Оркестр, слышимый снаружи, отыграл последние аккорды, дамы заспешили к входу в залу, а Докки, поневоле услышав о себе такие бесстыдные сплетни, чуть не заплакала. Эти злобные, завистливые женщины перевернули с ног на голову, извратили абсолютно все события ее жизни, дали противоположное объяснение ее поступкам, облили грязью и только потому, что она - сама того не желая - пользуется сомнительным успехом у нескольких мужчин. Приезд в Вильну представлялся ей теперь непоправимой и жестокой ошибкой. Внимание Рогозина, Швайгена, Ламбурга, других ее поклонников, которые за эти годы появлялись в ее жизни и незаметно исчезали из нее, - непозволительным промахом. Она знала, что сплетницы Петербурга не обходят ее вниманием, но не подозревала, что замужество, каждый ее шаг, даже бесплодие могут обсуждаться подобным образом. Докки прижала к горящим щекам ладони, повернулась и… чуть не наткнулась на кого-то, кто сильной рукой подхватил ее под локоть и удержал от неминуемого столкновения.
- Осторожно, madame, - раздался незнакомый низкий голос. Докки тонко пискнула и вскинула голову.
Мужчина стоял спиной к ближайшему окну в залу, и она не могла разглядеть его лица. По очертанию силуэта можно было понять лишь, что он высок и широкоплеч, а его рука, которой он все еще держал ее локоть, была твердой и теплой.
- Простите, - Докки вздрогнула, поспешно отступила от него на шаг и попыталась высвободиться, но он не отпускал ее. Она вспыхнула от стыда, догадавшись, что он все это время находился здесь и слышал разговор двух сплетниц. Хотя Докки не была с ним знакома, ей стало нестерпимо больно при мысли, что теперь он будет думать и судить о ней по словам этих злоречивых ведьм, а то и со смехом поделится со своими товарищами - где-нибудь в мужской компании за бокалом вина - сплетнями о бессердечной и распутной Ледяной Баронессе. "А может быть, - с ужасом подумала она, - за глаза все давно так обо мне судят".
- Прошу вас, - сказала Докки и сама ощутила панические нотки в своем голосе. - Мне нужно идти.
Ей не хотелось возвращаться в дом. Она желала одного - оказаться далеко-далеко отсюда и никогда более никого не видеть и не слышать, но это было, увы, невозможно. Оставалось, гордо подняв голову с невозмутимым видом, появиться в зале, улыбаться, разговаривать, танцевать и вести себя так, будто она не знает, что о ней думают и как к ней относятся люди, среди которых она вынуждена находиться.
- Я провожу вас, - предложил мужчина, вероятно, почувствовав, как дрожит ее рука, которую он все еще сжимал.
- Благодарю вас, не стоит, - Докки попыталась придать холодность голосу, на самом деле до смерти испугавшись, что он будет настаивать на своем и, едва они выйдут на свет, увидит ее лицо, а потом попросит своих знакомых показать ему баронессу Айслихт.
Но он молча поклонился и отпустил ее.
Путаясь в юбках, Докки устремилась к дверям залы, добралась до дамской комнаты, к счастью, пустой, где ополоснула холодной водой пылающее лицо и немного успокоилась, прежде чем спустилась вниз, к своим любящим родственницам и добрым подругам.
- Где ты пропадала? - спросила Мари, а Алекса и Жадова, уже присоединившаяся к их компании, с любопытством уставились на нее, будто пытались разглядеть на лице и в одежде следы безнравственного поведения.
- Я была в дамской комнате, - ответила Докки.
Ей тотчас сообщили, что Вольдемар намеревался пригласить на вальс, который сейчас объявят, и на ужин.
- Второй вальс? - удивилась она.
- Это же провинция, дорогая, - пояснила Мари со снисходительным видом столичной жительницы. - Поляки обожают вальсы.
Докки не хотела танцевать, тем более с Вольдемаром, и ей было неприятно находиться в компании этих дам.
- О, госпожа Головина! - к счастью, она заметила в толпе знакомую по Петербургу. - Непременно должна ее поприветствовать!
С этими словами Докки направилась к Головиной, с которой у нее всегда были хорошие взаимоотношения. Та обрадовалась, увидев баронессу, и стала рассказывать ей о младшем сыне, только поступившем корнетом в армию.
- Вон мой мальчик, - она показала на совсем юного - лет шестнадцати-семнадцати - офицера. - Служит в полку барона Швайгена, а я слышала, что вы, дорогая, с ним знакомы. Не могли бы вы замолвить словечко за моего мальчика? Меня представили генералу Палевскому, но неудобно к нему подходить и обращаться с просьбами. Тем более он командующий корпусом - что ему какой-то корнет.
- Конечно, конечно! - заверила ее Докки, понимая, как мать волнуется за сына. - Я непременно…
- Добрый вечер, госпожа Головина, - раздался над Докки недавно слышанный ею мужской голос - голос незнакомца на террасе. - Как поживаете?
Докки вздрогнула, разом похолодела и оглянулась. На нее в упор смотрели памятные по сегодняшнему событию на виленской площади серо-зеленые глаза графа Поля Палевского.
Головина, в замешательстве от неожиданного обращения такого важного генерала, пробормотала какие-то слова благодарности и, поскольку Палевский не только не отошел, но весьма выразительно посмотрел на ее собеседницу, была вынуждена представить их друг другу.
- Его превосходительство… граф Павел Петрович Палевский - баронесса Евдокия… - она замялась, забыв отчество Докки, поскольку всегда обращалась к ней по имени, - баронесса фон Айслихт.
- Очень приятно! - сказал Палевский, коротко поклонился и пригласил Докки на тур вальса, вступительные аккорды к которому в этот момент заиграл оркестр.
Докки растерянно присела, генерал подставил ей свою руку, на которую она была вынуждена опереться, и повел в центр залы. Не успела она опомниться, как он обнял ее за талию и легко закружил по паркету.
Танцевал он великолепно. С ним не нужно было бояться, что он наступит на ногу своей даме или налетит на соседнюю пару, что порой случалось с армейскими офицерами, более привычными к военному искусству, но не к танцам. И уж точно не будет смешон, как Ламбург, который умудрялся даже в полонезе перепутать фигуры.
В других обстоятельствах Докки, возможно, полностью бы отдалась танцу и твердой уверенной руке, которая обнимала и вела ее по зале. И, верно, была бы польщена вниманием знаменитого генерала, который не выходил у нее из головы весь вечер, но теперь ей было не до тщеславных мыслей, не до танца, не до умелого партнера, как и не до восхищения мужчиной, державшим ее в своих объятиях. Машинально выполняя отработанные па, она смятенно думала, что Палевский теперь знает, кто она, скорее всего, догадывается, что именно ее встретил на террасе, и тщетно пыталась понять, почему он захотел ей представиться и пригласил на танец. Ей было стыдно и неловко, ее терзали мысли об унизительном положении, в которое она попала.
- Я был знаком с вашим мужем, - наконец сказал он.
Это было неудивительно, покойный барон и граф участвовали в австрийском походе, но Докки не знала, как расценивать эти слова. Было ли это невинное упоминание об общем знакомом или какой-то намек в свете услышанных на террасе сплетен.
Она пробормотала что-то невнятное, а он, глядя на нее своими светлыми глазами, завел обычную для малознакомых людей беседу. Граф упомянул о бале, оркестре, о погоде, о достопримечательностях Вильны и развлечениях, которые здесь устраивались.
- Польские артисты третьего дня давали оперу "Сестры из Праги" неизвестного австрийского композитора, - говорил он. - Товарищи уговорили меня пойти в театр. И что же? В опере я не понял ровным счетом ничего. Зал был невелик, актеры - отвратительны, а то, что играл оркестр, никак нельзя было назвать музыкой.
Докки было тяжело поддерживать с ним даже такой светский разговор, но она нашла в себе силы упомянуть о красивых окрестностях города, Замковой горе и оперном театре, который ей также не понравился ни помещением, ни труппой, ни оркестром.
Волей-неволей она украдкой разглядывала Палевского, убеждаясь, что он вовсе не картинный красавчик, но чрезвычайно привлекательный мужчина с правильными, несколько суровыми чертами лица. Тонкий, чуть заметный старый шрам на скуле не портил, но придавал внешности генерала еще большую притягательность. И теперь, находясь так близко от него, когда она чувствовала исходящую от него силу, способную вскружить голову любой женщине, Докки поняла, почему все в таком восторге от Палевского, смотревшего на нее сейчас уже не равнодушно, как днем, но остро и пристально.
Какое-то время они протанцевали в молчании, и едва она немного успокоилась, как он вдруг сказал:
- Я видел вас сегодня на площади. Вы сидели в коляске с какими-то дамами…
- Это… - Докки вспомнила сплетни о том, как она отбивает женихов у своих юных родственниц, и с трудом выдавила из себя:
- …мои родственницы с дочерьми.
- Милые барышни, - заметил граф, - разве что несколько порывисты… Впрочем, это свойственно юности.
Итак, он не только заметил в коляске ее, но и Мари с Алексой, и девиц, пытавшихся выпрыгнуть из экипажа и бежать к генералам. "Наблюдательный", - Докки покосилась на него, наткнулась на проницательный взгляд, смутилась, как девчонка, и отвела глаза. "Умный и опасный, - мелькнуло у нее в голове. - Очень опасный…"
Она станцевала с ним не один тур, как предполагала, а весь танец. Она устала, но усталость была приятной и даже радостной, хотя у нее и не было поводов для радости. Вальс с Палевским принес ей немалое удовольствие, но ей предстояло расплатиться за это новыми нападками родственниц, ревностью и завистью знакомых дам и девиц, очередными сплетнями, выговорами от Вольдемара и… долгими воспоминаниями о том, как она танцевала с этим суровым, загадочным и неотразимым мужчиной. Но все же на какое-то время - пусть и короткое - Докки смогла забыть обо всех неприятностях и переживаниях, и была не то что счастлива, но находилась в некоем блаженном полусне, в состоянии той беспечности и возбужденного ликования, о каком еще недавно могла лишь мечтать.
Она была благодарна Палевскому, и не только за то, что он ни словом не обмолвился о невольно подслушанном разговоре двух сплетниц, как и не делал никаких намеков по поводу ее пребывания в Вильне, но и за этот вальс, принесший ей восхитительные ощущения, какие она до сих пор ни разу не испытывала в своей жизни.
Едва Докки рассталась с генералом, как барон Швайген повел ее танцевать котильон.
- Вы, оказывается, знакомы с нашим Че-Пе, - ревниво сказал он.
- Кто это? - не поняла она.
- Граф Палевский.
- Нас только что познакомила госпожа Головина, - как можно небрежнее ответила Докки. - Кстати, ее сын служит в вашем полку.
- Корнет, - кивнул барон.
- Она просила…
- Непременно присмотрю, - улыбнулся Швайген.
- Спасибо, - пробормотала Докки, подумав, какой все же барон славный человек. - Он у нее младший.
- Знаю, - мягко сказал полковник.
Помолчав, он все же спросил:
- И все же, позвольте полюбопытствовать, каким образом Че-Пе удостоил вас танца?
- Едва он меня увидел, как был сражен моей неземной красотой, - принужденно рассмеялась она. Ее саму мучил этот вопрос. - Конечно, случайно. Мадам Головина нас представляла друг другу, когда зазвучала музыка, и, вероятно, ему было неловко не пригласить меня на танец - он увидел, что я без кавалера…
- Че-Пе - и неловко?! - рассмеялся Швайген. - Такого просто не бывает.
- Почему вы его так называете? - спросила Докки.
- Четыре буквы "покой", - пояснил ей Швайген. - Павел Петрович Палевский - три "покоя"…
- А четвертая? - она была заинтригована.
- Клички лошадей генерал-лейтенанта по традиции начинаются с буквы "покой".
Докки вспомнила роскошного гнедого коня генерала, на котором он гарцевал сегодня в городе. "Интересно, какая у него кличка? Покой? Простор? Или что-нибудь из древнегреческого - Пегас, Посейдон…"
- …Персей, - услышала она голос барона и кивнула, не удивляясь, что генерал предпочитает древнегреческие имена, как и, верно, древнеримские. "Есть в нем что-то от той эпохи - сила, уверенность, бесстрашие… "Пришел, увидел, победил"", - вспомнила она известное латинское выражение, разволновалась, уразумев, куда завели ее мысли о Палевском, и потому обрадовалась, когда зазвучала музыка, возвещавшая начало котильона.
Впрочем, этот веселый танец ей вскоре так наскучил (особенно утомительно было дожидаться своей очереди исполнять фигуры), что она с трудом дождалась его окончания. К счастью, - поскольку пар было много, - танцующих разбили на несколько групп, а фигуры повторяли всего по нескольку раз, и танец длился не слишком долго. Докки неожиданно для себя поняла, что вся прелесть котильона была для нее потеряна именно в тот момент, когда она увидела, что граф Палевский не принимает в нем участия.
После танца она предложила своим родственницам поехать домой, но те были твердо намерены остаться на ужин, сервированный в душном, битком набитом столами и людьми помещении.
- Как ты смогла познакомиться с Палевским? - сразу спросила Мари, едва они уселись на свои места в углу столовой.
- Нас представила госпожа Головина - ее сын служит под его командованием, - ответила Докки, внимательно изучая тушеного цыпленка на своей тарелке. Ужин оказался весьма скромным, особенно за тем столом, где они расположились.
- Как полезно иметь много знакомых, - язвительно протянула Аннет. - Всегда кто-нибудь окажет любезность.
Докки промолчала, но заметила, как Жадова, Алекса и Мари многозначительно переглянулись. Барышни перешептывались между собой, бросая взгляды на Докки.
- Вы обещали нас представить генералу Палевскому! - вдруг в сердцах воскликнула Ирина, обращаясь к барону Швайгену, который сидел с ними за одним столом.
- Обещал?! - Полковник с недоумением посмотрел на покрасневших девиц, требовательно на него уставившихся.
- Граф мне не близкий приятель, - объяснил барон. - Он мой начальник, командующий даже не бригадой, а корпусом. У него под началом тысячи солдат и сотни офицеров. Мне жаль, что вы обманулись в своих надеждах, но ежели я мог, то сделал бы все возможное. Впрочем, баронесса теперь знакома с генералом, так что скоро, думаю, наступит и ваша очередь.
- Докки думает только о себе! - выпалила Натали.
Алекса для вида побранила дочь, барон с сочувствием улыбнулся Докки, а Ламбург принялся подробнейшим образом описывать свои впечатления от бала, особенно от бесед с важными чинами, которые сегодня удостоили его своим вниманием. Докки же, с нетерпением ожидая окончания ужина и возвращения домой, несколько раз ловила на себе задумчивые взгляды графа Палевского, сидевшего в дальнем от нее конце комнаты.
Глава VII
- Они живут на мои деньги, в моем доме, пользуются моими связями и еще на меня дуются, потому что, видите ли, за мной ухаживают их женихи, хотя это вовсе и не женихи, во всяком случае, не их, - жаловалась Докки Афанасьичу.
- Давно говорил вам, барыня, чтоб вы гнали этих прихлебательниц в шею, - говорил слуга, поднося ей "народное средство от всех болезней" - полрюмки водки.
- Ой, не могу пить эту гадость, - Докки с отвращением взглянула на водку. - Лучше принеси мне вина.
- Какая от вина польза? Вода крашеная, - Афанасьич сунул ей в руку рюмку и приготовил кусок хлеба с соленым огурцом. - Выпьете, барыня, и сразу успокоитесь. Ну, оп-оп!
- Успокоюсь… - Докки понюхала водку, сморщилась, одним глотком выпила обжигающую жидкость, задохнулась и передернула плечами. Афанасьич быстро передал ей закуску.
- Бррр, какая мерзость! - она пожевала корку с огурцом и пригорюнилась.
Когда они в пятом часу утра вернулись с бала и разошлись по комнатам, Докки не смогла заснуть и спустилась на кухню выпить лимонаду, где ее и нашел Афанасьич. Теперь они сидели вдвоем: она - в пеньюаре, зябко кутаясь в огромную шаль, Афанасьич - в дневном платье, будто и не ложился. Он всегда дожидался барыни, и только удостоверившись, что она в целости и сохранности находится в своей комнате, шел отдыхать, чутко прислушиваясь ко всем шорохам в доме.
- Какая ж мерзость, барыня? - по привычке возразил он. - Самая что ни на есть целебная михстура от напастей и всякой нечисти.
- Эта Жадова… Она рассказывает обо мне ужасные вещи, - продолжала Докки. - Что я-де расстроила предполагаемую помолвку князя Рогозина, а теперь отбиваю барона Швайгена у ее дочери и женихов у племянниц. Хотя Рогозин ни с кем не собирался обручаться, барон вовсе не ухаживал за Лизой, а с кавалерами Ирины и Натальи я и вовсе едва знакома. И еще они говорят, будто я вышла замуж из-за денег и теперь ищу нового мужа, которого убьют на войне, а я опять получу наследство.
- А вы не слушайте, - сказал Афанасьич. - Бабы злые и глупые, только и знают, что языками чесать.
- Как не слушать?! - Докки застонала и стала раскачиваться взад и вперед на лавке, причитая: - Алекса всем говорит, что я тайно помолвлена с Ламбургом, можешь себе представить?! И что она должна за мной присматривать, иначе я промотаю все свое состояние. А Мари… Она тоже злится на меня и утверждает, что я приехала в Вильну в поисках новых любовников, и жалуется, что переманиваю женихов Ирины. А я не переманиваю! И не виновата, что генерал пригласил меня танцевать: ведь не должна же я отказываться, ежели меня приглашают?!
- Не должны отказываться, - подтвердил Афанасьич и разлил еще водки по стопкам. Себе - полную, а Докки - половинку.
- Ну, давайте, оп-оп, по холодненькой, - он придвинул рюмку барыне и залпом опорожнил свою.
Докки опять понюхала, поморщилась и выпила, после чего поспешно сунула в рот кусок хлеба. Она редко пила спиртное, тем более "холодненькую", поэтому ее быстро развезло, на душе вроде бы полегчало, хотя все равно было муторно и противно.
По дороге с бала Алекса и Мари обсуждали вечер и офицеров, девицы шушукались, а потом задремали, и их еле добудились по приезде. И все упорно игнорировали Докки, будто ее вовсе с ними и не было. Особенно ее обижало поведение Мари, которая пусть не в деталях, но знала и историю ее замужества, и то, что за все годы вдовства Докки никогда не поощряла ухаживания мужчин. И что поездка в Вильну была вызвана совсем другими причинами. Теперь Докки горько пожалела, что доверяла кузине, хотя в ней все же теплилась надежда, что Мари не замешана в распространении слухов о ней.
"Верно, Жадова ссылается на нее для достоверности своих рассказов, - предположила она, - делая собственные выводы из общеизвестных фактов, таких, например, что мой муж был старше меня и погиб вскоре после свадьбы, а я унаследовала его состояние…"
А Палевский… Докки окончательно сникла, страшась даже вообразить, что он думает о ней. Она никак не могла забыть танец с ним и взгляд его пленительных глаз, и при каждом воспоминании об этом сердце ее начинало плавиться и ныть. Никогда еще ни один мужчина не приводил Докки в подобное состояние.