– Вы ошибаетесь, сударыня; я встретился с Гундель случайно, и теперь наши дороги расходятся в разные стороны. До свиданья, Гундель; поклонись от меня своему отцу!
Молодая девушка и не подозревала, как неприятно было Генриху в эту минуту ее присутствие. Она, действительно, встретилась с ним случайно и нашла в порядке вещей, что он не провожает ее дальше, так как тут начинался его дом, а ей нужно было спуститься еще ниже. Она дружески кивнула головой своему спутнику и весело ответила:
– Непременно поклонюсь, а вы приходите к нам скорее, господин Кронек… Спокойной ночи, сударыня!
Эвелина взглядом следила за молодой девушкой, которая оглянулась, кивнула головой еще раз и быстро спустилась вниз.
Несколько минут наверху царило молчание; наконец Генрих нарушил его.
– Не повредит ли вам вечерний воздух? – проговорил он. – Солнце уже зашло.
– Сегодня совсем летний день, и, кроме того, я взяла с собой теплый платок, – ответила Эвелина. – Вы, кажется, очень дружны с Гундель. Ваш приятель Гельмар говорил мне, что вы частый гость в их трактире.
– Не более частый, чем сам Гвидо; он, во всяком случае, бывает там чаще меня.
– Да, я знаю, он изучает крестьянский быт для своих литературных работ; но он признался мне, что эта так восхваляемая жизнь простого люда противна ему в высшей степени. Я его вполне понимаю. Деликатная, тонкая натура поэта должна возмущаться той грубостью, которая царит в низших слоях общества.
– Да, да, таково мнение Гвидо Гельмара. Но я не разделяю его взгляда. Я редко встречал грубость среди народа. Крестьяне, конечно, не так воспитаны, как мы, но у них здоровое, разумное понимание жизни, и мы многому могли бы у них поучиться.
– Вы прекрасно научились, как нужно говорить с деревенскими красавицами, – резко заметила Эвелина. – Я слышала вашу беседу с Гундель и не могу сказать, чтобы она привела меня в восторг. Впрочем, вкусы различны.
– Я, конечно, не могу вести с Гундель салонный разговор, и если вообще желаю беседовать с ней, то должен прибегать к тому способу выражения, к которому она привыкла, – возразил Генрих, снимая шляпу и проводя рукой по своим волосам.
Эвелина, следя взглядом за движением его руки, спросила:
– А вы уже не носите больше повязки? Разве ваша рана уже зажила?
– О, это был такой пустяк, о котором не стоит и говорить! Маленькая царапина, которая, однако, мешала мне писать, но благодаря ней я получил отпуск и мог сопровождать отца в его путешествии к вам. Если бы не больная рука, я вряд ли освободился бы от своих цепей!
– Цепей? – удивленно переспросила Эвелина – Неужели вы под этим словом подразумеваете свою службу? Многие были бы счастливы, если бы могли в ваши годы занимать такое место в министерстве. Всякий позавидует вам. Далеко не у каждого есть такой отец, который может обеспечить своему сыну блестящую карьеру!
Эвелина снова говорила со своим родственником ненавистным для него наставническим тоном; Генрих всегда с трудом переносил его, на этот же раз он совершенно вывел молодого человека из себя.
– Вы верите, что я сделаю блестящую карьеру! – насмешливо спросил он. – А я в этом совершенно не уверен. Мой отец ежедневно повторяет мне, что из меня ровно ничего не выйдет, и я вполне согласен с ним. Я непригоден к бессмысленной канцелярской работе.
– Если вы серьезную, ответственную работу находите бессмысленной, то далеко не пойдете! – холодно заметила Эвелина.
– Серьезная, ответственная! – смеясь, повторил Генрих. – Мы, маленькие молодые чиновники, находимся очень далеко от серьезной работы; последняя сосредоточена в руках власть имущих, нам же приходится ограничиваться очень скромной ролью. Мы – простые писцы, пригвожденные к своим письменным столам. Это такая скука, что ее не выразишь словами. Вы не можете себе представить, как утомляет и убивает душу эта однообразная механическая работа, повторяющаяся изо дня в день все в том же педантичном порядке. Сиди и пиши, что прикажут, не смея ни в чем проявить собственную инициативу. Меня так и тянет оттуда на свежий воздух.
– Тогда вы обычно садитесь на лошадь и скачете без оглядки, пока не случится несчастье. Ведь ваша рана – результат такой скачки, по крайней мере, все так думают!
– А вы подозреваете что-то другое? – живо спросил Генрих.
– Да. Я слышала, что месяц тому назад Генрих Кронек дрался на дуэли, причем был ранен.
– От кого вы это слышали?
Эвелина на вопрос не ответила.
– Впрочем, незачем и спрашивать, – продолжал Генрих. – Только Гвидо Гельмар мог сообщить вам это.
– Значит, и он знает о вашей дуэли?
– Конечно, знает, так как был моим секундантом. Я никак не ожидал, что он будет болтать об этом. В следующий раз я поостерегусь посвящать его в дела чести.
– В следующий раз! – с ужасом воскликнула молодая женщина. – "Дела чести", как вы называете дуэль, по-видимому, для вас привычное явление? Я тоже никак не ожидала, что вы так любите драться! Я всегда знала, что вы очень легкомысленно относитесь ко всему на свете, но не думала, что вам ничего не стоит играть как своей, так и чужой жизнью. Я вижу, что вам не нравятся мои слова, но должна раз и навсегда объясниться с вами. Ввиду известных вам обстоятельств я не могу не высказаться откровенно, так как дело касается будущего особы, которая для меня дороже всего на свете. В последнее время я узнала о вас такие вещи, которые рисуют вас с не особенно привлекательной стороны.
Эвелина замолчала в ожидании того, что скажет Генрих.
– А можно узнать, кто меня так аттестовал? – спокойно спросил молодой человек. – Конечно, Гвидо?
На лице Рефельд появился легкий румянец.
– Почему вы думаете, что господин Гельмар… – смущенно пробормотала она.
– Больше некому!
– Но если бы и так, то можете ли вы доказать, что ваш друг говорит неправду?
– Может быть, он и не выдумывает фактов, но умышленно придает им неправильное освещение. Больше я вам ничего не скажу, так как ненавижу сплетни и доносы.
– Вы заблуждаетесь, если считаете Гельмара способным на низкий поступок, – вступилась Эвелина за честь поэта. – Он просто проговорился, не желая причинить вам зла. Наоборот, он всеми силами старался оправдать каждый ваш поступок. О, у этого человека благородная душа, недаром он пишет такие прекрасные стихи!
– А что бы вы сделали, если бы я привел вам пример того, что Гвидо Гельмар – далеко не такая чистая, идеальная личность, как вы думаете?
– Я бы не поверила вам и ответила бы, что у всех великих людей есть враги и завистники!
Генрих слегка вздрогнул от оскорбительных слов молодой женщины, но быстро овладел собой.
– Совершенно правильный приговор! – с холодной насмешкой заметил он. – Однако мы несколько уклонились в сторону. Униженно жду дальнейшей обвинительной речи.
Тон молодого человека явно оскорбил Эвелину. Она поднялась со своего места и, с трудом подавляя гнев, ответила:
– Я не собираюсь читать вам обвинительную речь, да она бы была и бесполезной. Я хотела только сказать вам, что при личном знакомстве с вами изменила о вас то мнение, которое имела раньше. Желание моего покойного мужа для меня священно, но я не должна забывать, что мне поручено также, заботиться о счастье его дочери, что я ответственна за ее судьбу. Я боюсь связать ее жизнь с вашей, так как не уверена, что вы можете быть для нее серьезным другом и защитником.
– В таком случае вам нужно поспешить развязать узел, пока он не затянулся. Я подчиняюсь вашей воле.
Эвелина с удивлением смотрела на своего молодого родственника. Она ожидала, что Генрих начнет извиняться, просить прощения, даст обещание исправиться, а между тем он легко отказывался от невесты и от того блестящего материального положения, которое дал бы ему брак с Кетти.
– Я думала, что вы любите свою двоюродную сестру, – тихо проговорила она. – Неужели вам так легко отказаться от нее?
– Так как я вижу, что вы желаете этого отказа, то я готов…
– Добрый вечер! – вдруг прервал слова Генриха грубый мужской голос.
Молодой человек обернулся, а Эвелина, слегка вздрогнув от неожиданности, удивленно посмотрела на появившегося снизу человека.
Это был старик в костюме местных горцев. Несмотря на почтенный возраст, он держался прямо, как бы не чувствуя тяжести прожитых лет; его волосы были уже совершенно седые, но отличались густотой и блеском. В его загорелом, обветренном лице выражалась энергия и железная, несокрушимая воля. Из-под седых бровей сверкали совсем молодые, живые глаза. Платье было довольно поношено, но все же он не производил впечатления нуждающегося человека. В руках он держал альпийскую палку. Вид у старика был смелый, слегка вызывающий, будто он хотел сказать своим лицом и фигурой, что может поспорить в силе и выносливости с любым юношей.
– Ах, это вы, Амвросий! – воскликнул Генрих. – Вы, вероятно, приходили ко мне на виллу?
– Да, – ответил старик, почтительно кланяясь даме. – Я хотел сказать вам, что завтра невозможно подняться на Снежную вершину, дороги еще непроходимы.
– Я и сам так думал. Постоянные дожди совершенно размыли тропинки.
– Это и есть Амвросий, – обратился Генрих к Эвелине, – тот самый проводник, о котором я рассказывал вам. Он знает все сказки, преданья и поверья края. Благодаря ему я познакомился со злым горным духом и добрыми альпийскими феями. К сожалению, я знаю их только по рассказам Амвросия, а сам еще ни разу не встречал.
– Молодой барин смеется, а я ему рассказывал сущую правду; он сам когда-нибудь убедится, что мои слова – не выдумка, – сказал старик Эвелине.
– А вам приходилось видеть духов? – спросила молодая женщина, заинтересованная оригинальным стариком.
– Нет, я не видел, но их и нельзя видеть, их можно только чувствовать! Не всякому это дано. Господин Кронек со временем тоже узнает их! Когда-нибудь это будет! У кого такие глаза, как у молодого барина, мимо того ничто не пройдет незамеченным и неиспытанным! Он понимает то, чего другие даже и не подозревают. Я это подумал сразу, в первый же день, когда познакомился с ним.
– Вот видите, нашелся человек, который и меня оценил, – иронически заметил Генрих, обращаясь к госпоже Рефельд. – Я, значит, не совсем полное ничтожество, как охарактеризовали меня некоторые добрые души. Я в большом фаворе у Амвросия, а это много значит, так как он довольно строг и требователен к окружающим его людям.
Эвелина с изумлением заметила, что грубый голос старика принимал своеобразный мягкий оттенок, когда он говорил о Генрихе, и его острые, cepыe глаза с некоторой лаской покоились на лице молодого человека. По-видимому, Генрих, действительно, одержал победу.
– А вы живете в полном одиночестве? – спросила Эвелина. – Ваш дом, кажется, стоит очень уединенно на пути к Снежной вершине?
– Да, с тех пор, как умерла моя жена, я совершенно одинок. За моим хозяйством смотрит пожилая прислуга, а для ухода за скотом я держу мальчика. Больше никого нет. Мой дом находится очень высоко, вдали от всякого жилья; это наивысшая точка в наших горах, но мне не скучно. Я всегда нахожу себе занятие.
– Да, летом ничего, а зимой, должно быть, неприятно, – возразила Эвелина, – в особенности в метель и вьюгу. Вы, вероятно, чувствуете себя заживо погребенным, отрезанным от всего мира? В прошлом году целая гора обрушилась во время сильной бури. А разве вам никогда не грозила такая же опасность? Ужасно подумать, что можно погибнуть среди снега и льда, вдали от людей, без всякой помощи.
Молодая женщина вдруг остановилась и невольно попятилась назад.
Амвросий стоял неподвижно, на его лице не дрогнул ни один мускул, но глаза так грозно, с такой злобой были устремлены на говорившую, что она не в состоянии была продолжать свою речь.
– Мы ведь все должны когда-нибудь умереть, – неприятным тоном ответил старик. – Не все ли равно, отчего произойдет смерть, погибнете ли вы в горах или скончаетесь от какой-нибудь болезни? Конец все равно один. Итак, господин Кронек, завтра мы никак не можем подняться в горы. Нужно подождать два-три дня, если погода простоит такая же, как сейчас.
– А вы хорошо знаете дорогу? – спросил Генрих, вспомнив рассказ Гундель. – Она должна быть очень трудной после дождей и для неопытного горца, такого, как я, вероятно, представляет большую опасность.
Амвросий так сердито стукнул своей палкой, что конец ее глубоко вонзился в землю.
– Ах, так и вы боитесь? – с громким, злым смехом воскликнул он. – В таком случае, конечно, будет благоразумнее оставить Снежную вершину в покое. Я думал, что вы не похожи на тех городских господчиков, которые храбро лезут наверх, когда дорога гладка, как полотно, и при малейшем препятствии бегут обратно. По мне, как хотите, я ведь вам не навязываюсь в проводники… Прощайте!
С этими словами старик повернулся и пошел дальше.
– Прощайте, Амвросий, и в другой раз не будьте так суровы! – смеясь, крикнул ему вслед Генрих.
– Какой странный человек! – с каким-то непонятным беспокойством проговорила Эвелина. – Я не понимаю, какое удовольствие вы можете находить в его обществе? Разве вы не заметили, каким взглядом он смерил меня, когда я заговорила о жизни в горах? Ведь я не сказала ему ничего обидного. Что с ним?
– Ничего особенного! Минутное настроение, которое у него постоянно меняется. С этим уж приходится считаться, раз желаешь иметь дело с таким оригиналом. Вообще, Амвросий не отличается любезностью; скалы, среди которых он вырос, не тверже его характера; он так же мало чувствителен, как и они. Должен сознаться, что многое в этом старике кажется мне непонятным и загадочным, и иногда я испытываю в его присутствии жуткое чувство. Но меня всегда больше интересуют исключительные личности, чем обыкновенные, такие, над которыми я должен задуматься, для того чтобы определить их, узнать, что скрывается в глубине их души.
По-видимому, Эвелина не разделяла интереса Генриха к загадочным людям, но она ничего не ответила, и между родственниками воцарилось полное молчание. Оба чувствовали, что прерванный приходом Амвросия разговор должен непременно возобновиться, но не знали, с чего начать. Генрих поднял свою шляпу, которую небрежно бросил на большой камень, и стал тщательно укреплять на ней небольшой букет альпийских цветов, набранных во время прогулки, а Эвелина стояла в пол-оборота к нему и смотрела на расстилавшийся перед ней ландшафт. Вилла с окружающим ее парком лежала внизу, и с того места, на котором стояли теперь Рефельд и Кронек, совершенно не была видна. Перед ними расстилался лес, и блестела вода маленького озера, в котором слегка отражался пурпур далекого заката. Легкие облака, покрывавшие небо, вдруг расступались и открывали темную синеву, на которой слабо вырисовалась бледная луна.
Весна запоздала своим приходом. Несмотря на то, что был уже конец мая, деревья были еще покрыты той легкой, нежной зеленью, которая кажется почти прозрачной. На некоторых кустарниках еще не успели открыться почки, но жимолость уже была в цвету, и ее бело-розовые цветы наполняли воздух благоуханием.
Генрих все еще был занят своим букетом, но его взгляд устремился на молодую женщину и не мог оторваться от ее лица. Эвелина устало прислонилась к стволу дикой яблони и казалась поглощенной в созерцание окружавшей ее природы. На ее голову был наброшен легкий белый шарф, из-под которого выбивались черные локоны, обрамлявшие бледное лицо; оно было еще более бледным и прозрачным, чем обычно. Тонкий, благородный профиль резко выделялся во всей своей правильной красоте, а большие темные глаза с выражением мечтательной грусти были устремлены вдаль. Яблоня, под которой стояла молодая женщина, вся была усыпана цветами. Им предстояло так же мало жить, как и тому прекрасному существу, над которым тихо склонялись ее душистые ветви.
Эвелина, вероятно, почувствовала пристальный взгляд своего родственника; она быстро обернулась и увидела красивый букет, прикрепленный к шляпе Генриха. Один из цветков обратил на себя ее внимание.
– Какой странный цветок! – воскликнула она, – я еще ни разу не видела такого.
– Я тоже впервые встречаю этот вид растения, хотя хорошо знаю всю альпийскую флору. Вы мне позволите предложить вам добычу моего сегодняшнего странствования? Это очень ценная вещь, так как я из-за нее чуть не поплатился жизнью.
С этими словами Генрих выдернул из букета ветку, всю усыпанную цветами, и протянул ее молодой женщине. Это было, действительно, редкое и необыкновенно красивое растение. На стройном стебле помещалось несколько цветов чудного синего цвета; чашечка была блестящей, ярко-пурпурной, а в ее глубине сверкал тонкий, как паутина, золотистый венчик. Необыкновенно тонкий аромат этого растения не напоминал собой запаха никаких других цветов.
Эвелина несколько секунд колебалась, но в тоне молодого человека была такая мольба, что она невольно протянула руку за цветком.
– Чуть не поплатились жизнью? – повторила она. – Разве так трудно было достать этот цветок?
– Да. Он рос почти на отвесной скале, на самом ее краю, над горным водопадом. Мне пришлось карабкаться, как серне, по отвесной скале, цепляясь за нее руками и ногами. Если бы я протянул руки к цветку, то неизбежно полетел бы в воду. Наконец я наткнулся на низенькую елочку, которая явилась для меня точкой опоры. Я стал на нее, уцепился за ветки левой рукой, а правую протянул вверх и оторвал от скалы эту альпийскую фею!
– Вы рисковали своей жизнью только из-за цветка? Господи, как вы мало цените свою жизнь!
– Я всегда готов рисковать жизнью для достижения цели, какова бы она ни была! – ответил Генрих. – Такого рода риск только придает цену жизни. Когда находишься на волосок от смерти, только тогда познаешь настоящую цену своего существования. Я пережил все-таки прекрасный момент, когда висел над бездной. Вокруг меня возвышались могучие великаны-горы, а над ними расстилалась бесконечная синяя даль, пронизанная солнечным сиянием. Внизу чернели верхушки сосен. Момент головокружения, страха, и я погиб бы! Белая пена кипящего водопада брызгами освежала мое разгоряченное лицо, шум воды казался мне волшебной музыкой, а на краю скалы меня манила, равномерно качая душистой головкой, недоступная альпийская фея, принявшая вид никогда раньше не встречавшегося мне прекрасного цветка. Мне кажется, если бы горы сдвинулись с места и рухнули на меня, я и тогда не выпустил бы из рук своей добычи.
Генрих говорил с необычным оживлением и так образно, что молодая женщина как бы воочию видела эту картину. Большие темные глаза Эвелины с удивлением смотрели на взволнованного родственника; ей казалось, что она видит перед собой не Генриха, а кого-то другого.
– Я ни разу не слышала, чтобы вы говорили с таким жаром, Генрих. Вы вложили столько поэзии в свой рассказ, что я начинаю подозревать, не пишете ли вы стихов?
Легкая краска покрыла щеки молодого человека, точно его поймали в каком-нибудь постыдном поступке.
– О нет, стихи – это царство Гвидо Гельмара, и я никогда не отважился бы вторгнуться туда, – насмешливым тоном ответил он. – Да если бы и решился на такой смелый шаг, то бедного стихоплета осмеяли бы строгие критики. В вас я тоже нашел бы неумолимого судью; вы распекли бы меня, как неблагонравного школьника. Вы и без того только что вынесли мне суровый приговор.
– Я с вами говорила как мать! – серьезно заметила Эвелина.