, теперь он требовал по меньшей мере волшебной палочки феи, а скорее – ее скользящего поцелуя.
И тут я почувствовал руку послушной девы на своей голове. Она как школьнику почесала мне затылок – дескать, не горюй, с кем не бывает. Была такая картина в моем учебнике – "Опять двойка". Похоже, моя тихоня даже обрадовалась перемене ролей и тут же без прежней робости отыскала другой рукой мой мешочек. Она слегка приподняла его на раскрытой ладони, оценивая, сколько в нем унций разных удовольствий, и легонько сжала, поощрив их все вместе и каждое в отдельности. И тут же без переходов мой орган изогнулся, как лук, и зазвенел, как туго натянутая струна. Я поднес его как кубок победителя к лицу девы, и она, приподнявшись на локтях, пригубила мое вожделение. Ее губы и язык были умело проворны и нежны, но орган мой был слишком перенапряжен и перенакачан, чтобы отзываться на тонкие ласки. Поэтому, вынув его вместе со жгутиком прозрачной слюны, жадно рванувшейся следом, я перенес направление атаки и, не вглядываясь, не целясь, наугад попал в то, что для пальцев было спелой сладкой хурмой, а теперь походило на узкую норку, скользко-упругую, как рыбка. Стенки этой норки сразу впились в меня с жадностью актинии, миллионы невидимых волосков-присосок ласкали меня в ритме прибрежных водорослей – туда-сюда, – и издалека до меня донесся тихий благодарящий, молящий и заклинающий стон.
От этой неземной, горней музыки уши у меня встали топориком, в голове что-то поплыло, чресла мои задымились и вспыхнули, и я почувствовал в себе мощь созидателя, творца, способного на невероятные, нечеловеческие по размаху деяния. В миг я понял, что никогда прежде не знал женщин и того, чем они могут одарять, и что весь мой жалкий опыт, все мои пятьсот пятьдесят пять или семьсот семьдесят семь предыдущих возлюбленных (за цифрой я никогда не гнался), все они ничто рядом с этой хрупкой, едва ли заметной в толпе блондиночкой с пристальными серыми глазами, узкими косточками и сивым, почти вульгарно выстриженным лобком. Если бы в этот миг рядом оказалась плаха и мне бы сказали – вынь и иди куда подальше, не то поплатишься головой, я бы лучше отдал голову, чем свой гибкий мощный меч, входивший в нежные ножны по самый эфес моих бедер с непередаваемым звуком, лишь отдаленно напоминавшим испуганный чмок вскрываемой устрицы.
Если проплывающие в те часы по Атлантическому океану или пролетающие над ним слышали крики раненой чайки, пусть знают – это кричала Ингрид. Да, так ее звали. Она была и осталась женщиной моей мечты. Помню красный закат, огромное опускающееся за горизонт солнце – обнаженное тело Ингрид было освещено им и реяло надо мной, как вечерний флаг. В неиссякаемой жажде я вновь и вновь припадал к ней – и она вновь и вновь давала мне животворящий напиток и пила вместе со мной. Одно из последних воспоминаний о ней – мое лицо между ее ног, откуда я слизываю сок наших несчетных оргазмов, ее запах, перемешавшийся с моим, ее трепет, переходящий в мой вздрог. Последние ее слова – голос ее прозвучал где-то надо мной, устало-счастливый, смеющийся: "Держи меня крепче" – и по напряжению ее дивных бедер я понял, что она откинулась назад, повиснув над водой и купая в ней пряди волос. Потом она дернулась раз и два, как в судороге очередного оргазма, и ноги ее сразу обмякли. Я подумал, что она потеряла сознание – так бывает, – и быстро приподнялся, чтобы уложить ее. Но Ингрид не было. Она кончалась где-то возле талии. Дальше вместо Ингрид были клочья разорванной плоти и торчащий из этого кровавого месива короткий белый штырь позвоночника.
Вот такой сон. Хотите верьте – хотите нет. Проснулся я от криков. Все, кто был в салоне, прильнули к окнам с левой стороны. Я тоже глянул и похолодел от ужаса: один из двух двигателей, подвешенных на левом крыле, был объят пламенем. Самолет резко встряхивало, и казалось, что двигатели вот-вот оторвутся. В динамиках салона раздался голос командира корабля. Он велел нам пристегнуться и соблюдать спокойствие – самолет идет на вынужденную посадку. "Интересно: куда?" – подумал я, ведь мы уже два часа как летели над океаном. Я попытался вспомнить: есть ли на трассе нашего полета какие-нибудь острова, но не вспомнил. А если даже и есть, то наверняка без бетонных взлетно-посадочных полос, которые могли бы принять наш огромный аэробус. Вот и все, подумал я. Люди умирают по-разному – одни от пули, другие от болезни, третьи от старости. Я надеялся оказаться среди третьих и умереть во сне. Тогда бы я так никогда и не узнал, что умер. Я же умру – как четвертые – в катастрофе, и не какой-нибудь мгновенной дорожной, а – медленной и страшной, падая с высоты десять тысяч метров.
Тем временем стюардессы пробежали обратно. На них были красные спасательные жилеты. Значит, мы будем садиться на воду. Только два часа назад нам демонстрировали, как застегивать и надувать их. Никто не смотрел и не слушал. Хорошо, что лето, подумал я, вода должна быть теплой. Если бы только удалось приводниться. Слева от меня, закрыв глаза и откинув голову, сидела молодая женщина, скорее даже девушка, блондинка, в строгом деловом костюме. Она судорожно стискивала ручки кресла.
– Наденьте жилет! – сказал я.
Она открыла глаза, и я понял, что она меня не слышит. Я выдернул из-под ее кресла жилет, но она покачала головой:
– Все равно это конец.
– А если нет? – сказал я, хотя думал так же, как и она. Если мы даже и приводнимся благополучно, то только отдалим смерть на какое-то время. Чтобы нам спастись, следовало совпасть десятку разных "если". Так в жизни не бывает.
И все-таки девушка успела надеть жилет и надуть его. А я, не знаю зачем, успел спросить, как ее зовут. Ответа ее я не услышал. А может, его и не было.
Последовал страшный толчок, все загрохотало, и на меня обрушился водопад. Я не думал, что это произойдет так скоро. Салон тут же наполнился водой, меня прижало лицом к окошку, как к иллюминатору подводного аппарата, – за ним ничего не было, только стремительно проносились пузыри. Тонем, подумал я, и это было так странно, потому что еще секунду назад мы падали. Вода была светлой – значит, до поверхности еще близко. В это последнее мгновение, отделяющее жизнь от смерти, я вдруг увидел над собой большую рваную дыру, откуда, быстро убывая, струился свет дня, и, расстегнув ремень безопасности, тащивший меня во тьму небытия, я из последних сил оттолкнулся ногами от кресла.
Видимо, в этот момент я и потерял сознание, потому что не помню, как оказался на поверхности. Меня выбросил наверх надутый жилет. Будь я мертв, он поступил бы точно так же. Наверху не было никого, только поодаль горела вода, то есть, авиационное горючее, и плавали какие-то тряпки да пустая банка из-под "пепси-колы", вскоре затонувшая. Пока она плавала, я еще сохранял присутствие духа, а потом я закричал. Потому что не хотел умирать. Потому что мне было страшно. Потому что подо мной все дальше и дальше во тьму опускался дюралюминиевый гроб, заточивший в себе почти триста пассажиров, и экипаж со стюардессами, и молодую женщину, имя которой я так и не узнал. Я кричал, пока не осознал, что это глупо. Потому что кричат, рассчитывая быть услышанными. Меня же могли услышать только рыбы да птицы. Хотя я не видел ни тех, ни других. Правда, еще можно кричать от боли.
Правая рука у меня действительно кровоточила, но боли я не чувствовал. Морская вода обезболивает, тем более океанская. Что же мне было делать? Плыть? Но куда? По солнцу я мог определить, где запад, но до западного побережья еще дальше, чем до восточного, которое я покинул. На целый час дальше, если считать, что от ирландского аэропорта Шеннон до канадского Гандер на острове Ньюфаундленд пять часов лету. Интересно, за какое время пловец доберется до Ньюфаундленда? До Нью-Йорка? За год-другой? Кажется, я схожу с ума. Что-то слишком быстро. Психологи утверждают, что страх – первая причина гибели попавших в кораблекрушение. Есть ли надежда? Мои японские часы – непроницаемые, непробиваемые "Касио" – показывали без пяти полдень. Через несколько часов сюда должны прилететь спасатели. С аэробуса наверняка до последнего момента передавали координаты. Может, сюда уже спешит какой-нибудь оказавшийся поблизости авианосец – американский, французский, английский. На нем штурмовики, вертолеты. Сначала они пошлют сверхзвуковой штурмовик, этот через полчаса будет здесь. Только как меня заметят? Вот если бы ночью – на ночное время в жилете есть лампочка. Надо только дернуть вот за этот шнурок. Оказывается, я все-таки запомнил инструкции. Значит, надо продержаться день и ночь. Вода теплая, градусов двадцать пять – это наверное, Гольфстрим, теплое течение, берущее свое начало в учебнике географии для седьмого класса. Подзадержись я здесь, и меня потихоньку будет нести на север, так что через год я прямиком попаду в Балтийское море, в Финский залив. Интересно, что от меня останется через год. Одна лампочка.
Кажется, я изволю шутить. Это хороший признак. Бояться мне действительно нечего. Меня или спасут, или не спасут. Сам я ничего сделать не могу – остается только ждать. И тут я почувствовал, что снизу в меня лениво уперлось что-то большое и твердое. Акула! – прошило меня от головы до пят электрическим разрядом. Я отчаянно лягнулся – и большое и твердое исчезло. Сыта, – с ужасом подумал я, – теми, кто там, внизу. Но тут же из-под воды неумолимо возник передо мной ее черный лоснящийся бок. Я завопил предсмертным воплем, заколотил по воде всеми конечностями, одновременно удивляясь тому, что рыбине нет до меня никакого дела, и только в следующий момент я понял, что это не что иное как чемодан. Вот и еще один, желтый, выглянул из воды, будто подставив солнцу свое брюхо. Вокруг меня тут и там всплывало содержимое багажного отделения. Значит, подумал я, самолет уже на дне. Глубоко ли? Может, еще кто-то жив, и спасательный жилет вытолкнет его на поверхность. Нет. Поздно. Прошло минут десять. Даже опытный ныряльщик столько под водой не продержится. Все кончено. Я один.
Океан был спокоен. Он замер, как будто затаив дыхание при виде этой катастрофы. По небу плыли легкие облачка. В детстве мне казалось, что на них можно сидеть и кататься. Так меня обманули разные дворцово-музейные потолки – с небесами, в которых веселились толпы дядь и теть вкупе со своими младенцами.
Чемоданы покачивались вокруг меня, как стадо отдыхающих тюленей. Хотя я никогда не плавал с тюленями. Когда барахло намокнет, оно пойдет ко дну. В данной ситуации меня могла интересовать только еда. Но еду не кладут в чемодан, сдаваемый в багажное отделение. Еда – это ручная кладь. Впрочем... Я вдруг подумал, что что-нибудь полезное я там смогу найти. Я не знал – что, может быть, складной нож, веревку или бутылку спиртного. Я читал, что хорошо проспиртованные кораблекрушенцы дольше держались в холодной воде.
Плавать в надутом жилете было не очень-то легко, а открывать чемоданы – и того труднее. Почти все они были закрыты на ключ – так что мне оказалось доступным лишь содержимое нескольких сумок на "молниях". В первой же из них оказался нож, правда, не складной – скорее сувенирный кинжал в кожаных ножнах. Странно, но он мне добавил уверенности, хотя никто на меня, кажется, не собирался нападать. Веревки так и не нашлось, зато попалась новая льняная простыня, и я ее тоже присвоил, хотя не очень понимал, зачем. В одной из сумок меня ждала литровая бутылка немецкой водки "Распутин". Но с этими приобретениями я стал хуже держаться на воде – весу они не добавили, зато заметно ограничили маневренность. Я привязал к поясу полиэтиленовый пакет, куда запихнул свои трофеи. Больше мне лазать по сумкам не хотелось – что нужно болтающемуся на поверхности океана в двух тысячах миль от берега? Это вопрос. К тому же, прикасаясь к чужим вещам, я чувствовал себя виноватым перед теми, кто навсегда остался там, внизу подо мной. Мой собственный багаж мне так и не попался. Охотясь за чемоданами, я испытывал странное чувство, будто все это со мной уже было однажды. И что в продолжении я останусь жив...