Его рука медленно заблуждала по ее обнаженному телу, и Докки казалось невероятным, что она все еще лежит в его объятиях и даже не чувствует себя слишком смущенной. Ее невероятно обрадовали, хотя и удивили его последние слова, свидетельствующие, что ему по-прежнему приятно ее общество, несмотря на разочарование, которое он, несомненно, должен был испытывать после неудачной попытки их близости. Но едва она расслабилась от этой мысли, как он спросил:
- Вам было больно?
Ей было неловко говорить об этом, но он имел право знать.
- Нет, - тихо сказала она. - Вы не причинили мне боли.
- А с вашим мужем?..
- Да, - ее вновь начало охватывать оцепенение.
Он что-то пробормотал и сильнее прижал ее к себе.
- Он был груб с вами?
- Он был… - она начала говорить, но замолчала, не в силах рассказать ему, какой ужас и какую боль испытала в первую брачную ночь. И почему после этого не могла переносить близость с мужем.
- Он был неприятен мне, - прошептала она.
- Он бил вас?
- Да, - чуть слышно сказала Докки - ей было стыдно признаваться в этом.
Палевский вздохнул, и она почувствовала, как затвердели его мышцы.
- Почему вы вышли за него замуж? - спросил он наконец.
- Я… Я не хотела становиться его женой, - ответила она. - Меня заставили.
- И поэтому вы все эти годы провели в одиночестве?
- Я не хотела больше выходить замуж. И не вступала ни с кем в связь. Не могла, - добавила она, вспомнив разговоры сплетниц.
- Я знаю.
Она удивленно вскинулась.
- О, господи, вы ведь даже не умели целоваться, - сказал он.
- Не умела? - растерянно переспросила Докки.
- Не умели, - подтвердил он. - Я это понял еще тогда, в роще у болота.
- И потому извинились?., - пробормотала она.
- Я был неправ, - кивнул он. - Не мог предположить, что вы так неопытны и что…
- …что у меня не было любовников за годы вдовства.
- И это тоже. Я ревновал вас к Швайгену, к этому типу, называвшему себя вашим женихом, к Рогозину, вообще ко всем мужчинам, которые крутились возле вас в Вильне и которые, как я думал, были в вашей жизни до меня.
"Если он ревновал меня, - Докки необычайно согрело его признание, - значит, я ему нравилась, очень нравилась сама по себе, а не потому, что он хотел добиться благосклонности Ледяной Баронессы".
Она знала, что мужчины могут быть собственниками и ревновать без любви, как это было с ее мужем, который любое проявленное ею внимание к знакомым - будь то обычный светский разговор или обмен приветствиями, - расценивал как измену. Но у Палевского не было причин считать ее своей, потому его ревность могла быть вызвана только чувством - пусть не любви, но и не равнодушия.
Эти мысли, как и его руки, которые делали что-то невероятное с ее телом, заставили ее почувствовать себя необыкновенно счастливой.
- И вот впервые после замужества вы оказались наедине с мужчиной, - продолжал Палевский, - который вынудил вас…
- Нет! - горячо воскликнула Докки, не желая, чтобы он думал, что заставил ее лечь с ним в постель. - Я сама этого захотела! Но я надеялась…
- Вы надеялись, что со мной будет по-другому, а я не оправдал ваших надежд?
- С вами - по-другому, - заверила она его. - Мне… мне очень хорошо с вами. Я сама виновата… - голос ее поник. И она тихо добавила:
- Мне очень жаль…
- Вы не виноваты, - сказал он. - Вы совсем не виноваты и не должны так думать. Ваш печальный опыт заставлял вас бояться и избегать близости с мужчиной. Потому мое нетерпение вызвало в вас невольный отпор. А я… когда вы оказались в моих объятиях, и я понял, что вы желаете меня, оказался не в силах контролировать себя. Но сейчас… сейчас мы попытаемся сделать все так, как надо.
Палевский нежно, но решительно повернул ее к себе и склонился над ней, и Докки опять почувствовала его пыл и желание…
На этот раз он был невероятно терпелив с нею и ласкал до тех пор, пока она не потеряла голову и не загорелась таким огнем, что забыла обо всех своих страхах и сомнениях. И она смогла дать ему наслаждение и сама получила небывалое удовольствие от новых ощущений, о существовании которых прежде не подозревала.
Изнеможенные, они заснули в объятиях друг друга. Но еще несколько раз он будил ее, и она с радостью принимала его ласки, не желая пропустить ни мгновения этой единственной ночи, когда они могли быть вместе.
- Барыня, вставайте, уезжать пора, - разбудил ее голос Афанасьича, глухо доносившийся из-за двери.
Докки с трудом разлепила веки и рукой попыталась дотронуться до Палевского, но нащупала лишь прохладные простыни. Она повернула голову в ту сторону, где лежал он. Его место было пусто. Докки мгновенно проснулась и медленно, подтянув ноги, села, озираясь, все еще в надежде, что он где-то здесь. Увы. В комнате не было ни его одежды, ни его самого.
- Встаю! - крикнула она слуге, не в силах поверить, что он ушел, ушел незаметно, пока она спала. На какой-то миг ей почудилось, что эта ночь с ним ей всего лишь приснилась, но смятая постель, впадина на подушке, где покоилась его голова, ее полное истомы тело - все говорило о том, что он был здесь, с ней, наяву.
Она медленно поднялась с лежанки (ей было больно даже пошевельнуться) и заходила по комнате, разминая мышцы, только теперь сообразив, что на ней надета ночная кофта. "Когда я оделась? Когда он ушел? - пыталась она понять. - Почему не попрощался со мной, почему не разбудил?.." Тут ей смутно привиделось - и это воспоминание стало оживать, как на рассвете - да, тогда в окно, меж раздвинутых занавесей, просачивался серый предутренний свет, - она была разбужена прикосновениями Палевского. Вернее, он уже был в ней… Докки покраснела, когда припомнила это. Как чудесно было ей, сонной, размягченной, ощущать те тягучие неторопливые движения, которыми он сопровождал свои объятия и поцелуи. Она будто парила в воздухе, пребывая в коконе неги и блаженства, созданном его теплом и силой. А потом - да, теперь она четко это видела - он, уже одетый, склонялся над ней и целовал ее, целовал долго, в губы, в шею, в грудь, и крепко сжимал в объятиях. Затем натянул на нее кофту, еще раз крепко поцеловал и вышел - не оглядываясь - на балкон, а она вновь заснула…
- Барыня, - в дверь опять застучал Афанасьич. - Я вам горячей воды принес. Тут у входа оставлю.
Он погремел ведром и ушел, а Докки, приоткрыв дверь, забрала воду и вылила ее в остывший чан.
"На моем теле нет ни одного места, которого бы он не коснулся, - думала она, поливая себя водой. - Как жаль, что мне приходится смывать следы этой ночи. Ах, как же прекрасна, оказывается, может быть близость с мужчиной! Нет, не просто с мужчиной - только с ним, с любимым…"
Она вспомнила, как стонала и трепетала в его объятиях, как изгибалось ее тело от его вездесущих губ и рук, как его чуткие и нежные пальцы ласкали ее там, где было так неловко, но так приятно их ощущать, и как - незаметно для нее - они вдруг оказались внутри, преодолев сопротивление ее к тому времени порядком расслабленных мышц. После этого он уже смог сам погрузиться в нее, и для Докки это полное слияние их тел стало подлинным чудом и откровением. Он будто растворился в ней и стал ее частью, и она обрела недостающую до сей поры долю себя.
"Ну почему, почему мы не встретились раньше?" - закручинилась она, невольно переносясь мыслями в свое прошлое, к ненавистной брачной ночи, когда было так много отвращения, боли и крови и когда ее преследовало чувство безысходности и отчаяния. Теперь она понимала, что все могло бы быть иначе, если бы…
"Неизвестно, женился бы он на мне, будь мы даже знакомы в молодости", - размышляла Докки, расчесываясь, закалывая волосы и разглядывая себя в маленьком зеркальце дорожного несессера. Под глазами появились тени - следствие усталости и почти бессонной ночи, но в них угадывалось сияние - отблеск украденного у судьбы кратковременного счастья. Губы немного припухли, будто… "…будто их всю ночь целовали", - усмехнулась она и невольно вспомнила, как после того, когда у них все получилось, и она лежала, прильнув к его груди, он сказал:
- Пока вы не можете в полной мере испытать всю полноту удовольствия от любовной близости - это приходит только со временем и с опытом. Но в какой-то момент это откроется для вас, и я буду счастлив разделить вместе с вами тот восторг, который вам предстоит пережить.
Докки не понимала, что он имел в виду. Ей казалось, что нет и не может быть большего блаженства, чем то, какое она ощущала в его объятиях. Но его намек на будущее обрадовал ее тогда - ведь сама она не смела ни о чем загадывать. Теперь она попыталась уразуметь, каким образом они смогут быть вместе, если идет война, а им предстоит расставание.
"Он все устроит, - наконец, как ей показалось, поняла она, одеваясь, собирая свои вещи и скручивая смятые простыни - свидетели ее грехопадения. - Неужели он предложит мне следовать с ним - с обозом, как это делают жены военных, сопровождая своих мужей в походах?"
Искушение было велико, едва Докки представила, как они вместе проводят если не дни, то ночи. Но это было невозможно - на глазах у всей армии ехать с Палевским, будто она его жена. Одно дело - случайная встреча и единственная, даже пусть не единственная - две, несколько ночей. И совсем по-другому будет выглядеть превращение в его постоянную спутницу, официальную любовницу.
"Нет, он не унизит меня таким предложением, - решила она. - А если вдруг выяснится, что он рассчитывает на это… Это было бы хуже и больней, чем неизбежная разлука".
Докки окинула взглядом прибранную комнату, застегнутый саквояж и решительно распахнула дверь, готовясь к встрече с Палевским, и при одной мысли, что они сейчас встретятся, у нее начинали дрожать руки. Она понятия не имела, как себя вести и как держаться с мужчиной, с которым провела страстную ночь любви.
- Вы готовы? - Афанасьич топтался у лестницы. Он глянул в ее сторону, отвел глаза и, уставившись куда-то мимо, сказал:
- Сейчас принесу, что перекусить, и двинемся. Армейцы уходят, нам тоже пора.
Докки недоуменно свела брови. Она думала, что к завтраку спустится в столовую, в которой они вчера ужинали, но Афанасьич, будто догадавшись, пробурчал:
- Орел уж ускакал. Вызвали куда, али что - не знаю. Идите в комнату, я мигом.
Докки вернулась к себе и в растерянности опустилась на стул.
"Уехал! Он уехал! - она уставилась на свои руки, сложенные на коленях. - Когда он вернется? И вернется ли? Или это - все?..".
Вскоре Афанасьич принес ей чашку чая и бутерброды. Пока она ела, он рассказал, что корпус выступил на рассвете и уходит на восток, что Палевскому привезли пакет, после чего тот "чертом на коне сломя голову умчался", выделив сопровождение, которое проводит их до моста через Двину.
- Когда уехал генерал? - только и спросила она тихим голосом, с трудом впихивая в себя хлеб с мясом. Есть не хотелось, но следовало подкрепиться перед дорогой.
- Пару часов назад, - сказал Афанасьич. - Аккурат я пошел наших лошадей смотреть, а тут он мне навстречу. Барыню, говорит, сейчас свою не буди, дай ей еще часик отдохнуть. А потом, говорит, вас проводят. Офицер нас там, внизу, дожидается.
"Вот так, - подумала Докки. - Он все устроил, как я и предполагала. Только не берет меня с собой, а выпроваживает за реку". И хотя еще несколько минут назад она боялась, что Палевский может предложить ей место в своем обозе, теперь ее накрыла волна обиды и разочарования, что он этого не сделал.
Она быстро поела, пока Афанасьич выносил саквояжи из ее комнаты, и вскоре спустилась во двор, где находились солдаты и стояли оседланные лошади.
- Баронесса, - к ней направился адъютант Матвеев. - Лошади готовы, и ежели вы желаете…
- Да, да, - в замешательстве кивнула Докки - ей казалось, все знают, с кем она провела эту ночь, и потому смотрят на нее, отчего ей захотелось как можно скорее уехать отсюда.
Афанасьич подвел Дольку к крыльцу и подсадил барыню в седло. Докки невольно охнула - ей было больно сидеть верхом - и с опаской покосилась на слугу. Он молча повернулся к своей лошади. "Он - знает, - ахнула она. - Он знает или догадывается, что я ночью была с Палевским…"
Ее мышцы могли болеть и после целого дня, накануне проведенного верхом. И Афанасьич в другое время непременно бы сказал что-то вроде "перетерпи, барыня" или проворчал бы, что женщине и так нелегко путешествовать, а уж верхом и подавно. Но он молчал, верно, не желая смущать ее упоминанием о болезненных ощущениях, которые появились не только от верховой езды, к которой она была гораздо привычнее, чем к…
Докки покраснела, поспешно подобрала повод и тронула кобылу, направляя ее за офицером, который верхом ждал их у выезда со двора. Солдаты тоже сели на лошадей и поехали следом. Их было человек пятьдесят.
- Вчера наша свита была гораздо малочисленнее, - заметила Докки, обращаясь к Афанасьичу и стараясь держаться как можно непринужденнее. Но, едва договорив, сообразила, что вчера еще все было по-другому. Мысль, что Палевский выделил для ее сопровождения столько солдат только потому, что она теперь перешла для него в другой статус - статус любовницы, неприятно ее задела.
- То мы с армией шли, - ответил Афанасьич. - Сегодня войско поутру снялось, а мужики окрестные безвластие почуяли, шастают по округе и покинутые дома грабят. Тут управляющий один приезжал, помощи просил. Сказывал, мужики в семи верстах отсюдова усадьбу барина своего уехавшего громят. Ну, армейцам-то теперь не до мужиков, порядок некогда наводить. Наш генерал ему так и сказал: не до тебя, французы на подходе. А сам для нас тут же отряд снарядил: мол, барыню в целости и сохранности чтоб доставили на ту сторону, где порядок.
Слова "наш генерал" были сказаны не случайно - обмолвки были не в привычках Афанасьича. Он будто говорил, что принял Палевского, и это приятно согрело сердце Докки. Слуга всегда настороже относился к ее кавалерам, и признание им генерала многого стоило, особенно после этой ночи. Он определенно знал - Докки была в том уверена, - что она провела ночь с Палевским, и давал ей понять, что не осуждает ее поступок.
Конечно, она была вольна поступать по-своему, но Афанасьич слишком много для нее значил, и Докки всегда прислушивалась к его мнению, а его поддержка всегда была необходима ей, как воздух. Особенно сейчас, когда она уезжала от Палевского и не знала, свидятся ли они вновь и когда это может произойти. Ее снедала горечь при осознании, что она не смогла увидеть его перед отъездом, хотя после некоторого раздумья Докки пришла к выводу, что так даже лучше: невозможно было представить, как бы они расставались на глазах у всех. Ей легче уехать отсюда в его отсутствие, чем изображать обычную знакомую, сухо желающую счастливого пути. Верно, когда он целовал ее перед уходом на рассвете, то тем и прощался с ней. Она же была такая сонная, что не осознавала того, и теперь отчаянно жалела, что Палевский ее не разбудил и не дал как следует насладиться их последними минутами.
"Впрочем, мне и этого было бы мало, - призналась Докки самой себе. - Я бы не смогла полностью насытиться им, чтобы потом расстаться без сожаления. Мне всегда будет не хватать его".
Она вспомнила, как ночью он назвал ее по имени.
- Дотти, - сказал он тогда, и это имя удивительно ласково прозвучало в его устах.
- Докки, - поправила она, расстроившись, что он не запомнил, как ее зовут. - Меня зовут Евдокия - Докки.
- Докки зовут Ледяную Баронессу, - ответил Палевский. - Холодную и неприступную. Женщина в моих объятиях - теплая и отзывчивая. И имя у вас должно быть такое же теплое. Для меня вы - Авдотьюшка, Дотти, и только для меня.
- А как мне называть вас? - она была растрогана его словами.
- Поль, Павел, - он пожал плечами.
Докки очень нравилось его имя - Поль, но так, верно, называла его юная Надин и прочие женщины в его жизни. "Ах, глупости какие!" - подумала она.
- Поль, - сказала она вслух и поцеловала его. - Павел…
Докки встряхнула головой, отгоняя воспоминания, оглянулась на чужой дом, где провела лучшие, самые счастливые часы своей жизни, и поскакала по дороге, стараясь не думать о том, что ждет ее впереди.
Книга III
Водоворот
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие…
Марина Цветаева
Глава I
Через четыре дня на постоялом дворе на пути к Пскову они встретились со слугами, оставленными за рекой во время сражения.
- Успели мы экипажами через мост перебраться, - рассказывал кучер Афанасьичу. - Потом через Друю напрямик к Пскову поехали. Расспрашивали о вас по дороге. Намедни узнали, что были верховые - барыня с тремя сопровождающими. Ну, мы и припустили вас догонять.
- Молодец, Степан, - кивал Афанасьич, устраивая измученную Докки в карете. - Теперь нашей барыне передышка будет. Намаялась верхами сколько дней.
Докки с наслаждением опустилась на подушки и вытянула ноги. Слуги ее целыми и невредимыми выбрались из опасного места, сама она сидит в дорожной карете, в которой так удобно путешествовать и где наконец можно побыть одной, скрывшись от наблюдательного ока Афанасьича, расслабиться и предаться собственным раздумьям и воспоминаниям.
В тот день до самой Двины она ждала быстрого топота копыт, догоняющего ее по дороге, и знакомого силуэта всадника в сверкающих эполетах. Даже распрощавшись с провожатыми и перейдя мост, Докки надеялась, что Палевский догонит ее, но его не было, и чем дальше они уезжали, тем тяжелее было осознавать разлуку с ним. Ей нестерпимо хотелось говорить о нем, и она с трудом удерживалась, чтобы не рассказывать Афанасьичу, как любит графа, как уповает на ответное чувство, мечтает о новой с ним встрече и как переживает и боится за него. Но так и не решилась поделиться своими переживаниями со своим преданным слугой, да и Афанасьич больше отмалчивался, не вспоминал Палевского, не упоминал о прошедшем, а если и говорил, то только о предстоящей дороге, выказывал беспокойство об отставших слугах и был весьма озабочен тем, как барыня перенесет долгий путь верхом. Его попытки найти для нее экипаж оказались безуспешными: всех окрестных лошадей забрали для нужд армии, а их собственные верховые не были приучены ходить в упряжи.
Но вот она в своей карете и едет в Ненастное, а не Петербург, желая в уединении поместья обрести подобие душевного спокойствия и обдумать все, что с ней произошло.