Зная, что сейчас все будет только еще хуже и что отец напьется еще сильнее, потому что с этим Тимом Хили он в школе играл в хоккей на траве, я в отчаянии выдавила из себя вместо приветствия:
– О Боже!
Мой папаша и Тим вместе с двумя другими друзьями, с которыми тот пьянствовал до нашего появления, устроились рядом у стойки, и отец заказал им всем выпивку за свой счет.
– Вот, везу домой свою детульку, – кивнул папаша, указывая на меня. Все трое мужчин пожали мне руку, а один сдавил ее так, что его перстень-печатка оставил след на моем пальце. Тим Хили заказал для меня оранж и уселся рядом со мной.
– Подвигайся, – сказал он, и я пересела на холодный стул, а он занял мое нагретое местечко.
– Ну, Кэтлин? Кэтлин, так ведь? Как дела? Ты красивая девушка, да как же тебе не быть такой. Ведь твои родители достойные люди. Как здоровье матушки?
– Она скончалась, – ответила я, – утонула.
На его тупом бычьем лице появилось выражение неподдельного горя, я даже подумала, что он вот-вот расплачется. Он сжал мне локоть и сказал, что готов был бы отдать двадцать тысяч фунтов, только бы такого не случилось.
– Лучшие уходят первыми, – всхлипнул он, сдерживая слезы.
– Да.
Идиотские рождественские лозунги висели в каждом окне, а особенно хорош был один – "Мир на земле всем людям доброй воли" – прямо под рекламой, призывающей всех пить побольше портера.
Тим Хили хотел подняться и выразить соболезнования моему папаше, но я попросила его не делать этого. Я знала, что если сейчас отцу напомнить про смерть матери, то от этого он только еще больше напьется.
– Ты же знаешь меня, – ударил себя в грудь Тим Хили, – я и мухи не обижу.
Позже он сообщил мне, что занимается проверкой колбасных фабрик и сейчас как раз едет с инспекцией в Марборо.
– Видела бы ты, как делают колбасу! – воскликнул он, откидывая голову и разевая рот во всю ширину, всем своим видом стараясь показать, какие безобразия творятся производителями колбас. Он мне смертельно надоел, но я слушала его, надеясь с его помощью сбежать отсюда. Я решила, что рано или поздно они с отцом станут предаваться воспоминаниям о своих спортивных успехах, а я тихонечко улизну, спрячусь в туалете и сойду на следующей станции.
Они все больше увлекались разговором, тряся головами и не обращая на меня внимания, словно я была дитем неразумным. Четырьмя стаканами оранжада можно было напиться под завязку.
– Д-вай с-пъем нашу стар-рую! – потребовал Тим. – Запевай!
– Не-а, – покачал головой отец, – я уже не тот, стар стал, давайте все хором.
Они спели "Кевин Барри" не в такт не в лад, и невпопад, но это их не волновало. Молодой бармен, тяжело вздохнув, посмотрел на них, соображая, не пора ли остановить их, но папаша дружески помахал ему рукой и предложил присоединиться к пению.
– Проклятые англичане, – сказал Тим, когда они закончили, чем вызвал вздох сочувствия, прошелестевший по всему залу.
Вдруг, никого не спрашивая, мой отец затянул: "Я вздыхаю по Джейни, девушке с ореховыми волосами".
Он рвал на себе воротник, словно тот душил его, и его глаза наполнились слезами. Наверное, он вспомнил о маме, потому что, когда она была жива, он частенько пел эту песню в Рождество.
За окном проплывали безрадостные пейзажи, поля, поля. Поезд уносил нас все дальше от Дублина к центральной ирландской равнине.
Теперь можно было попробовать. Я встала, намереваясь тихонько проскользнуть к выходу.
– Куда намылилась? – спросил недремлющий страж.
– Могу я выйти в туалет? – спросила я. Не люблю говорить "уборная".
– Вполне естественная потребность, вполне естественная, – сказал Тим и, подмигнув отцу, добавил: – Провожу-ка я даму.
Он повел меня по коридору. Отец, должно быть, попросил его приглядеть за мной.
– Не нужно беспокоиться, – сказал он мне, – скоро тебе встретится настоящий парень, твоего круга, ровня тебе.
Я ничего ему не сказала, но я твердо решила, что никогда в жизни не выйду ни за кого своего круга.
Спокойные лица людей, поедающих в ресторане всякую снедь, вызвали во мне глухое отчаяние по поводу моей собственной судьбы.
– Будет лучше, если мы поторопимся, – сказал Тим Хили, когда мы проходили через вагон первого класса, где люди отдыхали, откинув головы на покрытые материей подголовники кресел, а трое священников резались в карты.
– Я подожду, – сказал он.
В этот раз убежать мне не удалось.
В Марборо Тим Хили со своими спутниками вышел. Перед этим, конечно, состоялась бурная сцена прощания с распитием немалого количества спиртного.
Мы снова остались вдвоем с отцом.
Он был уже совершенно пьян и раскачивался на своем высоком табурете. Неловкими движениями он вытащил из кармана пачку сигарет, смятую в лепешку, и проговорил:
– Эй, угощайся моими!
Это предложение было сделано бармену, который помог ему подняться, чтобы отвести в вагон, где оставались мои перчатки и вечерняя газета.
– Я сам дойду, сам, – все время протестовал отец.
– Никто не сомневается, – согласился бармен, продолжая поддерживать его.
Папаша уселся в углу и плотно закрыл глаза.
Следующей остановкой была Роскри, но до нее было еще минут тридцать, не меньше, а к этому времени он мог и проснуться. Я пододвинулась к окну, где был стоп-кран и красная табличка: "Штраф пять фунтов за необоснованное пользование". Я собиралась воспользоваться этим приспособлением. Чтобы набраться храбрости, я стала представлять, как сбегутся проводники и, растолкав ничего не соображавшего папашу, потребуют у него пять фунтов. А я к тому времени растворюсь в черноте полей. На улице было темно – хоть глаз выколи, и я мечтала, чтобы хоть какое-нибудь жилье оказалось поблизости. Потом мне пришли на ум сторожевые псы, охраняющие фермы, но это не поколебало моей решимости.
Я тихонечко приподнялась и на всякий случай лишний раз посмотрела, спит он или нет. Голова его была запрокинута назад, а изо рта свисал погасший окурок сигареты. Мне стало жаль моего отца, такого слабого, усталого и никому не нужного.
– Хватит жалеть его, не будь дурой, он загубил жизнь твоей матери, – сказала я себе, протягивая руку к черной ручке стоп-крана и трепеща, как осенний лист на ветру.
– Дергай, дергай, ну же, ну! – шептала я себе. Или этот мой нервный шепот разбудил его, или он вообще не спал, только он неожиданно сел нормально и сказал:
– Где мы, где?
Я отдернула руку и села ни жива, ни мертва на свое место. Благодарение Господу, я хоть не успела ничего сделать.
– Я просто хотела посмотреть, где мы едем, – сказала я, ненавидя себя за трусость.
– Ты не первый день здесь ездишь, чтобы не знать, где мы.
Он закурил и до самого конца нашего путешествия больше уже не спал. Повозка, запряженная лошадьми, встретила нас на нашей плохо освещенной станции. Еще раньше я послала тетке телеграмму, что мы едем.
* * *
Кухня наша не изменилась и производила на меня все то же гнетущее впечатление, что и раньше. Старая папашина одежда, разбросанная на стульях, засохший фикус и лампадка перед иконкой в углу.
Мы уложили так и нераздевшегося отца на топчан в кухне, и тетка прочла мне наставление. Ничего другого от нее я и не ждала.
Она приготовила чай и достала остатки рождественского пирога из ржавой жестянки. Он был отвратителен, этот засохший пирог, но, чтобы сделать ей приятное, я его съела. Она все продолжала тарахтеть про хорошее образование, которое мне дали, и про тот удар, который обрушился на моего отца, когда он прочел это письмо.
* * *
Потом тетка спрятала папашины башмаки, чтобы утром он не мог отправиться продолжать свои пьяные подвиги. Потом мы громко прочитали молитвы. Но спать лечь было нельзя, потому что отец мог проснуться и разжечь огонь, чтобы понять, где он находится, а это может кончиться пожаром или, еще того хуже, скандалом.
Мы с теткой сидели в полутьме и болтали. Прочитав мне мораль, она несколько успокоилась, и с ней стало возможно разговаривать по-человечески.
Я рассказывала ей о том, как мы с Бэйбой проводим время, ходим в кино или на танцы, а иногда пьем кофе и едим мороженое. Я говорила о своей работе, о том, что я делаю в лавке, и что миссис Бёрнс обещала мне прибавку к жалованью. Потом я описала дом, где мы жили, и нашу квартирную хозяйку Джоанну, и ее мужа Густава, не забыла даже и о надутом индюке Джанни. Я постаралась изобразить, как все они смешно говорят по-английски, но тут моя добрая тетушка не преминула пройтись по поводу нахальных иностранцев, которых полным-полно повсюду, и я резко переменила тему.
Кстати, оказавшись здесь, в доме, где выросла, я сразу же заметила, что тетушка, как и прежде, не слишком надсаживается на домашней работе. А как все у нас блестело, когда была жива мама!
Можно было только догадываться о том, что творится наверху, в тех комнатах, где никто не жил. Если я не сбегу отсюда, то мне придется самой приводить все в порядок, и мне стало просто нехорошо, когда я осознала, сколько это займет времени. А я вовсе и не собиралась задерживаться здесь, хотя просто не представляла себе, как выбраться.
Тетя Молли жаловалась мне на отца. Жили они небогато, но это было бы еще ничего, а вот папашины пьянки и дебоши сильно отравляли ей существование. Но больше всего на свете ее огорчило известие о моих отношениях с Юджином. Об этом знали все в округе, некоторые осуждали меня, и все жалели отца и тетку.
Я даже разозлилась, когда она стала рассказывать мне о своем визите к Бреннонам. Мне очень живо представилось кудахтанье седенькой, сухонькой, глуховатой, но, несмотря на годы и ревматизм, очень энергичной бабульки Бреннон:
– Хороши эти современные девушки! Ни стыда, ни совести у них нет. Родители из сил выбиваются, растят и лелеют их, чтобы они вышли замуж за добрых католиков, а они ведут себя, как уличные девки: путаются с проклятыми иностранцами. Никакой благодарности, никакого почтения!
Нечто подобное, только без упоминания о проклятых иностранцах, она говорила по поводу Мод О'Коннел. Так и вижу ее – седые редкие волосы растрепаны, похожий на птичью лапку кулачок трясется, а из сморщенных бледных губ – у нее не было передних зубов – брызжет слюна.
Это было, когда еще была жива мама, и старуха Бреннон не поленилась притащиться к нам, чтобы рассказать о постыдном поведении Мод.
И хотя я тогда была еще довольно мала и не очень понимала, о чем они говорят, я прекрасно помню, как она сидела у нас на кухне и возмущалась, а мама поила ее чаем и молчала. Она никогда никого не осуждала, моя мама, тем более с такой вот яростью, но гостья была намного старше ее, и мама не считала удобным спорить с ней.
У мамы даже и не было сил на споры, ведь она так уставала, работая с рассвета до самой ночи. Все держалось на ней – и дом, и курятник.
Тут я подумала, что хорошо бы сходить на берег Шеннона, посидеть там и помечтать о том, как было бы хорошо, если бы мама была жива. Она бы не стала осуждать меня, она бы поняла, что я люблю этого человека и для меня совершенно не имеет значения, что он иностранец. Для нее это тоже бы не было таким важным, как для остальных. Но тут мне пришло в голову, что мама все-таки огорчилась бы, узнав, что Юджин женат. Я вновь подумала о нем и о том, что он, возможно, вот сейчас вернулся в Дублин и пришел к Джоанне, чтобы увидеть меня, а я должна сидеть здесь и слушать без умолку тарахтящую тетку Молли. Ее речь казалась мне журчанием ручейка, столь же малозначительным, как и убаюкивающим.
Мне вдруг очень захотелось рассказать ей о Юджине, но я тут же подумала, что она все равно ничего не сможет понять и я вместо участия натолкнусь на глухую стену ее упрямства: она опять станет возмущаться и читать мне мораль, а этого с меня уже хватит.
Тетя Молли опять завела разговор о Бреннонах, правда на сей раз о "девочках" Бреннон, как их все тут называли. Две толстые, рыжие неряхи с веснушками на носу и на руках. Обе они были скучными и слезливыми. Глупыми и ленивыми. Вечно хихикающими и что-нибудь жующими. Но зато они были такими послушными.
Хотя эти двойняшки и были не то на два, не то на три года старше меня, но так и сидели в этой глухомани, даже и не помышляя о том, чтобы попытаться изменить свою жизнь. Наверное, им она нравилась, а может быть, просто они не представляли себе другой.
Хотя кому они нужны в Дублине? Да что Дублин, им и в Лимерике-то делать нечего.
Тут я уловила одну фразу, хотя я почти не слушала тетку и только иногда для вида поддакивала ей, этих слов я не пропустила:
– … что он вдовец, Элис об этом не думает. Как родители велят ей, так и сделают. Главное, что он настоящий ирландец и не беден.
Элис Бреннон выходит замуж? Я не решилась переспросить у тетки, кто же этот смельчак, который решился на такое, потому что она, конечно же, сказала, как его зовут, но я, поглощенная своими мыслями, прослушала.
– Ну да, ну да, – на всякий случай сказала я. Из всего того, что она мне наболтала, это известие в самом деле было самым интересным.
– Вот бы и тебе, Кэтлин, выйти за кого-нибудь из здешних парней. Ты у нас красавица, не чета Элис с Эдной, если бы не это… – она тяжело вздохнула и не сказала, что "это", но все, конечно, и так было понятно, – такого жениха тебе найти было бы можно! И красавица, и при достатке.
Она сказала это уверенно, но с каким-то сожалением, что теперь, конечно, я на такое счастье рассчитывать не могу. Я же от ее слов вся внутренне содрогнулась. Выйти за кого-нибудь из этих неотесанных бездельников, когда на свете есть Он! Да никогда в жизни! Грязные ногти, грязные ботинки, тупые рожи и дурацкие разговоры. Что можно ждать от этих парней? Деревенщина.
– Я… – вырвалось у меня.
– Ты, Кэтлин, подумай как следует, прежде чем нос-то воротить. После всех этих разговоров, что о тебе здесь ходили, не всякий еще тебя и возьмет. Хотя ты и красавица, и образованная. Сама знаешь, образованность-то здесь не больно в чести. Так что не слишком-то разбирайся. Вот, к примеру, Феррет, чем не жених? Я просто подпрыгнула на месте.
Феррет?! Феррет – это просто невозможно! Отец ведь всегда ссорился с ним из-за скота – наши луга граничили друг с другом. Они просто грызлись с папашей. Феррет, хотя он и моложе отца лет на двенадцать – тринадцать, за свое мог удавить кого угодно, Так что папаше, при всей его страсти прибрать к рукам все что плохо лежит, пришлось остаться с носом.
Никогда не забуду, как Феррет стоял возле нашего крыльца, широко расставив ноги в заляпанных грязью высоких сапогах, и слегка покачивался. Он орал, вызывая папашу на разговор. Широкоплечий, широкоскулый с рыжими вихрами, торчащими из-под кепи, он тогда показался мне просто великаном. Я как раз приехала на несколько дней домой из монастыря. Он так напугал меня, что я спряталась у себя в комнате и не высовывалась оттуда до самого вечера, когда он и мой папаша, видимо договорившись, помирившись и по этому поводу напившись, заявились к нам домой продолжать празднование заключения мировой.
На всю жизнь я запомнила сказанные им тогда слова:
– Я настоящий ирландец – и поработать люблю от души и повеселиться всласть.
Знаю я это веселье – напиться да в драку влезть. Нет уж, только не Феррет!
– … а он теперь при машине, в Лимерик ездит на ней и вообще. А что не молод, то ничего, мужчина и должен быть постарше. Думаешь, на него невесты нет? Есть. Просто он мужчина обстоятельный, не торопился раньше, да и некогда ему было – хозяйство поднимал. Не так уж много отец ему оставил – дом-развалюха да долги. А теперь: и дом, и скот, и доста…
Закончить свою речь она не успела, ее прервали стоны отца.
Я схватила лампу и отвернула до отказа прикрученный фитиль, лампа зачадила. Отец разметался на топчане и сбросил старое пальто, которым мы его укрыли. Лоб его горел и был покрыт крупными каплями пота.
– О-о-о, – вновь громко простонал он.
– Тетя, тетя Молли, да у него жар, – вскричала я. Честно говоря, я почти никогда в жизни не болела, разве что раза два в монастыре, да и все, с кем я общалась, тоже были здоровы, поэтому я и понятия не имела, что делать с больным человеком.
К моему удивлению, тетя Молли не очень-то перепугалась и не очень-то расстроилась. Невнятно бормоча что-то себе под нос – я уловила только слово "напьется", – тетка намочила полотенце в холодной воде и положила его на голову отцу. Он на некоторое время перестал стонать.
Тетка пошарила в шкафчике и с досадой хмыкнула:
– И аспирин-то весь вышел. Иди, Кэтлин, ляг поспи, а я еще с ним посижу. Завтра с утра пораньше сходишь за мистером Слоттером, пусть придет да попользует болезного.
Я кивнула и направилась спать, размышляя по дороге, как с такой фамилией можно кого-то лечить, впрочем, я никогда не была сильна в грамматике.