- Следующий мост выше по течению, примерно в десяти верстах отсюда, - он задумался, изучая по карте дороги, туда ведущие.
Докки похлопала по шее измученную Дольку.
- Наши лошади не смогут сегодня пройти еще десять верст, - тихо сказала она Афанасьичу, встревоженная неожиданным препятствием на пути. Здесь, в безлюдье, она чувствовала себя крайне неуверенно.
"Все было бы по-другому, будь рядом Палевский, - затосковала Докки. - Он-то всегда придумает выход из любого, даже самого неприятного и опасного положения. Такой сильный, такой надежный…"
- Посмотрим, - хмуро ответил Афанасьич. - Не дойдут - остановимся где по дороге. Французы вроде далече остались.
Докки представила себе, как они ночуют на сырой земле в лесу, и ей стало совсем не по себе.
- Придумаем что-нибудь, - Афанасьич обернулся на дорогу, по которой они приехали.
- Считай, дела все наши разрешены, - вдруг сказал он и кивнул назад.
Докки повернула голову и увидела всадников, во весь опор скачущих в их сторону. Среди них - она не сразу поверила своим глазам - был Палевский. Сердце ее чуть не выпрыгнуло из груди, она даже не пыталась сдерживать радость.
- О, это он! - прошептала Докки, генерал махнул рукой своей свите, офицеры придержали лошадей, а он поспешил к ней.
- Не гадала уж вас увидеть, - сказала Докки, чуть задохнувшись от переполнившего ее ощущения счастья.
- Ежели я говорю, что постараюсь, то я очень стараюсь, - взгляд его лучился улыбкой.
- Не мог же я расстаться с вами, не попрощавшись как следует, - тихо добавил он, так выразительно посмотрев на ее губы, будто собирался поцеловать ее, как тогда, в роще.
Докки часто вспоминала тот их единственный поцелуй, не раз мечтала вновь оказаться в его объятиях и почувствовать его губы на своих губах, и теперь внутри у нее все задрожало при мысли, что он хочет того же. Она вспыхнула и невольно оглянулась на Афанасьича, который усердно рассматривал останки моста. Палевский же, внимательно за ней наблюдающий, довольно хмыкнул, сжал и отпустил ее руку и посмотрел на реку.
- Балбесы, - беззлобно, но с некой досадой в голосе сказал он. - Должны были сохранить часть мостов для армейских надобностей, а сожгли почти все. Особенно отличился один из флигель-адъютантов государя, которому было поручено в случае необходимости истребить переправы. Пылая усердием, он поспешил исполнить задание, умудрившись сжечь не только мосты, но и провиантские магазины во всей округе, тогда как французов здесь еще не было и близко. Интересно, где государь находит этих остолопов?
- Вероятно, ему нравится окружать себя усердными исполнителями, - смеясь, предположила Докки, которую уже не страшило ни отсутствие моста, ни прочие затруднения. Рядом с ней находился Палевский, и все остальное было уже неважно.
- И красноречивыми, - добавил он. - Поскольку, убежден, каждому своему поступку они умеют придать красивую наружность и доказать, что все, ими сделанное, имело все основания быть сделанным именно так, а никак иначе.
Палевский развернул свою лошадь и жестом пригласил Докки ехать с ним.
- Тут недалеко до квартиры, которую для меня обустроили, - сказал он. - Барская усадьба, оставленная владельцами. Не все успели вывезти, так что можно будет переночевать с некоторыми удобствами. Вы еле держитесь, устали, - в голосе его прозвучала нежность, которая растрогала Докки и придала ей сил.
Она действительно с трудом сидела на лошади - как ни любила верховую езду, выдержать целый день в седле было непросто. И могла только удивляться, как Палевский столь легко переносит этот напряженный поход, всюду успевает, носится взад и вперед и даже не выглядит усталым. Она же была голодна, у нее болела спина и затекали ноги, хотя все это казалось неважным по сравнению с радостью, которую она испытывала, находясь в его обществе.
Они отправились в путь и вскоре въехали в распахнутые ворота просторного двора, в глубине которого стоял желтый с белыми колоннами барский дом, по второму этажу опоясанный балконом с фигурной балюстрадой. У круглой клумбы, полной пенистых шапок бело-розовых пионов, притулилась развалившаяся телега, груженная пустыми книжными шкапами. Дорога перед особняком и газоны были захламлены мешками, тряпками, ящиками, бочками и разномастной мебелью, в спешке брошенной хозяевами. По двору ходили солдаты, подбирая и перетаскивая мебель в дом.
- Мы со штабом расположились в левом крыле, а вам предоставим правое, - сказал Палевский, снимая Докки с лошади. - Разместим со всем доступным комфортом. Поужинаете и пойдете отдыхать.
Она только кивнула, пытаясь устоять на онемевших ногах, что оказалось возможным лишь благодаря крепкой руке генерала, поддержавшей ее за талию. К ним подбежал младший офицер - забрать лошадей.
- Долька, - Докки нашла в себе силы потрепать потную шею измученной кобылы, выдержавшей столь долгий и утомительный путь.
- С ней все будет в порядке, - успокоил ее Палевский. - Сейчас и оботрут, и накормят, и напоят.
Он хлопнул по крупу свою вороную.
- И за Прозерпиной проследят.
- Прозерпина? - Докки издала смешок, Палевский рассмеялся:
- Приходится оправдывать свое прозвище.
Коней увели, Афанасьич с сумками, снятыми с вьючной лошади, пошел в дом. Генерал довел Докки до парадной двери и сообщил, что через полчаса будет ужин.
- Разносолов не обещаю, но найдем, чем подкрепиться, - улыбнулся он ей и повернул обратно во двор, а Докки медленно поднялась на второй этаж, где в отведенной ей комнате хлопотал Афанасьич. Это была большая полупустая спальня с массивной кроватью в центре, вынести которую в двери можно было лишь распилив на части.
- Сейчас застелю нашими простынями, - сказал слуга, распаковывая сумки. - Одеяла и подушки вам принесли, не ахти какие, но сойдет для военного времени. Печку растоплю и воду согрею. Во дворе чан видел подходящий, вам помыться.
Докки без сил опустилась на один из разномастных стульев, поставленных в ряд вдоль стены, и вытянула ноги.
- Не хлопочи сильно, - сказала она. - Тоже ведь устал.
- Мое дело служивое, - возразил Афанасьич. - Опять же мужику легче перенести и дорогу, и неурядицы всякие, нежели женщине. Намаялись, поди, целый день на лошади. Ну, ничего, сейчас отдохнете.
Он вышел из комнаты, а Докки сняла сапожки, переобулась в легкие комнатные туфельки и надела домашнее платье, предусмотрительно уложенные горничной, а когда принесли воду, наскоро умылась и причесалась, скрутив волосы в узел на затылке.
- Орел вас уж поджидает, - сообщил Афанасьич из-за двери.
Докки, чувствуя себя куда бодрее, вышла в коридор и увидела Палевского. Он стоял на лестничной площадке, облокотившись о перила, и она чуть не споткнулась под его взглядом, которым он окинул ее лицо и фигуру.
- Вы так прелестны, madame la baronne! - шепнул он ей, едва она приблизилась. Докки зарделась, как юная барышня, а он, пожимая ее пальцы, своим низким волнующим голосом, от звука которого ее кожа покрывалась мурашками, продолжил:
- Божественное видение, при виде которого так легко потерять голову.
- Вы-то ни при каких обстоятельствах ее не потеряете, - пробормотала она.
- Наверное утверждать сие невозможно, - ответствовал он и склонился, целуя ее руку.
"Как всегда - насмешничает, - подумала Докки, тая от прикосновения его губ. - И поступает по всем правилам обольщения: улыбки, взгляды, комплименты, прикосновения… И прекрасно понимает, что это действует безотказно на чувствительные женские сердца. Обворожителен до невозможности…"
Его волосы были еще влажны - за эти полчаса он успел привести себя в порядок, побриться и переодеться в чистое. На выцветшем полевом мундире красовались целые эполеты, шею обвивал черный платок, сапоги сверкали. Докки покосилась на свое свежее, но не глаженое муслиновое платье, вспомнила небрежно скрученный узел волос и отсутствие чепчика на голове - он был порядочно измят в сумке, что она решила его не надевать.
- Ступай! - вдруг сказал Палевский, глядя ей за плечо. Докки поворотилась и увидела в коридоре Афанасьича, настороженно на них взирающего.
- Ступай, здесь я в ответе за твою барыню, - повторил генерал таким тоном, что Афанасьич, заворчав, скрылся за дверью своей комнаты.
- Не слуга - дуэнья, - хмыкнул Палевский.
- Он мне очень предан, - пояснила Докки.
- Я так и подумал, - он еще раз сжал ее руку и сказал уже серьезно: - Внизу собрались мои штабные. Воодушевленные присутствием дамы, они расстарались на славу при подготовке ужина. Мне придется их вам представить. Но ежели вы против, еду принесут в вашу комнату.
Докки еще днем поняла, что ее появление в корпусе Палевского все равно не останется незамеченным. Даже если ее не узнают, слухи все равно пойдут. Теперь было уже поздно прятаться ото всех. Кроме того, для нее была дорога каждая минута, проведенная в обществе графа.
- Нет, нет, - сказала она. - Мне будет приятно познакомиться с вашими сослуживцами.
- Тогда пойдемте.
Он помог ей спуститься по лестнице и ввел в столовую, где у большого обеденного стола стояли офицеры. При виде Докки они вытянулись, и Палевский представил ей начальника своего штаба, заместителей, адъютантов и еще нескольких офицеров из командования корпусом и бригадами. Ее усадили на лучшее место, Палевский сел рядом, и они приступили к ужину, который оказался, по мнению голодной Докки, выше всяких похвал. Был и горячий суп, и жареное мясо, гречневая каша с уткой, свежие овощи, теплый, только испеченный хлеб и вино.
- Из хозяйских подвалов, - объяснил Палевский, наливая в высокие бокалы, обнаруженные в доме, красное терпкое на вкус вино.
Помянув павших товарищей, выпили за победу над французами, за сегодняшнее успешное сражение. Докки поразилась про себя, вспомнив, что только утром наблюдала за боем. События этого долгого дня отодвинули схватку на лугу куда-то далеко-далеко. Говорили о французах, о Бонапарте, об отступлении русской армии, о походных проблемах и распоряжениях командования. Докки, уже немного разбираясь в этих военных делах, с интересом прислушивалась к разговорам, не забывая отдавать должное еде, которую ей то и дело подкладывал на тарелку Палевский, выбирая для нее самые лучшие куски.
- Можете представить, весь эскадрон несколько часов искал эту лошадь, - рассказывал один из командиров и, обернувшись к Докки, пояснил: - У одного офицера отвязалась и убежала запасная лошадь. Он так был убит этой потерей, что солдаты и офицеры эскадрона бросились ее искать по всему лесу.
- Такая ценная лошадь? - удивилась она.
- Да обычная лошадь, - со смешком сказал кто-то, - просто ее некогда поцеловала дама сердца подполковника, потому он этой лошадью крайне дорожил.
Докки была растрогана.
- Как это мило, - сказала она. - И что, нашли ее?
- Нашли. Подполковник был счастлив, эскадрон - тоже, потому как смог вернуться на марш.
- Ежели бы вы поцеловали мою лошадь, я бы тоже ею весьма дорожил, - склонившись к ней, прошептал Палевский. - Хотя предпочел, чтобы вместо лошади вы поцеловали меня.
Докки смутилась и строго посмотрела на него, стараясь скрыть, как приятны ей эти слова. Его глаза улыбались.
"Ох, что же он со мной делает?" - подумала она и попыталась сосредоточиться на разговоре офицеров, который зашел о каком-то улане, зачисленном сегодня в один из эскадронов. Как поняла Докки, этот улан был артиллеристом, но желал служить в кавалерии. Он ушел из своей роты и записался в уланский полк, где по стрижке волос его уличили и еще в Вильне приговорили к смертной казни за дезертирство. Приговор не успели привести в исполнение - в город вступил неприятель. Этот бедолага попал в плен, бежал, добрался до нашей армии, явился в штаб и чистосердечно все рассказал. За такую преданность улан был прощен и зачислен в кавалерийский полк, как того желал.
Обсуждая сегодняшний бой, офицеры со смехом вспоминали стычку штаба с французами, и Докки поинтересовалась, почему всем было так весело после боя.
- Даже раненые с радостью о нем говорили, - сказала она.
- Потому что остались живы, - просто ответил Палевский.
- Неужели не страшно? Мне кажется, я бы умерла от ужаса, если бы мне пришлось с кем-то сражаться и знать, что я могу быть убита или искалечена.
- Страшно, конечно.
Докки с сомнением уставилась на него, не веря, что он может чего-нибудь бояться.
- Тяжело перенести ожидание своего первого боя, тот томительный страх перед неизвестностью, несущей смерть, - сказал Палевский. - Впервые участвуя в сражении, не понимаешь, что происходит и что нужно делать, не говоря о том, как тяжело кого-то убить. Но время и опыт помогают выносить опасность, учат контролировать страх, а осознание того, что если убьешь не ты, то убьют тебя самого или твоего товарища, придает сердцу смелость, а руке - твердость. И когда ты несешься на врага, то в тебе невольно зажигаются пыл и ярость, становится и весело, и страшно. Удивительное ощущение, при котором обостряются все чувства, в жилах вскипает кровь, появляется азарт и необыкновенный прилив сил.
- Весело и страшно, - повторил какой-то офицер. - Именно так. После боя страх проходит, но возбуждение не оставляет еще какое-то время.
Докки с жадностью слушала эти откровения, которые помогали ей понять, что испытывают солдаты во время боя, так потрясшего ее воображение. И, конечно, ей хотелось хоть немного постичь движения души человека, для которого война была и делом жизни, и призванием.
К концу ужина - от обильной пищи, выпитого вина, усталости - все расслабились, почувствовали себя свободнее. Молодые офицеры на дальнем конце стола - среди них был знакомый Докки штабс-капитан Грачев - обменивались шутками, смеялись, припоминая смешные истории, не раз слышалось имя Хвостова - "героя" сегодняшнего сражения.
- Кстати, что с Хвостовым? - спросил у Палевского один из генералов. - Получил?
- Получил, - усмехнулся Палевский. - Клялся, что больше не будет.
- Как дети, - улыбнулся другой офицер. - Чуть не расплакался, и все твердил, что должен был остановить французских улан, иначе те своим отрядом разгромили бы весь наш корпус.
- Сколько ему? - поинтересовался кто-то.
- Девятнадцать вроде.
- Далеко пойдет, - рассмеялся офицер.
Откуда-то появилась гитара, и Грачев, то и дело сбиваясь и путаясь в аккордах, стал наигрывать какие-то мелодии, затем ломающимся тенорком спел песенку о засохшем цветке, "что на груди моей лелеет воспоминанья страсти нежной, и до сих пор огнем пылает душа моя в дали безбрежной…".
Судя по веселым подтруниваниям присутствующих, было ясно, что слова эти Грачев сочинил сам и что именно он и является тем штабным поэтом, о котором ей рассказывал Палевский.
Граф меж тем говорил старшим офицерам, что в Главной квартире вроде бы приходят к выводу о негодности дрисского лагеря.
- Злополучная затея была с самого начала, - сказал начальник штаба.
- Надеюсь, мы уйдем с этого места, - сказал Палевский. - Государь все катается по лагерю и допрашивает всех на предмет его годности. Большинство, кроме разве Фуля и его сторонников, высказывается за оставление Дриссы и отступление армии к Витебску для соединения с войском Багратиона.
- Но тогда откроется путь на Петербург, - нахмурился полковник.
- За Двиной собираются оставить корпус для охраны дороги на север, - пояснил Палевский.
- А что с Багратионом и где французы?
- Багратион отступает к Миру, Даву у Минска и, говорят, его уже занял, Макдональд у Динабурга, ну, а за нами идут, как известно, Удино и Мюрат, слева от них - через Вилькомир - движется Ней.
- Большой размах, - заметил один из офицеров. - А где Бонапарте?
- Вроде бы в Вильне.
Докки невольно вспомнила оживленную Вильну, толпы людей на улицах, прогулки, парады, балы… Представить, что в этом городе теперь французы, а в том дворце, где проживал государь, обосновался Бонапарте, было трудно, если не невозможно.
Офицеры заговорили о государе и его пребывании в войсках.
- Он готовит какой-то приказ по армии, который заканчивается обещанием: "Я всегда буду с вами и никогда от вас не отлучусь", - усмехнулся Палевский. - В главном штабе все в ужасе.
Докки незаметно наблюдала за Палевским, который, небрежно облокотясь на спинку стула, рассказывал об интригах в Главной квартире, о том, что статс-секретарь Шишков вместе с Балашовым пытаются удалить государя из армии, потому как это единственное средство спасти отечество от захвата французов, а русские войска - от полного разгрома.
Переливы гитарных струн, мягкий неяркий свет от зажженных свечей, бросающих неровные отблески на стены, на силуэты офицеров, сидящих вокруг стола, их негромкие голоса, сладкий запах пионов, букет из которых стоял в центре стола, - все создавало особую чарующую атмосферу, в центре которой был Палевский, и погружало Докки в блаженное состояние, делающее этот вечер неповторимым и незабываемым.
- Грачев, перестаньте наконец терзать гитару и мучить наши уши, - заметил кто-то и обратился к Палевскому: - Павел Петрович, будьте любезны, усладите наш слух.
Докки в недоумении подняла брови, Палевский пожал плечами и ухмыльнулся.
- Ну, ежели вы того желаете, - он протянул руку, а Грачев, обескураженный нелестными словами в свой адрес, но явно к ним привыкший и переносивший их стоически, передал гитару соседям, и кто-то перебросил ее через стол генералу. Палевский просчитанным движением руки легко поймал ее за гриф, откинулся на стуле и уверенно перебрал струны.
- "Красотку"! - попросил один из генералов, улыбнувшись Докки.
- "Красотку"! - поддержали другие и оживились, зашумели, удобнее устраиваясь на своих местах.
- Этот романс написал Павел Петрович - и стихи, и музыку к ним, - сообщил баронессе сидевший рядом офицер.
- Сам?! - Докки потрясенно уставилась на Палевского.
"О, боже, - подумала она, - он еще и поэт, и музыкант! Сплошные дарования. Это уже чересчур, пожалуй…"
- "Красотку" так "Красотку", - согласно кивнул граф, настраивая струны и пробуя их звучание. Наконец легко взял аккорд, другой, третий, с привычностью музыканта пробежался по струнам чуткими пальцами.
Постой, красотка, не спеши,
Позволь напиться мукой сладкой.
Ты нежных прелестей загадкой
Зажгла огонь моей души…
Голос Палевского звучал низко и сильно, а бархатная хрипотца придавала его пению особое волнующее очарование. Он пел и смотрел на Докки, и в глазах его плясали смешинки и… нежность. Она же, совершенно плененная его игрой и пением, облокотилась на стол, подперев щеку рукой, чуть покачиваясь в такт незатейливой, легкой и мелодичной песенке, и улыбалась ему в ответ.
О поцелуе я молю, -
Палевский выразительно посмотрел на ее губы, -
От страсти я изнемогаю,
К твоим стопам стихи слагаю
И взор очей твоих ловлю.
Поверь, голубка, без тебя
Тоскливы дни, постылы ночи.
О, неужель, ты не захочешь
Взять, что дарю тебе, любя?