Мужчина стал рассказывать, останавливаясь, чтобы вдохнуть воздуха, который входил в его грудь со свистом, речь стоила больному изрядных усилий. Акеми узнала, что он и его спутники - свободные землепашцы, и до их селения хороший ходок дойдёт отсюда за двенадцать-тринадцать дней. Люди побывали в святых местах за горным хребтом и, когда возвращались, их захватило полудикое племя, промышляющее разбоем. Паломников угнали высоко в горы, где на склонах лежит снег, пленников мучали непосильной работой на холоде и ветру, кормили впроголодь, не пускали в жилища к огню. Большинство поумирали.
- Мы, пятеро, благодарим небо за то, что вышли на свободу, - прохрипел мужчина и зашёлся кашлем.
Акеми уже несколько минут как обратила внимание на одного из лежащих: он не имел бороды, на молодом исхудалом лице виднелись лишь тонкие завитки волос. По-видимому, он был чуть старше её. Юноша лежал с закрытыми глазами, вздрагивая, дыша лихорадочно часто; похоже, жизнь покидала его. Девушку пронзило сострадание, ей стало горько, что она не знахарка, не колдунья, способная снять с его лба смертельную бледность.
- Позаботьтесь о них, я пришлю одеяла! - бросила она невольницам.
Баруз гнал лошадей галопом, и дома хозяйка не пыталась скрыть волнение от Мишори, воскликнув, что было бы грехом - оставить без попечения паломников, посетивших святые места.
- Я не могу взять в дом мужчин, хотя и едва живых, но не послать ли к ним врачевателя? - Акеми покраснела, мучимая нерешительностью.
- Он разнесёт по соседям. Пересуды, клевета повредят вам, - предостерегла управительница.
Она сказала, что сведуща в травах и знает, какие настои и снадобья помогут застудившим грудь. На кухне варили суп из козлёнка, и Мишори добавила: это как раз то, что будет весьма полезно страждущим. Надо бы также отправить молоко буйволицы. Всё должно быть им подано подогретым. Хозяйку тянуло поехать к больным и проследить за уходом, но могла ли она показывать такую внимательность к страдальцам мужского пола? Управительница глядела понимающе:
- Я займусь.
Она предложила разбить рядом с хижиной шатёр, дабы невольницы ночевали в нём, а не возле мужчин.
- Да-да! - подтвердила Акеми.
Ей казалось, слуги возятся слишком долго и солнце никогда не закатится, чтобы взойти завтра. Она поднялась спозаранок, торопила Баруза, и, как только доехали до поля, приказала править прямо к хижине. На пригорке показались невольницы, она закричала из повозки: все ли больные живы? Ей ответили, что все, и она нахмурилась, хотя её сердце радостно застучало.
Юноша лежал на прежнем месте, укрытый одеялом верблюжьей шерсти; когда она вошла, он открыл глаза, они были воспалены, в них стоял страх. Акеми присела на корточки подле больного, спросила, участливо улыбаясь:
- Что тебя тревожит и чего бы тебе хотелось?
- Кругом снег, а мне жарко… меня поят тем, от чего тошнит… как ты прекрасна! - проговорил он бессвязно, но девушка простила ему это и зарделась.
- Ты на равнине, тут нет никакого снега. А поят тебя настоями целебных трав… тебе надо больше есть, - она сделала знак рабыне, та подала ей горшок с супом, и Акеми стала кормить юношу из ложки.
После нескольких глотков он зажмурился, а открыв глаза, сказал изумлённо:
- Ты не исчезла!
Перед ним появляются, пояснил он, красивейшие создания, но через миг они пропадают. "Бедный! Он так долго бредил и не верит яви", - взволнованно подумала Акеми. Не совладав с желанием провести пальцами по его щеке, она вдруг увидела: другие мужчины и невольница с любопытством смотрят на них. Она отдёрнула руку и покинула хижину. Запоздало пожалев о своей робости, сказала себе, что завтра явится сюда истой хозяйкой и будет говорить с юношей, сколько вздумается. Однако её настроению было суждено измениться.
Когда поутру повозка катила обычной дорогой, навстречу попалась рабыня, она шла в усадьбу с дурной вестью: двое мужчин умерли. Акеми соскочила на дорогу, чувствуя, что замахнётся на женщину:
- Самый молодой, без бороды, умер?
Невольница помотала головой.
- Он жив? - выдохнула девушка шёпотом и услышала подтверждение.
Оказалось, смерть взяла тех, что не выглядели самыми слабыми. Одним из них был тот, чьему рассказу хозяйка внимала в первый приезд. Мужчин, по словам невольницы, на рассвете нашли бездыханными в овражке за хижиной, куда ходят справлять нужду.
Акеми послала женщину за управительницей и поспешила увидеть юношу.
Вытянувшись на спине, он шевелил губами: шептал молитву, скорбя об умерших. Акеми спросила, хорошо ли за ним ухаживают; он ответил утвердительно, благодарно улыбнулся. Она сказала, невольницы будут заботиться и впредь, чтобы ему не приходилось выходить по нужде, он ещё слишком слаб.
- Если я окрепну, ты не заставишь меня работать на холоде без тёплой одежды? - проговорил он просяще.
"Как он намучился!" - она отвернулась, чтобы смахнуть слезу, и сказала с нежной горячностью:
- Тебе здесь никогда не будет холодно, и ты не будешь работать!
Он смотрел на неё и с надеждой и с недоверием. Она умилённо спросила:
- Как зовут тебя?
- Джалед.
У него, узнала она, есть старшие братья и младшие сёстры. Живы не только его отец и мать, но и один дед и две бабушки. Семья небогата, но и не бедна, когда нет поста, они два раза в неделю едят жирный плов. Акеми за разговором готовилась спросить, подыскана ли ему уже невеста, вопрос совсем было назрел, чтобы, наконец-то, сорваться с губ, но тут приехала Мишори и принялась допрашивать рабынь. Они не добавили ничего к уже сказанному: одна из них пошла до ветру в овражек, увидела лежащих и позвала подруг. Женщины убедились, что мужчины мертвы.
Болезнь, должно быть, слишком глубоко запустила свои когти, и снадобья, хорошая пища принесли лишь недолгое облегчение обречённым. Мишори также полагала возможным и иное: кто-то наложил на этих двоих проклятие - минувшей ночью ему настал срок исполниться.
Покойных погребли, и хозяйка, возвратившись домой, провела время до поздней ночи в переживаниях: как несправедливо и жестоко то, что Джаледу приходится безвинно страдать. Она щурилась от утренних лучей, мчась к нему в тряской повозке, когда впереди показалась женщина. Невольница несла весть о смерти ещё одного больного. Акеми навсегда запомнила бесконечно долгие мгновения, в которые выясняла, что умер не юноша. Но теперь в ней засел неисторжимый страх: смерть поразит его, как других. В живых, помимо него, оставался только один паломник.
Джалед отвечал на расспросы, что ему лучше и он всю ночь спал. Второй же мужчина рассказал: в начале ночи вошли невольницы, спрашивая, кому нужно оправиться? Они помогут идти. Женщины наклонились над ним и над другим, о котором сказали: этот достаточно крепок, может и сам ходить… Однако они подняли его под руки и вывели.
Акеми в сильной тревоге ждала управительницу, обе перешли из хижины в шатёр, где подвергли рабынь дознанию. Три из них признали, что помогали больному идти, но, по их словам, он, не дойдя до овражка, отказался от помощи, настаивая, что управится сам. Женщины, как они сказали, возвратились к себе в шатёр спать. Когда рассвело, первая пришедшая в овражек наткнулась на мертвеца.
Хозяйка и Мишори, переспрашивая невольниц, слышали скупые односложные ответы. Акеми казалось, она улавливает во взглядах женщин какую-то угрюмую уклончивость. Она вдруг в решительно-злом подъёме выгнала их из шатра, ища глазами плётку, затем, откинув голову, обратилась к управительнице: надо отправить посыльного в город к судье. Смерть паломников подозрительна - судья должен распорядиться о разбирательстве.
Мишори быстро поклонилась, словно желая бегом исполнить волю хозяйки, однако через миг вновь замерла перед ней, стоя в позе угодливого ожидания.
- Достаточно ли госпожа знает судейских? Лишь только они увидят, как вы молоды при вашем богатстве, мигом захотят поживиться. Воспользуются вашей неопытностью, станут во всём копаться и поворачивать так, что вы окажетесь виноватой. Тогда они примутся вымогать у вас деньги.
Акеми не могла не задуматься и сочла предостережение не лишённым смысла, отчего её захлестнула злость беспомощности.
- Ты плохая управительница! Ты не ведаешь, почему тут по ночам умирают люди! - бросила она, желая больнее обидеть Мишори.
Та соображала, встать на колени тотчас или после следующего выкрика и вдруг услышала похожее на мольбу:
- Я не хочу, чтобы умерли все…
Внимательная, зоркая, управительница молчала, и хозяйка поделилась с ней: рабыням всё время внушают, сколько горя мужчины приносят женщинам. Не может ли быть так, что невольницы из мести умерщвляют беззащитных?.. Мишори на миг прикрыла глаза, гася насмешливые искорки, тут же на её лице отобразилось чувство глубокой преданности.
- Накажите меня, ибо я виновна… - сокрушённо произнесла женщина, - виновна, что не понимала желание госпожи. О, как я могла не понять, упустить из виду? - она сорвала с себя головной убор и схватилась за волосы. - О-оо, я отложу все хлопоты и возьмусь за это дело! Они больше не вызовут вашего возмущения!
- Постарайся, и я вознагражу тебя, - сказав это, Акеми не замедлила направиться в хижину, чтобы побыть около юноши.
Дома она безустальнее, чем вчера, молила небо не посылать ей несчастья и обратить тяжкую ночь в пролетающую тень. Донёсшееся в её спальню утреннее ржание лошадей, которых Баруз повёл запрягать, не ободрило, а, наоборот, ещё более взвинтило девушку. Когда же подъехали к пригорку, она прикусила губу до крови. Мишори гонялась за невольницами и наносила им удары кнутом. Она встретила госпожу слезами, протянула рукоять кнута:
- Ударь меня! Я была тут, когда ещё не светало, но он уже испустил дух.
Акеми, побледнев, не беря кнут, вонзила ногти в руку управительницы. Та ахнула, торопливо сказала:
- Судьба сберегла юного, миловидного…
Госпожа бросилась в хижину, она прижалась бы грудью к юноше, лежавшему на присланных ею овчинах, если бы следом не вошла Мишори. Хозяйка прикоснулась кончиками пальцев к одному виску больного, к другому.
- У тебя по-прежнему жар.
Он испуганно заговорил:
- Я видел во сне жеребёнка-сосунка, он высовывал большой язык и просил, чтобы я дал лизать моё сердце. Я не дал, и его не стало. Но он появится снова. Это моя смерть.
- Она не придёт больше! - у девушки сорвался голос. Страх за Джаледа не мешал ей горделиво чувствовать, что она - единственная его надежда.
Акеми обернулась к управительнице. Та, по-видимому, колебалась, стоит ли юноше слышать то, что она хотела поведать. Обе отошли к противоположной стене. Хозяйка уничижительно усмехнулась:
- Они убивали их. Я права!
- О, да! Но они делали это не из мести, а потому, что возлюбили порок…
Мишори рассказала шёпотом: невольницы обращали неокрепших, ещё больных мужчин в жертв своей похоти. Раздев и связав несчастного, возбуждали его фаллос и, добившись, чтобы он поднялся, перетягивали его у основания бычьим сухожилием. Напряжение не прекращалось естественным образом, ибо кровь не могла отхлынуть из органа, отчего его обладателю предстояло умереть злой смертью. Насильницы устраивались на мужчине сверху и, задав телу работу, достигали своего сладчайшего мига. Лишь только кончала одна, её место занимала следующая…
Акеми смотрела на Джаледа: ей вообразилось, как его обнажают грубые вожделеющие женщины, как их хваткие руки держат его фаллос. Не в силах вынести видение, она, словно спасаясь, выбежала вон. Невольницы теснились к шатру. Она устремилась к ним с кнутом - они истошно закричали и, не смея разбежаться, сгрудились на земле под свистящими ударами.
В то время как госпожа бешено бичевала рабынь-насильниц, спряталось солнце, упали крупные дождевые капли, обрушился ливень. В пылу исступления Акеми не обращала на него внимания, наконец, опустила руку с кнутом; накидка на ней уже не впитывала влагу: омываемая струями ливня, девушка глядела, как щедро он орошает её поле, и вдруг подозвала управительницу:
- Я не хочу их видеть! Отвези их на невольничий рынок и продай! - указывая рукой вперёд и в стороны, воскликнула: - Смотри, какой обильный дождь! Мне понятен знак неба. Не кто-то, а я буду тут! Я сама стану следить, как созревают хлеба.
Она провела ночь в шатре, велев Барузу быть в хижине и заботиться, чтобы больной не оставался без помощи. Днём она поила его целебными настоями, уговаривала больше есть и изнемогала от позыва забраться к нему под одеяло, ощутить его тело своим преисполненным обострённой чуткости телом. Оправдывалась перед богами: её грех лишь в том, что она мечтает таким образом изгнать из него болезнь. С усилием оторвав глаза от его глаз, поддерживала беседу, чтобы не возникало рискованных пауз. Она уже знала: невесты у него покамест нет; родные приглядели девушку, но его отец и мать порешили посетить её родителей после того, как он совершит паломничество.
Джалед рассказал, с какой наиважной для селения целью община отправила людей к святым местам. Старики помнили, что ещё в их юность не проходило дня без разговоров об одном и том же: о тяжбе с соседями из-за отрезка земли, на котором росли полторы дюжины плодоносных деревьев. Односельчане Джаледа много раз приносили жертвы богам, дабы те одарили деревню желанным приговором суда. Однако суд всё время решал дело в пользу соседей. Наконец самые почтенные и мудрые в деревне сочли, что если боги столь упрямо не выполняют просьбу, её следует заменить другой. Паломники, добравшись до святых мест, должны были обратиться к небу с мольбой - ниспослать грозу, чтобы она ударами молний зажгла и истребила деревья, которыми, к неутихающей обиде селения, владеют соседи.
Акеми отметила, что общение с богами порождает изобретательность и немыслимо без уступчивости. Подумав о том, что вызывало столько хлопот, предложила юноше:
- Назови плоды, которые растут на тех деревьях, и сюда привезут такие же.
Он и раньше сознавал, что она богата, не переставал изумляться её доброте к нему. Теперь же был принуждён собраться с духом, чтобы, испытывая сожаление и восторг благодарности, ответить: паломники приняли обет не есть плодов, о которых речь, до тех пор, пока боги не удовлетворят просьбу. Ей ещё более захотелось доставить ему радость.
- Есть что-либо приятное для тебя, не запрещённое обетом? - спросила она мило-насмешливо.
Он живо приподнялся на овчинах, кивнул, но тут же проговорил виновато:
- Только я больно уж слаб…
Она решила: он бесхитростно скажет о желании, таком очевидном для неё, и растерялась. Отвлекая его, произнесла тоном укоризны:
- Тебя и других держали в плену дикари, но я до сего часа не слышала, как вы освободились.
Больного опечалили страшные воспоминания, но затем он улыбнулся, предоставляя прошлое прошлому. Разбойники, по его рассказу, собирались в очередной набег и хотели, чтобы духи, каким они поклонялись, послали добычу побогаче. Жрецы, размышляя о способах умилостивить небо, нашли: почему бы пленников, которые всё равно вот-вот помрут, не отпустить на волю, дабы духи за это дали ограбить и убить в пятьдесят пять раз большее количество людей?..
Акеми сказала себе, что разбойники оценивают добрые поступки весьма недёшево. Ей подумалось также: доброта её, в конце концов, тоже кое-чего стоит и нужно ли отказывать себе в том, чтобы порадовать хотя бы слух? Отогнав излишнюю стыдливость, она приблизила лицо к взволнованно-робкому лицу юноши:
- Так чего тебе хочется больше всего на свете, но ты боишься, что ещё недостаточно силён для этого?
Он, зашевелившись под одеялом, высказал мечтательно:
- Искупаться в водоёме…
Она вся поникла от огорчения:
- Ты вправду думаешь о невозможном. Тебе надо ещё долго крепнуть, чтобы купание в пруду не сгубило тебя.
Всё же болезнь отступала, и вскоре хозяйка поехала с Барузом в усадьбу; были привезены новая одежда для юноши, кувшины, бочка. Слуга носил из пруда воду, грел её в котле на костре. Когда поставленная перед хижиной бочка наполнилась, помог больному вымыться. Госпожа, удалившись в шатёр, беспокоилась, что Баруз окажется неуклюжим. Она не задёрнула полог наглухо и из глубины шатра незаметно наблюдала, как юноша раздевался, с помощью слуги влезал в воду. Акеми увидела, что он пропорционально сложён и что головка его фаллоса скрыта. Когда же Джалед выбрался из бочки, головка была обнажена и фаллос, казалось, набряк. Хозяйка быстро вышла из шатра, так как Баруз, не протянув юноше полотенце, подавал одежду. Джалед поспешно прикрыл свой орган руками, а госпожа выбранила слугу: нужно обтереть больного досуха, прежде чем одевать его. Баруз столь энергично принялся за дело, что руки юноши на миг оторвались от заветного места. Акеми заметила: фаллос вскинулся…
Как было не заподозрить ловушку? Боги имеют такой удобный случай коварно наказать её. Лишь только, обнявшись с Джаледом, она вкусит неизведанное, юноша умрёт. Окажется, он свершил сверх того, что позволяло его здоровье.
Или может произойти подобное тому, о чём поведала Виджайя. Есть мужчины, чьи фаллосы не бывают достаточно крепкими, чтобы, войдя в лоно женщины, принести ей удовольствие. Тщетность попыток ввергает малосильного в неописуемые страдания, он начинает ненавидеть женщин, его обуревает жажда их крови… Акеми внутренне содрогнулась при мысли, в кого может превратиться славный юноша, если его фаллос не сумеет разомкнуть уста её невинности. И в то время как слуга обтирал Джаледа полотенцем, она старалась показать, что видит в нём только больного:
- До чего тебя истощил недуг! Ты так худосочен! - скорбела она. - Хорошо, что одежда пришлась тебе впору. Не смотри на жару - довольно малейшего ветерка, чтобы ты снова слёг.
Они пили в хижине чай, госпожа предложила юноше мёд и хотела предложить сливки, как вдруг сказала то, чего никак не желала сказать, или, наоборот, желала невыносимо:
- Ты уже делал такое, отчего появляются дети? - она метнула на него взгляд из тех, какие щекочут кожу и проникают в душу.
Он торопливо отхлебнул из пиалы чаю, обжёгся, не проронил ни слова, и Акеми поняла, что он грешен.
- Кто она была? - спросила ревниво.
Ему не хотелось отвечать, но он не посмел ослушаться:
- Сначала я узнал женщину, которая дружна с моей матерью.
- Сначала? Были и другие… Скажи обо всех!
Он признался, что в ночь перед Праздником Летнего Омовения овладел девственницей. Ему довелось испытать наслаждения с юницами моложе его, но уже утратившими невинность, и с хозяйкой гостиницы.
- Ты нечестивец, полный грязных намерений! - вышла из себя госпожа. Она не ожидала, что он столь опытен. Её кусала ревность, пронимал зудящий интерес. Влечение к юноше сделалось крайне чувственным. - Я так и вижу, с каким бесстыдством ты вводил в грех девственницу… - гневалась Акеми.
Он испугался, что потеряет, если уже не потерял, её расположение, и принялся усердно кашлять, притворяясь, будто у него разрывается грудь. Вызвав у Акеми жалость, он вновь возбудил в ней страхи перед тем, что может с ним приключиться, если она уступит любви.