– Ну, да, как вы говорите, то был волнующий день, и, полагаю, вам можно бы немного отдохнуть. Не говоря уж о том, что тут сквозняк. И даже если вам не грозит простуда, то не след вам бродить в не упомянем что в такой час. Большая часть парней в подпитии в самой что ни на есть не малейшей мере, не говоря уж о том, какие идеи им могут взбрести в голову.
Она какое-то мгновение таращилась на него, затем уголки губ у нее поползли вверх, ее ротик открылся, и раздался тихий смех.
– О, вы такой забавный, сэр Бертрам. Идеи в их голове. Да этим подвыпившим джентльменам грозит упасть в обморок от истощения, вздумай они найти меня во всех этих ярдах и ярдах… не упомянем что, – закончила она, еще раз издав смешок.
Берти в подпитии не был, и не сомневался, что смог бы ее легко отыскать, учитывая, в пределах какой досягаемости она стояла. В данный момент глаза ее лучились смехом, словно он был самый остроумный парень на свете, щечки зарумянились, и он думал, что как раз она самая хорошенькая девушка на свете. Тогда, осознав, что он тот, кому в голову полезли всякие идеи, он приказал себе повесить на них замок.
Только двинулся он наяву не в том направлении, и как-то так вышло, что вся эта белая гора пенных кружев оказалась в его объятиях, и нежные губы коснулись его рта, и вокруг головы вдруг заплясали цветные огоньки.
В то же самое время Лидия испытывала непреодолимое искушение выбить у кузена искры из глаз. Он привел ее в сильное замешательство.
– Дейн может неделями читать лекцию на тему о своей семье, – говорила леди Дейн. Наполнив бокалы шампанским, они с Лидией уселись в креслах у камина.
– Он притворяется, что находит эту темой весьма скучной и вечно шутит по ее поводу, но это его любимый конек.
– Да мне никак нельзя избавиться от нее, – заявил Дейн. – У нас вереницы и вереницы книг, ящиков с документами. Баллистеры никогда бы не осмелились выбросить что-нибудь имеющее хоть маломальское историческое значение. Даже мой папаша не смог заставить себя совершенно искоренить существование вашей мамы из записей. Однако мы с Джесс не удосужились бы в них заглянуть, не разбуди наше любопытство Селлоуби. Он выделил вас в толпе на свадьбе и приметил сходство с моим отцом и его предками. Хотя Селлоуби написал нам уже после того, как ваша схватка с Эйнсвудом на Винегар-Ярде породила вокруг слухи. Все, что он услышал вкупе с то и дело мелькавшей Гренвилл из "Аргуса", склонило его заподозрить связь с Барристерами.
– Если бы вы только знали, какие усилия я предпринимала, чтобы избегать Селлоуби, – призналась Лидия. – И все напрасно. Клянусь, в нем, должно быть, есть доля ищейки.
– Боже, Гренвилл, так вот почему ты взбиралась на второй этаж жилища Хелены вместо того, чтобы войти через дверь, как все нормальные люди? – с легким скептицизмом произнес Эйнсвуд. – Ты рисковала своей шеей, чтобы всего лишь избежать Селлоуби?
– Я не хотела ворошить прошлое, – оправдывалась Лидия.
Выражение острой озабоченности на их лицах подсказало ей, что они ждут более подробных объяснений, но она не могла вынести дальнейших разговоров. Те, кто знал о тайном бегстве ее матери и его постыдных последствиях, умерли и похоронены. Энн Баллистер принадлежала к скромной младшей ветви семейного древа. В высшем свете в сущности их не знали. Ее грустная история началась и закончилась вне подмостков бомонда и без его пристального ока, где большая часть чувствительных пьес разыгрывалась более важными актерами – по большей части принцем Уэльским – и приковывала внимание света.
Лидия решительно хранила этот секрет, потому что не хотела, чтобы безрассудный поступок ее матери навязывался этому театру, а ее падение служило темой застольных бесед.
– Кое-что из этого выйдет наружу прямо сейчас, – заметил Эйнсвуд. – Я удивлен, что Селлоуби так долго держал язык за зубами. Мы не можем рассчитывать, что он заткнется навечно.
– Ему неизвестны подробности, – пояснил Дейн. – Гренвилл вряд ли можно считать известной фамилией. Достаточно сказать, что ее родители поссорились с семьей, и никто не знал, что с ними сталось, и до сих пор никто не имел ни малейшего понятия, что у них была дочь. Даже этих сведений больше, чем заслуживает этот свет.
– Мне хотелось бы кое-что прояснить, – обратилась леди Дейн к Лидии. – Мы все еще не поняли, как его светлости удалось сделать свое поразительное открытие.
– Это последовало сразу же после того, как он обнаружил мое родимое пятно, – сообщила Лидия.
Губы ее милости дрогнули. Она взглянула на Дейна, который неподвижно застыл.
– Это невозможно, – сказал он.
– А что я говорил, – подхватил Эйнсвуд. – Я не мог поверить своим глазам.
Мрачный взгляд Дейна метнулся от кузины к другу:
– Ты уверен?
– Да я бы узнал эту метку за милю, – заверил Эйнсвуд. – "Метка Баллистеров", говорил ты еще в школе – самое неопровержимое доказательство, что твоя мать не надула отца. И когда Чарити Грейвс начала приставать к тебе с этим сорванцом Домиником, именно я приехал, чтобы удостовериться, что он твой, а не мой. Метка была в том же месте, тот же маленький коричневый арбалет.
Он сердито взглянул на Дейна.
– Я понятия не имел, что моя кузина таскает эту метку, уверяю тебя, – оправдывался Дейн. – У меня создалось впечатление, что такое родимое пятно появляется только у мужчин в этой семье. – Он чуть улыбнулся. – Жаль, мой дорогой папаша не узнал этого. Символ принадлежности к Баллистерам, появившийся в семье на женщине – следствие союза между неизвестно кем и молодой женщиной, чьему вечному изгнанию из семьи он, без всякого сомнения, посодействовал. Да его бы удар хватил, лишь только он услышал бы – а я к своему удовольствию остался бы юным сиротой. – Дейн повернулся к герцогу. – Ну как, ты прекратил грызть удила из-за моей маленькой шутки? Или тебя повергает в ужас известие, что ты породнился со мной? Если не хочешь, чтобы Баллистер была твоей женой, мы будем счастливы ее забрать.
– Черта с два. – Эйнсвуд осушил бокал и поставил его. – Не затем я подвергся пяти неделям немыслимых в своем ужасе испытаний, чтобы только вернуть ее тебе, давно потерянному семейству. Что касается тебя, Гренвилл, – сварливо добавил он, – хотелось бы мне знать, почему это ты не предлагаешь расквасить его огромный нос. Он точно также сделал из тебя дурочку – совсем недавно ты ведь так расстроилась, что твоя крестьянская кровушка загрязнит мою. А тут принимаешь все весьма хладнокровно.
– Я могу вынести шутку, – произнесла Лидия. – Я ведь вышла за тебя замуж, верно? – Она отставила свой почти опустевший бокал и встала. – Мы не можем держать леди Дейн на ногах всю ночь. Будущим матерям требуется приемлемое количество сна.
Леди Дейн поднялась.
– Нам едва ли выпал благоприятный случай поговорить. Никто не может надеяться вести разумную беседу в присутствии двух шумных самцов, спорящих за превосходство. Вы должны вернуться с нами в Аткорт завтра.
– Конечно, вы должны, – подхватил Дейн. – В конце концов, это же родовое гнездо.
– У меня тоже имеется родовое гнездо. – Эйнсвуд по-хозяйски обнял Лидию за плечи. – Она только твоя кузина, да и то дальняя. И сейчас она Мэллори, а не Баллистер, не важно, чем ее там пометили…
– Возможно, в другой раз, – учтиво вмешалась Лидия. – Нам с Эйнсвудом нужно уладить одно важное дело – и мне нужно закончить работу для "Аргуса", которую…
– Да, как ты сказала, еще есть важное дело, которое нужно уладить, – сказал ее супруг напряженным тоном.
Он спешно пожелал спокойной ночи, и они уже было отправились к своей спальне, когда леди Дейн окликнула их. Они задержались. Леди Дейн догнала их, сунула небольшой удлиненный сверток в руки Лидии, поцеловала ее в щеку, затем быстро удалилась.
Лидия подождала, пока они не войдут в свою комнату, и развязала сверток.
И издала короткий испуганный всхлип.
Она услышала встревоженный голос Эйнсвуда:
– Милостивый Боже, что они…
И она очутилась в его сильных, теплых, надежных объятиях.
– Дневник моей мамы.
Слова прозвучали глухо в складках его халата.
– Они вернули мне дневник мамы.
Голос ее сорвался, а с ним рухнуло и все ее хладнокровие, которое она так решительно сохраняла в присутствии своей новоприобретенной семьи.
Уткнувшись лицом в грудь мужа, она зарыдала.
Глава 14
Дневник Энн Баллистер
Я едва могу поверить, что наступил мой девятнадцатый день рождения. Кажется, миновало лет двадцать, как я оставила отчий дом, а не двадцать месяцев.
Интересно, помнит ли отец, какой сегодня день? Он и его кузен лорд Дейн по обоюдному согласию вычеркнули мое существование из своих жизней всеми доступными средствами, исключая разве что убийство. Но стереть память не столь легко, как имя в семейной библии. Не составляет труда ввести за правило, чтобы больше никогда не упоминалось имя дочери; все же память не подчиняется воле, даже память Баллистеров, имя и образ настойчиво хранятся еще долго после смерти, буквальной или фигуральной.
Я жива, отец, и хотя, да, твое желание чуть не осуществилось, когда родилась моя дорогая малышка. У меня не имелось дорогого лондонского акушера, чтобы наблюдать за родами, а рядом была простая женщина не старше меня, родившая уже троих детей, и снова пребывавшая на сносях. Когда придет время рожать Эллис Мартин, я отблагодарю ее тем, что тоже сыграю роль повитухи.
Настоящее чудо, что я выжила после родовой горячки – с этим дружно согласились все сведущие матроны нашего скромного прихода. Я же со своей стороны знаю, что сие было вовсе не чудом, а следствием одной лишь моей силы воли. Не могла я покориться Господу, как бы сильно он не настаивал. Я ни за что бы не оставила свою малышку лживому себялюбцу, за которого вышла замуж.
Нисколько не сомневаюсь, что сейчас Джон сожалеет, что мы обе, Лидия и я, выжили. Он вынужден принять выпавшую ему любую роль, какой бы незначительной и маленькой она не была, и заставить себя испытывать отмеренное ему судьбой. Я устроила так, что его заработки попадают прямо в мои руки. С другой стороны, каждый фартинг его маленького дохода потратился бы на пьянки, женщин и карточную игру, а моя Лидия голодала бы. Он горько жалуется, что я лишаю смысла его существование, и проклинает тот день, когда он решил завоевать мое сердце.
Со своей стороны, мне до глубины души стыдно, что он преуспел, и я оказалась такой совершенной дурочкой. Однако же, я ведь была несмышленой девочкой, когда сбежала из дома. Хотя моя родня принадлежала лишь к незначительной младшей ветви рода Баллистеров, меня баловали и пестовали, как какую-то дочь герцога, и в результате воспитали не менее наивной. Для красивого и сладкоречивого повесы, вроде Джона Гренвилла, я была слишком легкой мишенью. Как мне удалось бы распознать, что его волнующие речи и слезные объяснения в любви всего лишь… актерская игра?
Однако же мудрости ему не хватило. Он смотрел на меня, как на билет, призванный обеспечить бы ему жизнь в богатстве и без забот. Он верил, что понимает английскую аристократию, поскольку воплощал дворян на сцене. Ему было невдомек, что такая гордая семья, как Баллистеры, скорее бросят в нищете и упадке дочь, не знавшую ни дня забот в свои семнадцать с половиной лет. Он воистину верил, что они примут его: человека, которого ни в какой степени нельзя наградить титулом "джентльмен" и приумножившему свою дурную славу принадлежностью к недостойной породе, отмеченной актерским ремеслом.
Знай я о заблуждениях Джона, мне следовало бы его просветить, хотя сама я была сбита с толку и невежественна. Но я предполагала, что он понимает, как и я, что мое тайное бегство порвет все связи с Баллистерами, воссоединение невозможно, и мы должны будем следовать своим путем.
Я довольствовалась бы малым, живя с ним в шалаше, столько, сколько потребуется, мысли мы одинаково и прилагая общие усилия улучшить нашу судьбу. Но труд незнаком его природе. Сейчас я сожалею, что меня не учили выгодной торговле. Мои соседи платят мне за то, что я пишу за них письма – здесь едва ли найдется хоть один, способный накарябать свое собственное имя. Еще я понемножку шью. Но с иголкой я обращаюсь не очень искусно, а кто поблизости может позволить себе, не говоря уже о понимании значения этого слова, гувернантку? Кроме случайно то тут, то там перепадающих грошей, я целиком завишу от Джона.
Тут я должна остановиться – да и в добрый час, поскольку вижу, что написала мало чего, кроме сожалений. Лидия зашевелилась во сне, скоро начнет лепетать сама с собой на смешном младенческом языке. Мне бы следовало вместо того написать о ней, какая она красавица и умница. Какой у нее ангельский характер – она чудо и само совершенство среди младенцев. Как я могу сожалеть о чем-то, когда у меня есть она?
Да, сладкая, я слышу тебя. Мама идет.
Лидия сделала паузу в конце первого вступления, поскольку ей снова отказало самообладание, голос задрожал и сорвался на высокие ноты. Она сидела на кровати, опершись спиной на подушки. Их подставил Эйнсвуд. Он также придвинул к постели столик, собрав и расставив на нем большую часть имевшихся в спальне свечей, чтобы ей было лучше видно.
Сам же Эйнсвуд стоял у окна, глядя во двор. Когда она стала читать вслух, он, удивившись, обернулся и взглянул на нее. Лидия тоже изумилась, когда осознала, что делает.
Лидия торопливо продолжила чтение про себя, молча переворачивая страницы и скользя по ним взглядом. С жадностью глотая слова, которые она читала давным-давно, с трудом тогда понимая, и сейчас уже еле-еле помнив их. Фразы выстраивались, не потому что она помнила слова, а потому что ее увлекла манера речи родной матери. Она будто слышала голос мамы так же ясно, как временами другие голоса звучали в ее ушах, хотя говоривших не было и в помине рядом. Лидия только открывала рот, а ее голос становился чьим-то голосом. Она не пыталась делать это преднамеренно. Просто так случалось.
И посему она, должно быть, на время забыла об Эйнсвуде или слишком погрузилась в прошлое, чтобы думать о настоящем. Успокоенная и уверенная, что она, эта маленькая история была вся здесь, Лидия вернулась к первой странице и стала читать снова, сопровождаемая голосом, потерянным для нее так много лет назад и вернувшимся сейчас – неожиданный дар, обретение вновь сокровища, которое она считала навеки сгинувшим.
Да, сладкая, я слышу тебя. Мама идет.
И она всегда слышала, всегда приходила. Сейчас как наяву Лидия отчетливо все вспоминала. Ее мама бы поняла, что чувствовала Мэри Баттлз к своему ребеночку: чистую, сильную и непоколебимую любовь. Лидия знала: такая любовь существует. Она сама жила в этом самом безопасном на свете убежище, любви ее мамы, десять лет.
У Лидии перехватило горло. Она уже не могла различить слов сквозь пелену, застлавшую глаза.
Потом Лидия услышала, как подошел Эйнсвуд, почувствовала, как прогнулся тюфяк, когда он забрался на постель.
– Боже, что за дурацкий способ так провести твою б-брачную ночь, – дрожащим голосом произнесла она. – Слушать тут мои р-рыдания…
– Тебе дозволяется проявлять человечность время от времени, – заверил он. – Или у Баллистеров против того существует закон?
Рядом с ней под боком примостилось теплое мужское тело, мускулистая рука Эйнсвуда скользнула ей за спину и притянула поближе. Лидия понимала, что это не сравнимо с "самым безопасным на свете убежищем", хотя на секунду так показалось. И она решила: великого вреда не приключится, если притвориться, что так оно и есть.
– Она души во мне не чаяла, – поделилась с ним Лидия, не отрывая затуманенного взгляда от страницы.
– А как же иначе? – подхватил он. – В своей собственной чудовищной манере ты очаровательна. К тому же сама будучи из рода Баллистеров, она могла оценить даже самую ужасающую твою черту характера, на что не был бы способен какой-нибудь сторонний наблюдатель. Так же, как смог и Дейн. Кажется, он не верит, что с тобой что-то не так.
Эйнсвуд изложил последнее со скорбным изумлением, как будто впредь его друга следует рассматривать признанным сумасшедшим.
– Нет ничего такого неправильного во мне. – Она указала на страницу. – Тут написано черным по белому: "чудо и само совершенство".
– Да ладно, мне хотелось бы услышать, что еще она соизволила написать, – парировал он. – Возможно, она предложит какой-то ценный совет, как управляться с таким "чудом и самим совершенством". – Герцог пихнул ее своим плечом. – Давай, читай, Гренвилл. Если это ее голос, то он самый что ни на есть успокаивающий.
Что ж, верно, признала Лидия. Саму ее тоже успокаивали его близость, поддразнивание и сильные руки, крепко обнимавшие ее.
Она продолжила чтение.
Неясный утренний свет смешался с тенями в углах комнаты, когда Гренвилл наконец закрыла книгу и, сонная, вернула Эйнсвуду позаимствованные у него подушки, прежде чем упасть на свои. Она не повернулась к мужу, даже и не собиралась, но Вир сам устроился поудобнее, притянув ее поближе и пристроившись в позе ложки. К тому времени, когда он приткнулся к ней так уютно, как хотел, она уже заснула и ровно задышала во сне.
Хотя ему и привычно было оставаться в постели, когда все добропорядочные граждане уже просыпались, если уже не вставали и принимались за работу, он чувствовал усталость, давившую на него большим, чем обычно, грузом. Даже для человека, привыкшего к жизненным трудностям, жаждущего волнений и опасностей со всеми их атрибутами, трамбующими разум и тело, этот нескончаемый день и последовавшая за ним ночь показались бы излишне утомительными.
Теперь, когда воцарилась тишина, и, как следствие, наступил покой, он ощутил себя одновременно капитаном и командой на судне, выброшенном на скалы после дня и ночи сражения с яростным штормом.
Он мог бы умудриться достигнуть безопасной гавани, кабы не та маленькая книжица.
В ней содержалось больше подводных камней, чем, казалось, нагромоздил он сам.
По меньшей мере, дюжину раз, пока он слушал этот голос – голос его жены, и в то же время не ее – ему хотелось вырвать дневник из ее рук и бросить в огонь.
Это было ужасно – слышать спокойное мужество и холодную иронию, с которыми Энн Гренвилл описывала тот ад, который представляла собой ее жизнь. Ни одна женщина не должна нуждаться в таком бесстрашии и беспристрастности; ни одной женщине не следовало испытать жизнь, требовавшую столь многого. Энн жила день за днем, не ведая, когда ее могут выселить, или ей доведется увидеть, как ее нехитрые пожитки заберет в счет проигрыша какой-нибудь оценщик, или любая вечерняя трапеза может оказаться последней. Эта женщина еще изволила подшучивать над нищетой, обращая низкие и постыдные поступки мужа в сатирические анекдоты, словно насмехаясь над Судьбой, которая так грубо обошлась с ней.