В комнате висела афиша. На ней Костя выглядывал меж двух восклицательных знаков. В любимом костюме: смокинг, у которого правый борт был красным, а левый зелёного цвета и коротковатые брюки, отглаженные в острые стрелки и тоже красно-зелёные, только наоборот слева направо, как шахматная доска. Вместо сорочки полосатая тельняшка. Ярко накрашенные губы улыбались. Здесь Костя вполне походил на клоуна, только глаза были печальны. И по краю афиши надпись: "Весь вечер на манеже популярный клоун КОНСТАНТИН!"
– Вместо фотографии оставил, мерзавец, – улыбнулся, кивнув на афишу, Решкин. – Сказал, что мы только таким и должны его помнить.
Трофима усадили в старое кресло, ободранное но удобное и освобождая место его левой вытянутой ноге, чуть сдвинули полированный журнальный столик Некогда столик был покрыт изящной стеклянной столешницей, но во гневе опустила Вероника на неё тяжкую руку и теперь пасьянс раскладывала на фанере, покрытой салфеткой. "Красивая!" – удивился Трофим: Он представил себе Решкину, похожей на бабу Ягу.
Вероника сидела на единственном в комнате настоящем стуле, к столику чуть нагибалась, и её очки сползали чаще обычного, а знаменитый жест – пальцем в переносицу – повторялся раз за разом. Пасьянс не выходил, Она нервно тасовала колоду, раскладывая снова, и снова. Муж, поглядывая через её плечо в карты, тяжело вздыхал, но не вмешивался. Надев куртку и домашние, некогда тренировочные, штаны возраста невероятного, ширины необычайной и цвета неопределённого, которые выбросить, однако, ни за что не соглашался, он, спросив у Трофима извинения, залёг на тахту, застланную клетчатым пледом. Тут же валялся растрёпанный том, и на стёртом переплёте едва прочитывалось название "Граф Монте-Кристо". Книгу, конечно, никогда не анализировали, даже и мысль такая показалась бы смешна, зато, оказывается, читали по кругу, с удовольствием открывая на любой странице. Это стыдливо именовалось "разрядкой". Отдыхом после интеллектуальных перегрузок. Костя утверждал, что у каждого интеллектуала дома хранится "Граф" или, в крайнем случае, "Одиссея капитана Блада". На самом деле это и есть их любимое чтение, а "тексты с коннотациями", вывеска и пижонство. Одна лишь дама-академик отдыхала, по словам Кости, в кино, обожая польские кинокомедии. Будто бы её даже любовник бросил, не выдержав четвёртой комедии за три дня. Про даму Костя всегда сочинял гадости, вместе с ехидной Мотькой и Вероника утверждала, что в академика он тайно влюблён.
– Ага. И Мотька.
– Ты на неё дурно влияешь, – отвечала Вероника.
– На неё повлияешь! – хмыкал Костя.
Глеб лежал на тахте, свесив ступню. Лишённый возможности экспериментировать с угольями, он закалял пятки и организм босиком на холодном полу. Другой ступнёй Решкин гладил хищно втянутый живот общего любимца, большого коричневого доберман-пинчера по имени Реро. Имя считалось заграничным, да и по паспорту его собачьему выходило, что кровей он аристократических, можно сказать, королевских кровей собака. В нежном возрасте прибыл из просвещённой Европы, где венценосные суки рожают не дюжинами, а только по четыре щенка за раз, каждого из которых ветеринары ещё и подвергают селекции на предмет "жить или не жить". Только безукоризненных здоровяков, тщательно отобранных в этом собачьем Освенциме, допускают к материнской груди, остальных зверски уничтожают. Ходили, опять же, слухи, будто на самом деле родился Реро в Киеве на Гончарке и назван в честь грузинского ансамбля. Паспорт же заграничный заказали ему в Одессе, именно на Малой Арнаутской улице, где по-прежнему, как и при Остапе Великом, делают контрабанду. Хотя в наше время уже далеко не всю по причине прогресса отрасли и расширения массового производства. Излишнее любопытство, как мы уже знаем на Мотькином примере, почитали Решкины предосудительным, кроме того, в силу вышеуказанного, пес бесспорно относился, если не к изысканной кинологии, то к высокой литературе. А потому внимания заслуживал и получал его, хотя бы и в виде сплетен. Говорили, например, что красавец фантастически туп, не усвоил даже простейших команд "фас" и "барьер" а справку о прохождении курса защитно-караульной службы, по-собачьи говоря "ЗеКаэС" необходимую для допущения на выставки, знаменитый ветеринар получил по блату. Решкины – тут они были единодушны! – утверждали, что Реро прекрасно понимает все команды, но как аристократ с независимым характером, не хочет жить по указке. Слухи же гнусные распускал друг-соперник, и тоже хозяин пса с заграничным именем Пауль. Увы, Пауль вовсе не имел паспорта, хотя бы и поддельного, а ведь каждому известно, что беспаспортная собака не является полноправной собакой и кто, если не гражданин Великой Родины нашей, пусть даже и бывший, должен ей сочувствовать? Имея возможность предъявить хвост, лапы и очаровательную, умнейшую морду, Пауль всё же официально не существовал, то есть, лишён был доступа к светской жизни в клубе собаководства с её радостями, столь дорогими сердцу хозяина. Между тем, как Реро путешествовал с выставки на выставку и медалями был увешан, притом исключительно большими золотыми, то есть самого высшего разряда. Замечу, однако, что все они были за красоту.
Ещё сплетня: перед сном нагая Вероника надевает на шею цепь с медалями Реро и ловит кайф, медленно поворачиваясь перед зеркальным шкапом. Никто не верил, но все повторяли.
Хозяин несчастного Пауля сидел тут же на низком детском стульчике, прислонясь к серванту, состоявшему в должности книжного шкафа. "Шкапа" – снова припомнил Трофим. – Ну разумеется шкапа. Лицо сидящего Трофиму показалось знакомо: – усы, хоть и негустые, и цвета серого, крысиного, закручены лихо, по-мушкетёрски, а бородка остроконечная, прямо из сочинений Александра Дюма. "Валерий Брюсов! – подумал вдруг Трофим. – Точь-в-точь лицо Валерия Брюсова с портретика в книге Ивана Афанасьевича. Там ещё было про Атлантиду".
Решкин достал стаканы и налил всем густого, красного "каберне" из пузатой бутылки.
– Костя рассказывал, что ваша фирма, – самодельная водка, – вспомнил Трофим.
– Пить только волку, всё равно, что читать исключительно "Войну и мир, – сказал Глеб Алексеевич. – Впрочем, если хотите...
"Войну и мир" Трофим не читал. Вероника читала, но промолчала, занятая картами. Брюсов придвинул стакан.
– Толстой это серьёзно, – сказал он. Сойдёт и Дюма-отец.
– Дюма-пэр, – поправил Решкин. – Дюма-пэр.
Брюсов читал какую-то бумагу. От первого слова до последнего и снова от первого, и опять. Неизбывное страдание светилось в его глазах. Читал. Перечитывал. И ещё читал, и перечитывал.
– Ну, – обернулась к нему Вероника, – что ты скажешь, интриган и завистник? Ты получаешь такие письма? Получаешь? Отвечай же, когда тебя спрашивают!
Страдальческое выражение с лица Брюсова мгновенно исчезло.
– Нет, – сказал он, – я таких писем не получаю. И слава Богу! Меня бы ведьма за порог не выпустила. Даже к вам. А Решкин получает? Поздравляю, Ника! От всей души. Тебе крупно повезло, но нам такого не надо. Нет. Как-никак я человек семейный. А тебя поздравляю, – и он протянул письмо Нике. В письме хозяин добермана-суки просил разрешения привезти её за две тысячи километров, к несравненному Реро, дабы, сочетав их законным – через Клуб Служебного Собаководства! – браком, улучшить породу в своей провинции. Брюсов снова начал перечитывать письмо, но спохватился и отложил. Повторяя: – Не хочу. Нет, не надо. Не надо. Не надо. Я своей ведьмы боюсь.
Вероника пунцово покраснела.
– Похабник, – сказала она. – Похабник, склочник и гнусный интриган. Только сущий ангел может тебя вынести. – И ведьма, и ангел была, разумеется, отсутствующая жена Брюсова. Сегодня он чувствовал себя именинником и явился за реваншем: по "непроверенным, но точным данным", согласно постановлению Главного Клуба Собаководства доберман-пинчеров из категории служебных пород, переводят в декоративные.
– Как... как... как болонку, – сказала, запинаясь, Вероника и в её голосе задрожали слезы. – Врешь, небось? – спросила она в последнем проблеске надежды. Но Брюсов прижал руку к сердцу:
– Клянусь!
Вероника взглянула в его сияющие глаза и поверила.
Упаси Бог думать, будто Решкины согласились бы отдать Реро в службу. Задания допускались только на учебном плацу без малейшей опасности для его собачьего здоровья. Но с другой стороны, что есть декоративная собака? Явное понижение в чине!
Сам Реро лежал на тахте в ногах хозяина, перекатываясь, время от времени через спину, с правого бока на левый. При этом слышался могучий зевок и вверх поднимались четыре огромные лапы. "Сорок третий размер" – вздыхал Костя. Полежав на левом боку, Реро снова громко зевал и перекатывался обратно. Скрипела зубами Вероника. Тяжело вздыхал Решкин, глядя в карты. И только Брюсов счастливо улыбался.
– Не понимаю драмы, – шевельнул он закрученным усом. – Ты постоянно теряешь золотое время, улаживая дела с проваленными экзаменами, а мог бы пока вылечить заезжую гадюку. Вместо этого, мучаешь собачку. В декоративных и ему будет не в пример спокойнее, и тебе не придётся клянчить у жюри снисхождения. Показал красавца – суки ахнули, судьи гавкнули... то есть, конечно, наоборот! И готово. Медаль. Жизнь! Я бы даже сказал – житуха. А подделывать отметки... Уголовщина, ведь, Глебушка! Свою диссертацию ты честно защищал, или как?
– Пауль и таких медалей не получит! – Глеб на миг утратил толерантность и вместе выражение достоинства. Ему тут же захотелось извиниться, перед отсутствующим Паулем. Но Брюсов распрямляясь, вытянулся на стульчике. Вздёрнул бородку крысиного цвета:
– Пауль выше этого!
– Пришибу, – сказала Вероника мрачно.
– Такого красавца? – изумился Брюсов, но под её угрюмым взглядом поспешно испугался: – Да я что? Я ж ничего! Я по дружбе зашёл предупредить, – он фальшиво вздохнул.
Вероника смотрела на него в упор. И даже чуть подалась в его сторону.
Не хочу судить о том, был Реро глуп или умён – утверждаю, однако, что был он мудр и трудам собачьего образования, несущего, как всякое знание, "многия печали", предпочитал сладкие покой и дрёму, а лёжа на тахте и чувствуя на животе хозяйскую ногу, блаженствовал вполне. Может, он предпочёл бы руку, но одна была занята бокалом, другой же Глеб широко жестикулировал, возражая Брюсову. И пёс довольствовался ногой, ибо твёрдо веровал: всё, что от хозяина – благо. Мир замыкался на хозяине. Услышать похвалу за хорошее поведение или быть наказанным за плохое – в этом смысл и содержание собачьей жизни. Это сидит в генах, оставленное поколениями доберман-пинчеров, так же молитвенно, глядевших в глаза кормящему. Единственный в доме пёс не признавал и даже просто не понимал демократии и свободы. Роль и место каждого члена семьи были навсегда определены, и даже Вероника знала: что можно Глебу – ей не простится. И мирилась с этим. А тем более Мотька. Не презирайте собаку за рабский характер, у людей он тоже встречается. И даже, говорят –у некоторых народов. Но я не психолог, а литератор и рассматриваю мир не в мерцающем переплетении теорий, а в сцеплении фактов, более или менее жёстких. Факты же таковы: Реро вынужденно довольствовался ногой и незаметно прогрызал шерстяной плед, стоивший полторы глебовы зарплаты. Увлечённые разговором, хозяева беды не замечали, Реро же был счастлив: нога родная и плед вкусный. Получение удовольствия от доступного завещано миру ещё древним философом Эпикуром. Реро, конечно, был эпикуреец, хоть и не сознательный, а стихийный.
Он слез на пол. Места в комнате не хватало, а вернее сказать и вовсе не было. Протиснулся под столиком, отодвинув по пути Вероникину ногу. Остановился возле Брюсова, похожий на маленькую гнедую лошадь. Тот сделал вид, будто ничего не замечает. Реро, место! – сказал Глеб. Реро посмотрел на хозяина, вздохнул и послушно ушёл в закуток у двери, на свою подстилку. Лёг, прижал к подстилке голову, полежал несколько секунд. Поднял голову, осмотрелся – все видели? Команду можно считать выполненной? Претензий не будет? И вернулся к Брюсову. Упёрся лбом ему в бедро, но тот его всё также "в упор не видел". Потеряв терпение, Реро поддел носом его руку и мотнул головой назад, забрасывая руку себе на спину. Похоже, чихал он на брюссовские инсинуации и был твёрдо уверен, что тот ему не враг. Брюсов ухмыльнулся, почесал собаке спину и погладил бока. Поводил перед носом ладонью, будто дразнит. Реро свирепо клацал зубами, каждый раз осторожно промахиваясь. Глеб принёс миску, пёс ушёл в свой угол и занялся ужином.
– Тип ты, конечно, гнусный, – вздохнула Вероника, не отрываясь от карт, – но в нашем возрасте новых друзей уже не бывает. Доживаешь с той пакостью, которой обзавёлся. Так что придётся терпеть и дальше.
– Тем более, – Брюсов вздохнул, глядя на афишу, – что и она сохраняется не в полном составе, – он ещё раз посмотрел на афишу и вздохнул, на этот раз совершенно искренне.
Надо сказать, что Валерий Брюсов не любил государство Израиль. Не то, чтоб он был, упаси Боже, антисемитом или, согласно модному эвфемизму, антисионистом, наоборот: среди его друзей с детства было много евреев. Когда образовался Израиль, он искренне выпил с ними за процветание еврейского государства и его счастливое будущее. Знать бы, чем это кончится! Евреи стали "валить за бугор" и с каждым новым отъездом его отношение к Израилю менялось. "На моё двадцатилетие пришло семьдесят друзей. К сорока осталась половина. На пенсию меня проводят десять калек, зато мы сможем устроить крестный ход!"
– Фигу тебе, а не крестный ход, – сказала Вероника. Социализм у нас. Слыхал?
– Вот-вот! – огрызнулся Брюссов. Вот-вот. Евреи придумали сионизм и социализм, но сионизм оставили себе, а социализмом наградили окружающих. Ну как это можно – одной рукой дать миру фаршированную рыбу?! А другой, подсунуть Карлу Маркса...
– Лапочка, – пропела Ника и в голосе её была змеиная нежность, – лапочка! Ты крупный спец по еврейскому вопросу, но тут, боюсь, промахнулся. Евреи строят социализм и в Израиле.
– У себя дома? – ахнул Брюсов, – Не может быть!
Единственный еврей в компании Трофим сидел молча. Про социализм он знал мало, про сионизм ещё меньше. "Созрел", – вспомнил он последний Костин аргумент. Нет, он пока не созрел.
Открылась боковая дверь, и Трофим увидел вторую комнату, совсем уж микроскопическую. Оттуда вышла девушка в розовом стёганом халатике. Девушка была бледная, красивая и усталая. Она близоруко щурилась и была точь-в-точь Решкин, только гораздо меньше и с прямым носом.
– Меня кто-нибудь пожалеет? – сказала девушка тихо и тоненько. – Зубрить еще тридцать страниц и без чаю я помру. Да помру. И вы меня похороните.
– Наша дочь, – представил Глеб со скромной гордостью. – А это Трофим. Приятель твоего любимого Костеньки.
– Маша, – сказала девушка так же тоненько. Кивнула и улыбнулась.
– Здравствуйте. Я рада.
– Я тоже, – Трофим тоже кивнул и тоже улыбнулся. И только тут понял, что это Мотря. И ахнул про себя: – Ну и Костя! Нарисовал!!
– Топай сюда, девка – сказал Глеб Алексеевич. – Дам тебе чаю, так и быть. С печеньем. Радуйся.
– Не выйдет с печеньем, – сказала Маша. – Печенье я съела. Ещё днём.
– Как, – ахнул отец. – Три пачки?
– Только две было! – Её голос прозвенел обидой.
– Шутишь, – Решкин снова пошёл на кухню и долго там возился. Двигалось нечто деревянное, звенел металл. Глеб вернулся с пачкой печенья.
– Свалилось в стиральную машину, – объяснил он.
– Ваше счастье, – сказала Маша. – Тоже мне, родители! Родили и бросили голодную.
– Яичницу нельзя было изжарить? возмутился отец. – Помнится, тебя родили не вчера! Сварить яйца, в крайнем случае!
– Нельзя, – сказала Маша твёрдо – Ибо нет в доме яиц и масла. И денег тоже нет. Доцент, вы умеете жарить яичницу без яиц, без масла и без денег? – спросила она у Решкина, подбочась.
– Нет. Без яиц, масла и денег я тоже не умею, – честно признался кандидат наук.
– Тогда это у меня наследственное.
– Бездарность у тебя вообще наследственная, – вмешалась Вероника. – Отцовская. Ты что, в лесу? Одолжила бы денег!
Брюсов глядя в чашку морщился.
– Чистого кипятку налил? – спросил он без всякого интереса, будто знал ответ заранее. – Приходи, я тебе чаю не пожалею. Индийского со слонами. Я не скупой.
– Ты не скупой, ты глупый, – сказал Решкин. – Чай...
– ... не должен быть горьким! – подхватил Брюсов. – А также сладким, вкусным, а главное цвета и запаха чайного ни в коем случае он иметь не должен. Слыхали. Как же!
– Вот у тебя он ничего и не имеет. Крепость и горечь.
Вероника поставила чашку на фанеру и опять разложила карты. Брюсов открыл какую-то книгу, с удовольствием прихлёбывая обруганный чай. Чай был, в самом деле отличный, я ещё раз это подтверждаю. Хотя сам в ту пору чаще заваривал способом Брюсова и Кости. Ах, прошедшая молодость и эх! – нынешняя гипертония... Ах, и эх! Брюсов просматривал книгу, Вероника раскладывала карты, Решкин смазывал псу пораненную лапу, а Маша не столько пила чай, сколько грызла печенье. Трофим поглядывал на неё и улыбался. Она тоже улыбалась и тоже поглядывала на него.
– А я про вас кое-что знаю, – сказал Трофим. – Вы – Мотря?
– У-убыо-у-у! – не дав ему договорить, грянул вероникин баритон, – За слово "Мотря" пришибу на месте! – притом он отлично видел, что Вероника Помпеевна сидит, не открывая рта. Зато Маша уже стояла, сжав кулаки. Правду, говоря, молотобойцу они всё равно не годились и даже были вполне изящны. Зато глаза сверкали огнём и щёки горели. Рядом уже стоял Реро, готовно разинув пасть. Обрубок его хвоста торчал как флагшток на корме торпедного катера. Трофим охнул: Сущая Мотря! Ай да Константин...
Решкины хохотали.
– Осторожно, Трофим, – сказал Глеб. – Дитя этого не любит. А ты замолкни, Мотря! – велел он дочери – Не пугай человека. Небось на Костеньку не орала. Реро, марш на место! – и пёс подчинился первым. Точно как раньше, он подошёл к подстилке, "обозначился" и полез на тахту. Продолжая рычать, косо глядел на Трофима. А Маша всё стояла с грозным видом.
– Так то Костенька, – сказала Маша. – Ему можно, – она села, украдкой показав Трофиму язык.
– Пора, – сказал Валерий Брюсов и теперь мрачней всех был он. – Сегодня моя очередь гулять с кобелем. Ведьма грозила: опоздаю – сама укусит. Лично.
– Отравится! – сказала Вероника.
– Ни в жисгь. В ей самой яду, как в гремучей змее. Она даже гремит время от времени. Точно.
– Побрезгует, – успокоил Решкин. – Сиди, ты ничем не рискуешь.
– А совесть? – Брюсов помрачнел окончательно. – Я ж к вам после работы на десять минут. С радостной вестью.
– В гробу мы твою весть имели, – сказал Решкин. Я точно помню её белые тапочки.
И тут у Вероники сошёлся пасьянс. Она встала со стула и потянулась от усталости.
– Всё! – сказала, как отрезала. – Не бывать Реро декоративным.
– Будет! – сказал Брюсов. – Верю! – И вышел, оставив за собой последнее слово. Гордо торчала бородка и усы, кажется, приподнялись на концах. Всё-таки он был очень похож на Брюсова.
Глеб долил чай Трофиму и себе. Вероника раньше занятая картами допивала свою чашку. Маша грызла печенье, не удовлетворённая дневной порцией.
– При такой тупости, – бурчала Вероника, – могла бы, хоть заниматься побольше. – Она явно искала возражений, чтобы сорвать злость. – Решкин, почему твоя дочь целый вечер сидит с нами, и лодырничает? Мы уже сдали все экзамены! Отправь её заниматься. Немедленно!