- Хорошо сказано, дитя мое! - воскликнул с восторгом Доминико - Ты вполне достойна называться сестрой Орселли ле Торо… Ты славная и честная девочка!
Толпа присоединилась к похвалам рыбака, и на Беатриче посыпались комплименты за ее смелость и ум.
Далмат побагровел от гнева, убедившись, что все присутствующие расположены к нему крайне враждебно. Хотя Иоаннис и не боялся ничего, но ему было досадно, что приходится выглядеть посмешищем глазах народа, получив отказ от ничтожной птичницы.
Злоба брала в нем верх над хитростью и осторожностью, и он снова прикоснулся жезлом к плечу девушки.
- Да, бунтовщица, - проговорил Иоаннис голосом, дрожавшим от бешенства. - Ты действительно достойная сестра Орселли ле Торо, и Доминико прав в этом отношении. Ты оскорбляешь сенат. В лице его офицеров и агентов, я должен бы приказать моим сбирам арестовать тебя и отправить к твоему брату, но я великодушен и отношусь снисходительно к твоему безумству.
Затем, обернувшись к толпе, он добавил:
- Знайте все, что я увеличиваю подать с торговли рыбой и другими продуктами по приказу светлейшего дожа, Виталя Микели. Мне предписано не слушать никаких просьб, презирать угрозы и сломить всякое сопротивление. Вы теперь предупреждены, и я советую вам повиноваться беспрекословно.
Беатриче заметила, что рыбаки и торговцы оробели, и задавала себе вопрос: неужели они испугались грозного вида далмата? Впрочем, вероятнее всего, что появление двадцати стрелков, остановившихся по другую сторону рынка, подействовало сильнее его аргументов и юпитеровской осанки.
Маленькая птичница, однако, была не расположена сложить так скоро оружие.
- Синьор Иоаннис, - сказала она, - вы напрасно выставляете дожа Виталя таким деспотом. Он никогда не был глух к страданиям народа, и некоторые даже удивлялись его милосердию… Нет, не он говорит вашими устами!
- Так ты, красавица, обвиняешь меня во лжи?
- Я никого не обвиняю. Но я уверена, что дож отказался бы наложить на нас новую подать, если б знал, как велика наша бедность.
- Ну а в ожидании этой счастливой перемены его образа мысли тебе все-таки придется платить подать.
- О нет! Могу заверить вас, что даже самому ловкому сбиру не найти в моем кармане ни одной монеты.
- Это ничего не значит, - возразил далмат, - твои цветы - те же деньги, и потому я возьму их.
- Мои цветы! - воскликнула с негодованием Беатриче. - Вы хотите отнять у меня цветы? И вы думаете, что позволю вам сделать это? О нет, господин Иоаннис, я готовила эти прекрасные букеты вовсе не для вашей милости.
Далмат сделал повелительный знак сбирам: но, видя, что те колеблются, так как были окружены громадной толпой, бросавшей грозные взгляды, он сам вырвал у певицы корзину с лимонами и бросил ее на землю, а затем начал топтать душистые цветы, приговаривая насмешливо:
- Какое счастье! Мы разгуливаем сегодня по цветочному ковру, подобно дожу, когда он венчался с Адриатикой.
Беатриче, у которой захватывало дух от негодования и горя, нагнулась, чтобы подобрать несколько роз, избежавших уничтожения. Но Иоаннис вырвал их у девушки и украсил ими свой черный берет.
Доминико побледнел от бешенства, но, опасаясь, что товарищи, которые были все без оружия, не поддержат его, решил сдержать свой гаев, чтобы выручить Беатриче.
- Так как нам противиться нельзя, то постараемся поскорее удовлетворить сборщика, - сказал он, обращаясь к присутствующим. Кто из вас, - продолжал он, - поможет мне заплатить подать за эту бедную девочку? Смотрите, я подаю вам пример!
Говоря это, гондольер вынул из кармана две монеты и бросил их в корзину, валявшуюся у ног Азана посреди затоптанных им цветов.
Нашлись люди, решившие последовать его примеру, но сборщик остановил их словами:
- Стойте, добрые люди! Не будьте так расточительны… Чем платить за других, лучше платите, что следует, за себя.
- О! О нас-то вы не заботьтесь! - отозвался Доминико, показывая ему свои сжатые кулаки. - Мы еще в силах отстоять свои корзины с рыбой. Мы не дадим себя в обиду, но Беатриче нужно помочь, потому что она содержит больную мать и детей.
- Она должна сама заплатить за право торговли, - сказал твердо далмат. - А иначе я возьму ее птиц и запрещу ей торговать на рынке. Мне даны самые строгие приказания, и я не имею права не исполнить их.
Наступила грозная тишина. Раздражение присутствующих достигло высшей степени, и сбиры уже посматривали с беспокойством на видневшиеся вдали стрелы и копья наемных кандиотов.
Далмату же, очевидно, доставляло удовольствие поддразнивать народ. Он схватил одну из клеток с голубями и проговорил громко:
- Я справедлив, как закон, и продаю эти клетки с их пернатыми обитателями тем, кто захочет купить их. Клетки по шесть кватрино! Пользуйтесь случаем!
Никто не ответил, и Иоаннис продолжил:
- Шесть кватрино за клетку!.. Нет покупателей? Я сбавлю цену… Четыре кватрино!.. Три кватрино!.. Никому не угодно купить голубей? Тем лучше для них: я выпущу птиц на волю.
Беатриче вздохнула свободнее: она знала, что голуби вернутся к ней, если выпустить их.
Так и случилось. Сборщик приказал сбирам отворить клетки - и птицы полетели прямо к своей хорошенькой госпоже.
- Спустить соколов! - распорядился взбешенный Азан.
Сбиры поспешили повиноваться. Испуганные криками возмущенных зрителей, голуби поднялись в воздух, преследуемые соколами, и началась возмутительная сцена, при виде которой Беатриче пришла в неописуемый ужас. Соколы стали кружиться в воздухе, и бедные голуби падали один за другим, сраженные острыми клювами хищников.
Иоаннис следил за этой охотой с восторгом негодяя, ликующего при мысли, что его поступок вызывает немало слез, и его бесило только безмолвие зрителей.
"Тысяча проклятий! Эту бесчувственную и трусливую чернь не расшевелишь ничем", - думал с досадой Азан.
Между тем, пока происходило все это, Доминико куда-то скрылся. Девушка ломала руки в отчаянии и шептала машинально:
- О, если бы был здесь мой брат! Этот негодяй не осмелился бы обижать нас… Но Орселли еще вернется и…
Зловещее лицо далмата, наклонившееся над нею, не дало ей закончить.
- А! - воскликнул Иоаннис, схватив руку певицы. - Так тебе известно, куда бежал твой брат? Ты угрожаешь нам его местью?
Изумленная Беатриче взглянула на далмата, и грудь ее вздохнула свободнее.
- Неужели это правда, неужели Орселли нашел возможность бежать? - воскликнула она в сильном волнении.
Далмат не сводил глаз с лица девушки.
- Напрасно ты притворяешься изумленной! Ведь ты сейчас проговорилась сама, - заметил он холодно. - Лучше признавайся честно, что ты знала о его побеге и что тебе известно, где он находится, - добавил он с угрозой. - Мне приказано разыскать его, и я сумею заставить тебя указать мне его местопребывание.
Беатриче рассмеялась.
- Вы сделали, однако, большой промах, несмотря на всю вашу хитрость, синьор Азан, - сказала она весело. - Я действительно не знала, что Орселли нашел средство вырваться из рук своих тюремщиков, а вы избавили меня от большого горя, сообщив мне эту приятную новость… Разве бы я плакала, если б знала, что мой брат свободен?.. Благодарю Тебя, Пресвятая Дева, за Твое Милосердие! Нунциата увидит снова своего сына!.. Мы все расцелуем его. Маленькие-то как будут рады ему… А обо мне уж и говорить нечего!
Азан позеленел, и губы его произнесли проклятие.
Но Беатриче не обратила на это внимания.
- Радуйтесь, друзья мои! - проговорила она, возвышая голос и обращаясь к толпе. - Орселли свободен и скоро придет к нам. Мы будем иметь в его лице заступника перед дожем Виталем Микели, который обязан брату благодарностью, потому что тот спас ему два раза жизнь во время бури. В случае же нужды Орселли ле Торо поднимет знамя гондольеров и сумеет добиться уничтожения подати.
XVII. На сцене появляется венецианец, похожий на древних римлян
Азан Иоаннис оставался бесстрастным.
- Не надейся обмануть меня притворством, - произнес он холодно. - Я приказываю тебе указать мне убежище мятежника.
- Я могу и не послушаться этого приказания, - воскликнула Беатриче. - Не надейся, чтобы я выдала когда бы то ни было своего брата! Я сейчас не знаю, где он скрывается, но если бы и знала, то все-таки не доверила эту тайну тебе - бывшему лакею Бартоломео ди Понте.
- Клянусь, что я подвергну тебя пытке, если ты будешь сопротивляться, - проревел взбешенный Иоаннис.
- А вы уж успели стать и палачом, синьор Азан! - воскликнула со смехом Беатриче. - Право, вы делаете быстрые успехи во всем, конечно, за исключением чести. У вас ежедневно прибавляются новые достоинства и преимущества. Вы устраиваете соколиные охоты не хуже любого принца. Вы имеете сбиров, чтобы пытать людей - чуть ли не детей, не оказывающих вам слепого повиновения… Это все делается, конечно, из подражания тиранам, на которых вы насмотрелись в Константинополе. Но свободному венецианскому народу могут и не понравиться такие милые привычки.
Толпа одобрила эти слова громкими рукоплесканиями, и Иоаннис понял, что ему пора продолжать путь, но в это время он увидел возвращающегося Доминико, на лице которого выражалась живейшая радость. Сборщик притворился, что не заметил этой радости, и повернулся к стоявшему поблизости продавцу овощей. Доминико подошел к маленькой торговке и шепнул ей:
- Далмат сказал правду - Орселли действительно убежал. - Он скрывается невдалеке отсюда и не даст тебя больше в обиду…
Но едва гондольер успел произнести последнее слово, как был схвачен сбирами и связан по рукам веревкой. В тот же миг над его ухом раздался насмешливый голос Азана.
- Кто укрывает у себя беглецов или не выдает их, обвиняется в мятеже и наказывается немедленно по закону, - произнес он. - Если ты, зная убежище Орселли, не укажешь его нам, то будешь отправлен на галеры вместо него. Если Беатриче откажется помочь нашему розыску, она будет продана в рабство, а на вырученные за нее деньги мы наймем человека, который мог бы лучше Орселли владеть оружием.
- Перестаньте говорить вздор, - перебила гордо Беатриче. - Разве свободная венецианка может стать невольницей? Нет, почтеннейший Азан, вы опять злоупотребляете именем дожа и именем сената. Венецианских жен и дочерей нельзя продавать, как скот или товар.
- А! Ты не веришь мне! - воскликнул далмат. - Ты, очевидно, забыла, что мятежники считаются смертельными врагами республики, которых следует уничтожать для ее же блага… Антонио, - обратился он к одному из сбиров, - прочтите декрет сената относительно непокорных граждан, к которому приложена печать нашего светлейшего дожа Виталя Микели.
Рыбаки и торговцы приготовились слушать.
Увы! Декрет в полной мере соответствовал строгим внушениям сборщика. Все повесили головы, а Азан проговорил торжествующим голосом:
- Ну, кто еще из вас осмелится противиться распоряжениям венецианского сената? Если найдется хоть один смельчак, то пусть он подойдет ко мне. Я поговорю с ним и заявлю о его неудовольствии прокуратору Энрико Дондоло, приславшему меня сюда.
Доминико взглянул вопросительно на своих товарищей, но никто из них не был готов поддержать его новый протест, так как каждый боялся наказания.
Между тем стрелки, о которых мы упомянули выше, стали приближаться к тому месту, где находилась толпа. Видно было по смущенным лицам торговцев и рыбаков, что они отказываются от неравной борьбы. Таинственная власть Совета десяти была очень велика. И люди посматривали подозрительно друг на друга, как бы опасаясь, что тот или другой из них окажется шпионом.
Иоаннис, считая победу одержанной, подошел снова к маленькой птичнице и дотронулся жезлом до ее лба: это означало, что с этого мгновения она поступает в полное распоряжение сената.
Яркий румянец гнева выступил на щеках Доминико.
- Беатриче, зови на помощь! - закричал он ей. - Я один не могу защитить тебя, а товарищи отступились от нас. Но сейчас придет другой защитник.
С этими словами он вырвался и в одно мгновение исчез из глаз далмата и молодой девушки. Доминико хотел во что бы ни стало спасти Беатриче и решил для этого сделать все от него зависящее.
Вскоре после этого на месте возмутительной сцены появилось новое лицо.
Около старого домика, выкрашенного красной краской, лежала негодная к употреблению гондола с изорванным навесом. Последний вдруг был откинут, и сборщик увидел исхудалое, избитое, окровавленное лицо со страшно сверкавшими глазами. Человек, прятавшийся в гондоле, одним прыжком оказался в мясной лавке, помещавшейся в красном домике, схватил большой нож и подбежал к сбирам с таким проворством, которого никак нельзя было ожидать от него, таким утомленным выглядел этот мужчина. Изумленный далмат стоял несколько минут, не говоря ни слова, но, впрочем, он вскоре оправился и крикнул сбирам:
- Арестовать этого убийцу!
Но сбиры не трогались с места, испуганные неожиданным появлением страшного незнакомца.
- Это Орселли ле Торо! - послышалось в толпе. - Это брат Беатриче, он не убийца!
- Он имеет право защищать свою сестру! - говорили другие.
- Пусть поговорит со сборщиком!
- Не бойтесь его! Это не разбойник, он честный гондольер!
- Выслушаем его! Выслушаем!
- Орселли силен, как дуб, и смел, как корсар!
- Сборщику нелегко будет справиться с ним!
- Он переломает копья стрелков!
- Заступимся за него!
Шум возрастал с каждым мгновением. Чем больше чернь кричала, темь сильнее она раздражалась и ожесточалась. Имя Орселли, доказывавшего своими поступками, что он не боится ни дожа, ни сената, ни сбиров, воодушевило всех, возбудило отвагу даже в самых робких и нерешительных. Людям казалось, что само Проведение ниспослало им предводителя и защитника.
Очутившись, наконец, лицом к лицу со своим врагом, Орселли сделал своим товарищам знак молчать и проговорил грустным голосом:
- Товарищи! Венеция не должна терзать сама себя и пить свою собственную кровь. Не начинайте бесплодной борьбы, единственным результатом которой будет только радость чужеземцев, поклявшихся способствовать всеми силами гибели республики. Не втаптывайте же в грязь знамя Венеции, не допускайте, чтобы вас убивали эти наемники, на содержание которых отдаются последние сокровища святого Марка! Берегите свои силы и энергию лучше на защиту нашего свободного города. Я вышел из своего убежища не для того, чтобы убивать и калечить слуг Совета десяти, а с целью предать им себя.
Но, заметив, что эти неожиданные увещевания произвели довольно дурное впечатление на торговцев и рыбаков, Орселли изменил тон и продолжил, обращаясь к сборщику:
- Вы видите, синьор Азан, что я мог бы одним словом заставить эту толпу броситься на вас. Вчера я, пожалуй, не оказался бы таким покорным, так как вы нарушили приказ благородного дожа Виталя. Но я одумался в тюрьме, и мне совестно теперь быть причиной бесполезной резни. Я не желаю отвечать за проливаемую кровь… Я говорю с вами, синьор Азан, так смиренно, потому что вижу в ваших руках белый жезл, который представляет для меня закон. Не хочу оскорблять вас, но мне кажется, что я имею право говорить о своей сестре. Если я выдаю добровольно себя, то вы должны освободить ее.
Иоаннис презрительно покачал головой.
- Я не могу изменить свой приговор, чтобы не подавать дурной пример, - отвечал Азан. - Твоя сестра ослушалась приказаний сената, и я осудил ее за это. О ней, следовательно, говорить нечего. Что же касается тебя, то ты можешь обратиться к дожу и сенату.
- Хорошо! - ответил со вздохом Орселли. - Не стану спорить с вами. Но позвольте мне сказать только несколько слов Беатриче, пока еще есть возможность. Вам нечего бояться меня: я вовсе не думаю и не желаю противиться! Стрелки утащат меня снова в тюрьму. Но я надеюсь, что сестре позволят обнять в последний раз старую Нунциату и детей, прежде чем ее продадут в рабство… Я хотел бы дать ей хороший совет, как утешить бедную мать и маленьких братьев.
Эта мольба не тронула далмата, но он боялся разозлить отказом вспыльчивого Орселли и позволил ему поговорить с Беатриче, отступив на несколько шагов, чтобы его не заподозрили в желании подслушать их разговор.
Беатриче была очень бледна и взволнованна. Она рассчитывала на помощь брата, и сердце ее преисполнилось невыразимой радости, когда Орселли явился так неожиданно. Но после того как юная певица увидела, что тот не только не защищает ее, но, наоборот, как будто робеет, ей показалось, что все происходящее ни более ни менее как странное сновидение или галлюцинация. Молча и неподвижно сидела девушка, потеряв всякую способность мыслить и соображать, а когда брат схватил ее за руку, она задрожала, точно к ней прикоснулась змея.
Гондольер устремил на нее взгляд невыразимой нежности.
- Дорогая моя! - произнес наконец Орсели. - Думали ли мы, что над нами разразится такое несчастье? Над тобой, такой молодой, доброй и веселой, сжалились бы даже морские разбойники. Тебя любили все за веселость и приветливость, и вот ты превратилась в игрушку человека, потерявшего давно стыд и честь! Пресвятая Дева, какое горе для бедной матери! До сих пор я исполнял все твои желания и капризы, повиновался одному твоему взгляду, одной твоей улыбке, а теперь тебе самой придется повиноваться грубым приказаниям человека, который купит тебя, как какой-нибудь товар… Скажи же мне теперь, Беатриче: понимаешь ли ты весь ужас рабства?
Хорошенькая певица повисла на шее брата и, казалось, никакая сила не была в состоянии оторвать ее от Орселли. Смелость и энергия, с которыми девушка говорила с Азаном, исчезли, и она оказалась вдруг слабым и робким ребенком, который плакал навзрыд, не стыдясь своих слез.
- О милый брат! - лепетала певица, задыхаясь от слез. - Я не хочу оставлять Венецию, не хочу покидать мать… Не хочу, чтобы дети ожидали меня напрасно… Наша старая, убогая хижина - это мой рай, а самый великолепный дом, в котором я буду жить, не имея собственной воли, покажется мне адом… Но ты силен и храбр! Ты не дашь меня в обиду… Ты спасешь меня? Не правда ли, Орселли!
- Да, я спасу тебя от позора, - отозвался гондольер каким-то странным голосом. - Ты не будешь невольницей… Да, ты права: мы были счастливы в нашей бедности, и нам грешно было жаловаться… Мы пользовались свободой, имели добрых товарищей… Солнце светило нам так ярко, а теперь… О, я думал, что стены венецианского дворца обрушатся на несправедливых судей, которые приказали связать меня и бросить в мрачное подземелье!.. Сборщик воображает, что я не могу вырвать тебя из ловушки, что я равнодушно допущу продажу моей сестры в неволю, но он сильно ошибается, если мерит меня своей меркой.
Пока гондольер говорил эти слова, Беатриче слушала их с каким-то странным благоговением, и исчезнувшая было надежда начала воскресать в ее сердце. Ласковый голос Орселли звучал в ушах молодой девушки как чудная музыка, проникал ей в душу и как будто возвещал ей избавление от страданий и слез.
Голос Азана напомнил о действительности.
- Ну что же, скоро ли вы кончите нежничать? - спросил грубо сборщик, подходя к ним.
Гондольер вздрогнул, взглянул на небо, на безмолвную толпу, на бесстрастных сбиров, на приближавшихся медленным шагом наемников, и шепнул сестре:
- Помолись Богу!
- За наших врагов, Орселли? - спросила она, удивляясь резкой перемене в голосе брата.