* * *
Утро приближалось; Тирант, лежащий на земле, весь был покрыт росой. От утренних капель серебрились и седло, на котором покоилась голова севастократора, и трава, и соболья накидка.
Лекарь ехал в повозке, а нетерпеливый Ипполит то вырывался вперед, то возвращался к своему спутнику и упрашивал его двигаться быстрее.
- Может так статься, что мы вообще не застанем севастократора в живых!
Лекарь, вырванный из объятий сладкого сна и брошенный волей судьбы и императора на ночную дорогу, испытывал определенное неудовольствие и ничего так на свете не желал, как вновь очутиться в своей постели. Но по ряду обстоятельств это было пока невозможно.
- Скорей! - умолял Ипполит. - Он страдает от невыносимой боли.
Они увидели ту самую лошадку, что доставила Тиранта к месту его "падения": животное преспокойно паслось возле спящего хозяина. Заслышав стук копыт и грохот колес, лошадка подняла голову и с легким интересом уставилась на вновь прибывших.
Ипполит спешился и бросился к неподвижно лежащему Тиранту:
- Вы живы, ваша милость?
Тирант заснул лишь час назад, так донимала его боль. Он не сразу очнулся, но, когда Ипполит неловко задел его ногу, вдруг разразился громкими воплями и стонами, так что юный рыцарь из Малвеи даже отпрыгнул в сторону - от неожиданности и страха.
- Чума на ваши кости, Ипполит! Разве вы не видите, что причиняете мне сильные страдания?
Ипполит, смущенный, отошел в сторону и только пробормотал в свое оправдание:
- Я доставил лекаря.
Лекарь выбрался из повозки. Первое существо, с которым он встретился взглядом, была оклеветанная лошадь. Она рассматривала лекаря большими внимательными глазами, и никакой вины в них не было заметно.
Лекарь хмыкнул:
- Именно эта лошадь сбросила севастократора?
- Да, - коротко ответил Ипполит. И, видя, что лекарь сильно сомневается в его словах, прибавил: - Даже с самыми спокойными животными случаются необъяснимые приступы гнева. И все это оттого, что человек грешен и потому утратил первозданную власть над другими живыми существами, какую имел Адам в раю.
- Стало быть, сильно нагрешил наш севастократор, если такая смирная лошадка против него взбунтовалась, - только и молвил на это лекарь, опускаясь возле Тиранта на колени и сдергивая с него соболью накидку.
Сломанная нога выглядела ужасно и казалась не человечьей конечностью, а каким-то жутким недоразумением, одним из тех, какими полнится ад.
- Держите его голову и плечи, сеньор, - приказал лекарь Ипполиту. - Я должен привязать к сломанной ноге прямые палки, чтобы при перевозке не случилось худшего. А худшее может быть в том случае, если сломанные кости в ране совсем разболтаются, проткнут мясо и жилы, разорвут мышцы, и нога совсем отвалится.
Выслушав такое наставление, Ипполит схватил Тиранта за руки и сильно сжал их. Лекарь тем временем начал привязывать к раненой ноге специально приготовленные палки. Тирант рычал и отбивался с такой силой, какую трудно было предположить в раненом, и при этом осыпал проклятиями и Ипполита, и лекаря. Однако ни тот, ни другой не обращали на это внимания.
Наконец работа лекаря была закончена, и Тиранта перенесли в повозку. Севастократор больше не кричал и не стонал, но тихонько цедил сквозь зубы какой-то тонкий, ни с чем не сообразный звук.
- Тише, - прошептал некто, бывший в повозке.
Тирант так удивился, что проглотил свой жалкий полустон и некоторое время безмолвствовал. Тот, второй, что находился в повозке, носил капюшон, почти полностью скрывавший его лицо, если не считать подбородка. Подбородок этот был юношеский, округлый, с маленькой мягкой ямочкой, так что Тиранту вдруг показалось, что перед ним женщина.
Но скоро он убедился в своей ошибке: голос человека в капюшоне принадлежал мужчине, хоть и очень молодому.
- Любовь меня погубила, - сказал ему Тирант. - Смотри и запоминай: тот, кто живет во грехах, сам творит собственную смерть. Если бы я не поддался соблазну и не забрался в постель к той, которая не стала еще моей супругой, мне не пришлось бы прыгать с крыши, я не сломал бы ногу и не страдал бы так ужасно.
- Любовь продлила твою жизнь, - возразил неизвестный.
- Как это? - удивился Тирант.
- Возможно, ты должен был умереть раньше… - сказал незнакомец. - Намного раньше. Только любовь охраняла тебя все это время, потому что любовь благословенна Господом.
- Но я люблю мою госпожу земной и грешной любовью! - сказал Тирант горячо. - Теперь я понял это, и одному Богу известно, как сильно я раскаиваюсь.
- Бог не запрещает тебе телесную любовь, - ответил незнакомец. - И в ней нет ничего дурного, ведь ты любишь одну женщину, а не многих, и женщина эта совершенна. Но отныне тебе стоит поторопиться, потому что любая отсрочка подходит к концу.
Повозку сильно тряхнуло, боль в сломанной ноге отозвалась настоящим взрывом темно-красных искр, и Тирант на миг погрузился в море извивающихся огоньков; а когда он оправился и смог смотреть на мир не моргая, незнакомца уже не было. И Тирант сразу забыл об этом.
Его везли в столицу, а он слушал свою боль, которая гуляла по всему телу, как ей хотелось. Но дольше и охотней всего она задерживалась в боку и в ноге, а висков и груди лишь изредка касалась своим железным пальцем.
* * *
Государь явился навестить больного севастократора тем же днем, после мессы. Тирант встретил его прямым молчаливым взором, но даже не пошевелился на постели.
- Мне говорили, будто вы упали с коня, - сказал император, усаживаясь рядом в кресла.
- Да, - подтвердил Тирант.
- Как это могло случиться? - спросил император с большой печалью.
- Я отправился в Бельэстар - посмотреть, хорошо ли содержатся лошади, присланные для армии, а заодно и распорядиться о том, чтобы их готовили к походу, - ответил Тирант.
- Почему же вы поехали туда ночью?
- Потому что днем я был слишком занят празднествами, - объяснил севастократор. - Мне не хотелось портить удовольствие, поэтому все дела я перенес на то время суток, когда все люди спят.
- Поистине, вы необычный человек! - воскликнул император. - То, что все делают тайком, вы делаете явно, а то, чему принято отдавать время прилюдно, да еще так, чтобы это заметили все сеньоры и начальники, вы делаете под покровом ночи, тайно.
- Это оттого, что я сражаюсь не ради похвалы, а ради победы и славы Византии, - ответил Тирант.
- Разве, став победителем, вы не пожелали бы никаких благ для себя лично?
- Если настанет такой день, я буду знать, о каких благах для себя лично молить ваше величество, - сказал Тирант. - Но пока этот желанный день от меня далек, так что я лучше промолчу.
- Я перебил вас, - извинился император. - Однако продолжайте ваш рассказ. Как же получилось, что вы упали, да еще так неудачно? Мой лекарь говорит, что, судя по виду вашей лошади, она не то что опытного наездника - и ребенка не могла бы скинуть, такой спокойный и мирный у нее нрав.
- Лошадь моя оступилась, попав ногой в выбоину на дороге, - был ответ Тиранта. - Вот и вся причина. Она действительно славная кобылка и не причинила бы вреда по собственной воле. Так что я хотел бы, чтобы о ней позаботились должным образом и ни в коем случае не обижали ее.
- Разумеется, - вздохнул император. - А у нас тоже были волнения. В спальне принцессы обнаружилась огромная крыса!
- Крыса? - удивился Тирант.
- Да, и она оцарапала ее высочеству лицо.
- Надеюсь, эту мерзкую тварь поймали?
- Нет, - сказал император, - хоть мы и разыскивали ее повсюду, но она сбежала. Вероятно, выпрыгнула в окно.
- Меня глубоко печалит эта история, - заметил Тирант.
- Я хотел бы немного развеять вашу печаль, - ответил император. - Может быть, у вас есть какие-то просьбы ко мне?
- Только одна, - отозвался Тирант, припомнив, какое обещание он дал Эстефании.
- Говорите! Если это в моих силах, я исполню.
- Я хотел просить ваше величество о дозволении вступить в брак.
Император поднял бровь и вопросительно уставился на Тиранта:
- Брак?
- Да, мой кузен Диафеб влюблен в герцогиню Эстефанию Македонскую, и она отвечает ему взаимностью. И поскольку ваше величество выступает в роли отца Эстефании - ведь настоящего отца, равно как и отчима, она лишилась…
Тирант замолчал, не зная, как закончить. Особенно сбивало его с толку выражение лица императора - тот вдруг нахмурился и помрачнел.
- Хорошо, - произнес наконец император. - Я даю мое согласие на этот союз, хоть ваш кузен и голодранец, без роду-племени.
- Я не могу допустить, чтобы о моем кузене говорили подобным образом, - возразил Тирант. - Хоть у него и нет земель в Византийской империи, в Бретани он владеет немалыми угодьями, он носит титул сеньора Мунтальского, а род наш восходит по материнской линии к королю Утеру Пендрагону!
- Хорошо, хорошо, - прервал его император, не скрывая досады. - Я ведь уже сказал, что не возражаю против этого супружества, не так ли? Более того, я хочу, чтобы свадьба состоялась немедленно, потому что завтра сеньор Диафеб должен отбыть к армии и продолжить осаду Бельпуча.
- Я всецело разделяю желание вашего величества, - сказал Тирант. - И более того, я намерен присоединиться к моему кузену в этой осаде.
- Но это безумие! Вы не в состоянии встать с постели!
- Меня могут носить на носилках, - упрямо сказал Тирант. - Я должен находиться с солдатами, иначе не миновать беды.
- Под Бельпучем находятся граф де Сен-Жорди, герцог де Пера; туда же отправится сеньор Диафеб - если он женится на Эстефании, то в приданое за женой получит титул герцога Македонского; имея при армии сразу трех столь знатных сеньоров, можно не беспокоиться за исход событий.
Тирант только покачал головой, а император, не желая продолжать этот разговор, встал и молча вышел.
* * *
Эстефания и Диафеб ворвались к Тиранту вскоре после того, как государь покинул комнату больного. Эстефания слева, а Диафеб справа кинулись к кровати, схватили Тиранта за руки и стали целовать. Эстефания запросто забралась к нему в постель и обняла за шею, прижавшись щекой к его скуле и глазу и едва его не задушив. А Диафеб просто поднес к губам руку брата и глубоко вздохнул.
- Как себя чувствует ее высочество? - тихо спросил Тирант.
- Когда она узнала о том, что вы спрыгнули с крыши, она чуть не лишилась рассудка от страха, - сказал Диафеб. - Все плакала и повторяла, что погиб тот, в ком вся ее надежда. Она не верила, что можно спрыгнуть с такой высоты и остаться в живых.
- А мне приходилось делать вид, будто она сама не знает, что говорит в сонном забытьи и для чего-то все спрашивает, не поймали ли ту злополучную крысу, - добавила Эстефания. - Под утро лекари даже боялись, что у нее начнется лихорадка, так она рыдала и убивалась.
- Боже! - сказал Тирант. - Из-за меня одни несчастья. Лучше бы мне и в самом деле умереть в назначенный мне час и не пользоваться отсрочкой.
- Какой отсрочкой? - испугалась Эстефания.
Диафеб взглянул на свою невесту поверх головы брата:
- Идемте, не будем его тревожить. - И одними губами прошептал так, что его поняла только Эстефания: - Он бредит.
* * *
Дабы не откладывать отъезд Диафеба к Бельпучу, император повелел сыграть свадьбу на следующий же день, так что спешно были приготовлены угощения, а жонглеров и музыкантов пригласили всех, кого только сумели разыскать в столице за столь краткое время.
После мессы и благословения новобрачных император приказал принести сундуки, в которых находилось приданое невесты, и перед всеми предстали горы золотых дукатов, а также украшения, драгоценности и прекрасные одежды, которые отец оставил в наследство Эстефании. Каждую достойную вещь вынимали из сундука и расправляли перед собравшимися, так что показ приданого занял долгое время. Но никому не было скучно, потому что не бывает скучно в присутствии красивых женщин, знатных мужей и дорогих одежд.
Затем из самого последнего сундука, который был меньше остальных, но куда богаче украшен, извлекли тунику с изображением герба герцога Македонского, а также стяги с тем же гербом и корону из чистого серебра. Стяги развернули и вознесли над головами. Эти стяги оказались очень большими и роскошными и заняли много места в мироздании.
Тунику с гербом Македонской сеньории надели на Диафеба, после чего увенчали его короной, и никогда еще такая прекрасная корона не находила себе пристанище на столь тугих и чудных кудрях, какие покрывали голову Диафеба Мунтальского.
Молодая супруга Эстефания смотрела на своего избранника с восхищением. Ее любовь была так велика, что герцогиня готова была простить Диафебу все те выходки, которыми тот смущал ее в минувшее время и еще смутит во времена настающие.
Вторую серебряную корону, поменьше, возложили на голову Эстефании, и так они предстали перед народом.
Под звуки труб новобрачные и все остальные вышли из храма и поехали верхом по всему Константинополю, а стяги развевались у них над головами. Они постарались ехать так, чтобы не миновать ни одной площади и побывать на всех больших улицах столицы. А когда они совершили все это, то выбрались за городские стены на просторный луг к Святому источнику, который истек здесь в незапамятные времена, когда Богоматерь явилась одному воину и заплакала на этом самом месте.
В водах этого источника освятили стяги Македонского герцогства, а затем окропили головы герцога и герцогини, и весь луг наполнился благоуханием.
После благословений начались состязания, и триста рыцарей развлекались тем, что сражались за дам (которых было всего сто пятьдесят). Они отбивали друг у друга этих дам или уводили их силой, а то и воровали. В таких забавах они провели несколько часов. А Диафеб и Эстефания просто наблюдали за происходящим и держались за руки.
Раз или два Диафеб вспоминал своего брата, который томился сейчас в комнатах, заточенный в тюрьму своей боли надежнее, чем если бы его удерживали стальные оковы. Но скоро образ бедного Тиранта совершенно рассыпался и покинул мысли Диафеба. И последнее, что подумал о нем Диафеб, было: "Не следует брать на свое брачное ложе родственников, хотя бы и самых дорогих и близких".
Тирант присутствовал в церкви, куда его принесли на специальных креслах, а затем и на свадебном пиршестве. Все самые красивые и знатные дамы ухаживали за севастократором и кормили его наивкуснейшими кушаньями; но он скоро удалился к себе в покои, терзаемый не столько болью в ноге, сколько печальным видом принцессы.
А новобрачных проводили в комнаты, которые отныне были отведены герцогу и герцогине Македонским, и оставили там наедине. Однако никто из гостей и не думал даровать им совершенный покой: всем было любопытно, как они поведут себя на брачном ложе.
Дамы и девицы спорили о Диафебе. Одни дамы говорили:
- Сеньор Диафеб Мунтальский - чрезвычайно учтивый кавалер, и потому его натиск на супругу будет деликатным. Может быть, она вскрикнет раз или два, но не более.
Другие возражали:
- Нам доводилось видеть, как сеньор Диафеб скачет в битву: он приподнимает верхнюю губу и скалится, наподобие собаки, готовой вцепиться волку в горло. А ведь известно, что в битве, страдании и любви мужчина ведет себя одинаково; стало быть, и в постели с молодой женой сеньор Диафеб непременно поднимет верхнюю губу и оскалится. И потому нам следует ожидать громких пронзительных криков сеньоры Эстефании.
Третьи дамы кое о чем догадывались и помалкивали, улыбаясь таинственно.
А Эстефания, оставшись в спальне с Диафебом, обвила его шею руками и с улыбкой прошептала:
- В первый раз мы с вами будем спать вместе, ни от кого не таясь.
Она сняла с себя всю одежду. Диафеб тоже поскорее разоблачился и схватил жену в объятия. Они со смехом повалились в постель и предались удовольствиям. И совершенно забыли о том, что сегодня их первая брачная ночь.
К счастью, одна из придворных девиц, услужавших принцессе, успела принести в спальню нескольких котят. И вот, когда Диафеб и Эстефания соединились в законном соитии, котята проснулись и стали разыскивать кошку-мать. При этом они громко пищали.
- Пресвятая Дева! - воскликнул Диафеб, заслышав эти звуки. - До чего же противные твари! Как ужасно они верещат!
- Ах! - сказала Эстефания. - Да благословят небеса ту догадливую девицу! Она сообразила, что от счастья я потеряю голову и забуду о необходимых предосторожностях, но котята мне напомнили мой долг.
И тут она принялась кричать и жаловаться на все лады, проклиная мужскую мощь и нетерпение Диафеба и сожалея о своей погибающей девственности.
Она кричала так громко, что несколько подслушивающих дам объявили о своем полном разочаровании в куртуазных достоинствах Диафеба; а другие дамы стали кусать себе губы и переглядываться. Император же хохотал, как ребенок, и в конце концов, удостоив одну из девиц крепкого щипка за бочок, удалился к себе в спальню.
Кармезина не принимала участия в общем веселье. Весь день она держалась с неприступным величием и рано заперлась у себя, объявив, что не желает оскорблять свое целомудрие выслушиванием глупых шуток и скабрезных подробностей.
А Тирант лежал у себя в покоях, в обществе своей несносной больной ноги, и молча плакал.
Глава семнадцатая
Диафеб, герцог Македонский, отбыл к осажденному Бельпучу на второй день после свадьбы, лишь коротко простившись с Тирантом. Эстефания была безутешна, но вместе с тем то и дело с многозначительным видом прикасалась ладонью к своему животу и затихала, как бы прислушиваясь. Герцогиня не могла быть теперь подругой принцессы и спать с ней в одной постели, поэтому Кармезина чувствовала себя особенно одинокой. После отъезда Диафеба, Ипполита и других рыцарей Кармезина совершенно замкнулась в себе. Она разговаривала только со своим отцом императором и выходила из покоев только ради посещения церкви.
Тирант истерзал себя неведением, но ни разу не решился задавать лекарям никаких вопросов, кроме вопроса о состоянии своей ноги. Он чувствовал себя бесполезным и мечтал только о том, чтобы поскорее уехать к войскам.
С каждым днем ему все труднее было дышать и он все с меньшей охотой открывал глаза, чтобы видеть дневной свет, так что лекари начали всерьез опасаться за его жизнь.
А Кармезина только тем и занималась, что читала книги, наполняя свои мысли благочестивыми образами. Входя к ней в комнату, император то и дело заставал свою дочь плачущей, но, когда он спрашивал Кармезину о причине ее слез, та неизменно отвечала, что ее растрогало житие какой-нибудь святой девственной мученицы.
За Тирантом был такой хороший уход, что у принцессы не было оснований беспокоиться о его здоровье и уж тем более не находилось причин навещать его. Несколько раз, впрочем, она присылала служанку справиться о состоянии севастократора, но ответы получала неизменные: "Нога заживает, севастократор идет на поправку".
От таких-то дел принцесса стала чахнуть, и в конце концов одна служанка, не спросясь, привела к своей госпоже какую-то женщину, закутанную во все черное, так что только темные глаза блестели из-под капюшона да морщинистый подбородок выдавался вперед, как у ведьмы.