Это действительно канонир, он сразу останавливается по команде, каблуки под прямым углом, рука у козырька: он меня угадывает, как я его угадал.
– Капитан?
– Вы ищете капитана Фольгоэта: это я. У вас есть бумага, давайте.
Он тотчас повинуется, однако медленно: со всей медлительностью, которая необходима, чтобы рассмотреть, – почтительно, но внимательно, – неизвестного, который только что отдал ему приказание, т. е. меня.
Осмотр для меня благоприятен. Бумага вынута из обычного потаенного места – из шапки, между сукном и подкладкой; затем подана. Я беру, раскрываю, читаю.
ПРИКАЗ
Предлагается господину лейтенанту де Фольгоэту (Жану-Франсуа-Пьеру), прекратить свою службу в высшей школе органической химии, незамедлительно вернуть свое увольнительное свидетельство… (Простите, мне кажется, что я уже вернул свое тотчас по прибытии на Королевскую улицу) и выехать безотлагательно в порт Шербург, где принять под свое командование миноносец запаса № 624 для перевооружения.
Приказ о назначении, в случае надобности, будет вручен позднее.
(Всякое промедление воспрещается. Отправиться в путь тотчас по получении сего).
Я прочитал. Человек ждет, по-прежнему неподвижный, глядя прямо на меня.
– Ну, что тебе еще нужно?
– Расписку в получении, капитан. Извольте расписаться.
Я расписываюсь, возвращаю ему его карандаш. Он отдает честь.
Все время, пока я читал и расписывался, он не переставал на меня глядеть почти так же, как недавно смотрел на меня маркиз Трианжи; но он смотрит с изумлением, которое совсем не старается скрыть, и это изумление переходит в симпатию прежде, чем мой росчерк появляется в его рассыльной книге.
Ну, конечно! Я должен производить на него впечатление довольно любопытного зверя: во фраке, с револьвером в руке… и без шляпы, без пальто… (пальто, шляпу, я все забыл в саду, я забыл также браунинг в моей левой руке, куда я переложил его только что, перебираясь через решетку сада…).
Ясно, что я смешон, но я к этому достаточно привык: я очень мало забочусь о мнении других. Все-таки канонир это не вполне обыкновенный "другой"… и он раздражает меня, глядя на меня так… Надо положить этому конец.
– Послушайте! Прежде всего, как вас зовут?
– Амлэн, Гискар.
Неожиданность этого "Гискара" изменяет энергичную фразу, посредством которой я собирался отделаться от приставалы.
И я не говорю:
– Какого черта вы здесь торчите, глядя на меня, словно на какое-то чудо?
Я говорю:
– Что вам за охота торчать в министерстве? Вам, канониру?
Ответ идет из глубины сердца:
– Мне охота там торчать? Мне, капитан? Ах! Черт побери! Совсем мне неохота, ничуть. Тошно мне там.
– Вам тошно, почему так?..
– Потому что скоро будут сражаться, а я сражаться не буду. Судовые команды всюду заполнены.
– Вам так хочется сражаться? Эта война, знаете, будет нешуточная. Разве у вас нет ни жены, ни детей, ни отца, ни матери?
– Есть у меня, конечно, отец с матерью, да глядеть я на них больше не хочу, капитан! Есть у меня и жена, но я не знаю, где она. Есть у меня и ребенок, но я никогда его не видал.
Ах, вот оно что!..
– …Значит, капитан, вы понимаете…
Нет. Я совсем не понимаю… Но это ничего не значит.
– Амлэн, в таком случае… послушайте: я буду командовать миноносцем в Шербурге… Хотите, я возьму вас к себе?
Почему я ему это предложил? Мне было бы очень трудно это сказать. Мало людей менее знакомых мне, чем этот человек. Но редко кто был с первого раза так таинственно симпатичен… и взаимное впечатление должно быть верно, потому что Амлэн, нормандец, не отвечает мне: "В самом деле"… Напротив, он был бы бретонец, если бы не ответил мне более ясно:
– В море с вами? Если вы хотите, я согласен. С вами в море! Еще бы. Это мне по душе, командир.
"Капитан", "командир"… Нужно быть моряком, чтобы вполне понять, что этой переменой в обращении Амлэн только что завершил дело и решительно объявил, что он смотрит на меня отныне как на своего начальника и с этой минуты отдает себя в мое распоряжение.
"Капитан" – в самом деле, все моряки флота приветствуют меня этим именем: у меня три нашивки на рукаве. "Командир" – только мой экипаж и мой штаб будут меня так называть: способ отметить, подтвердить более глубокое уважение, более полное подчинение, с которым подобает на палубе корабля относиться к тому, кто на этом корабле является действительно высшим и неограниченным начальником, "господином после Бога", говоря коротко и ясно, как говорили наши предки…
Однако, что за странное место для получения этого клочка бумаги, который меня нарекает "господином после Бога" на миноносце № 624.
3. Охота запрещена
Вдруг я онемел. Последний слог застрял между моими внезапно стиснутыми зубами: опять, как только что, хлопнула дверь маленького домика, но не так сильно; совсем не так сильно: если бы не полная ночная тишина, я может быть не услышал бы.
Но я услышал. И инстинктивно я иду к решетке, за один из прутьев которой я хватаюсь, как акробат за укрепленный в земле шест…
Кх! Кх!
Это Амлэн, Гискар, матрос канонир, громко кашляет позади меня.
Да, в самом деле… я о нем позабыл… об этом свидетеле…
Я собирался совершить мое "возвращение" и перелезть через остроконечную решетку: я колеблюсь и поворачиваю голову, чтобы бросить взгляд на моего матроса…
Он только этого и ждал:
– Командир, вы не знаете вашего старшего офицера? Ну и вопрос. И нашел же время мне его предложить.
– Нет, конечно… А ты его знаешь, дурак?
Раз он меня называет командиром, я могу говорить ему "ты": одно соответствует другому. Впрочем, он "тыканья" и ждал, и мой "дурак" ему даже понравился. Он тотчас благодарит меня за все: его голос звучит менее грубо, в нем чувствуется оттенок какой-то нерешительной, простосердечной, смешной симпатии.
– Точно так, я его знаю, потому что я только что отнес туда приказ о его назначении, ему так же, как и вам. Арель, вот как он называется… только что, да… я отнес сюда, в этот дом.
– Как! Сюда? В этот дом? Вот оно что!
Сложное и странное ощущение, которое я не стараюсь определить.
Я кончаю сразу громким взрывом хохота… немного принужденного…
Арель… Итак, человек, которого я сейчас убью, зовется Арель… Арель… Положительно я был прав, когда не старался представить себе лицо этого человека, которого, что касается до всего остального, я видел с такими подробностями.
Амлэн, Гискар, еще не кончил своего ответа, он доканчивает:
– С вашего позволения сказать, командир, не нравится он мне, наш старший офицер, ехида, сразу видно!
Как! Я об этом не подумал: человек, которого я сейчас убью, мой старший офицер… Фарс становится слишком грубым. Ни Мольер, ни Аристофан не подписались бы под ним. Даже Плавт поколебался бы…
И я машинально повторяю:
– А! "Ехида"?.. – и прибавляю вполголоса, на этот раз думая об этом:
– Вот такой случай освободиться от него, которого другой раз не найдешь…
Я выпускаю решетку, отступаю на четыре шага; возвратиться в сад – зачем?.. Напрасная гимнастика! В саду только одна калитка. Он может выйти только здесь, молодой и симпатичный Арель… здесь, перед моим револьвером, на очень близком расстоянии… выстрел для слепого, говорил я. Слишком легкий для слепого: выстрел для паралитика.
Теперь я слышу легкие, беззаботные шаги… Шаги мужчины и шаги женщины… Должно быть, провожают: это трогательно… Во всяком случае не до самой решетки… Пройти по саду шестьдесят метров – это много… Любовь моей любовницы не так расточительна. Нет: проводили до полпути. Остановка. Поцелуи. (Я слышу все так, как будто бы я там). Нежное прощание. Голос госпожи Фламэй звенит, живой и веселый, как пение жаворонка:
– До свидания, душка!
– "Душка"? Был ли я тоже прежде "душкой"? Я плохо помню… Допустим: сколько других, бывших, настоящих, будущих?..
Расставание; госпожа Фламэй возвращается к своему дому. Мой старший офицер идет навстречу моему револьверу, который автоматически переходит из моей левой руки в правую…
– Кх, кх…
Амлэн опять громко раскашлялся.
– Замолчи же, дурачина, ты спугнешь дичь. Он не обращает внимания:
– Командир…
– Тише!
– Вы знаете, командир, что завтра объявляется всеобщая мобилизация?
Он понизил голос и, сказав это, ничего более не прибавляет.
Я едва расслышал: я смотрю на отворяющуюся калитку. И господин Арель показывается.
Я подскакиваю на месте. Инстинктивным движением мой револьвер опускается.
Господин Арель в мундире. В мундире морского офицера, флотского офицера, в мундире того корпуса офицеров, который другие корпуса называют "великим"… и к которому я имею честь принадлежать… На черном сукне тускло сверкают золотые нашивки…
Он проходит…
Он прошел.
И я не выстрелил.
Завтра всеобщая мобилизация. Неужели же сегодня, накануне этого дня, французский офицер выстрелит во французского офицера… и ради такого пустяка, как женская любовь?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
В ОТКРЫТОМ МОРЕ
1. Амлэн, Арель, Фольгоэт и К°
– Амлэн! Держите так… с 24° В. Есть?
– Есть командир.
Амлэн (Гискар), орудийный унтер-офицер, играет роль рулевого старшины на этом судне, на эскадронном миноносце № 624, которым я командую во имя ее величества Республики, скорлупке едва в 700 тонн, ровеснице Ноева ковчега. На такой скорлупе орудийному унтер-офицеру трудно было бы найти применение своей специальности: наша артиллерия насчитывает всего-навсего шесть скорострельных орудий 75-миллиметрового калибра, а снаряд 75-миллиметрового калибра величиною с бутылку бургонского. И вот орудийные унтер-офицеры, подобно Амлэну, несомненно поступаются своим достоинством, снисходя до стрельбы из каких бы то ни было орудий калибром ниже 138,6 мм, а снаряд таких орудий весит немногим менее 75-миллиметровой скорострельной пушки с лафетом и установкой включительно…
Само собою разумеется, Амлэн, орудийный унтер-офицер и рулевой старшина моего миноносца, ничем не отличается от вестового-велосипедиста, с которым я имел честь познакомиться несколько недель тому назад, в летнюю ночь, – воспоминание о ней еще не исчезло из моей памяти… Вы помните?.. Аллея Катлейяс перед решеткой маленького домика, в котором так целомудренно живет госпожа Фламэй, моя божественная и почти верная любовница…
– Держите курс, Амлэн? Хорошо. Держите так до нового приказания… Дали знать старшему офицеру, что мне нужно с ним поговорить?
– Так точно, командир. Даже, командир, вот он сам идет, старший офицер…
Действительно, он идет: я вижу у кают-компании его фуражку с двумя золотыми галунами… и в шести шагах от меня он отдает честь, на мой взгляд как будто бы слишком корректно…
– К вашим услугам, командир.
– Арель, ваши мины?.. в каком они состоянии?
– Два минных аппарата подготовлены, командир… Я регулирую третий… четвертый действует превосходно, я до него не касался. В первом и во втором давление доведено до 120 килограммов… Прикажете сейчас же довести до 150?
– Да. И тотчас сделать все приготовления к бою.
– Слушаю, командир.
Он уходит, снова отдав мне честь. Он отдает честь совершенно по-прусски: вытянувшись в струнку, вывернув руку и опустив ладонь книзу. Это не мешает ему быть восхитительно гибким. Слишком тянется в струнку и слишком гибок, вот каков мой старший офицер. Впрочем, может быть, я сужу о нем не слишком снисходительно… Ну, конечно, это тот самый Арель, с которым я имел честь познакомиться в ту же летнюю ночь, в той же аллее Катлейяс и перед той же решеткой…
Да, зверинец в полном составе: Арель, Амлэн, Фольгоэт и K°… Положительно богиня Эреба, "мрачная Война, издающая негодующие вопли", последняя и первая из всех богинь, которых всегда обожали и всегда будут обожать люди от Каина второго до Анонима предпоследнего, все люди, все страстные человекоубийцы, человекоубийцы до мозга костей и до мельчайших фибров головного мозга, – богиня Война, как бы ни была она свирепа, она еще более насмешлива!.. Какая убийственная, мрачная ирония – соединить, свести в одном месте, для одного и того же дела, подобные нам существа, поневоле являющиеся смертельными, даже более нежели смертельными врагами.
Амлэн, Арель, Фольгоэт! Какая удивительная и братская троица, вы не находите? Арель и Фольгоэт, которых только одна война сохранила невредимыми, тогда как мир наверно убил бы одного из них, а вероятно и другого рикошетом. Вдобавок к ним Амлэн свидетель всей драмы, Амлэн, который не говорит ни слова, но тем не менее думает о ней и продолжает на нас смотреть, Боже мой, с таким вниманием, что я не был бы слишком изумлен, если бы зритель подобного рода превратился после вечернего представления утром в актера… Зачем, черт побери, богиня Война не допустила, чтобы такое невозможное положение не было прекращено сразу, подобно тому, как ланцет вскрывает злокачественную опухоль, не ожидая, чтобы она разрослась и заразила, отравила все тело больного?
Война, богиня Эреба, я прихожу к тебе, как пришел некогда юный эллин, ставший Софоклом. Но он перед смертью, под ударами персов, жаждал любви красавицы. Я менее требователен: я только желал бы перед тем как германский снаряд превратит меня в кашу, не внести в смерть слишком горького ощущения моей обманутой, отвергнутой, осмеянной любви. Я желал бы оставить после себя на немногие годы, которые проживет мое имя после того, как я перестану жить, нечто лучшее, чем просто воспоминание о "бедняге", о бедняге, из которого какая-то праздная женщина делала когда ей угодно, как ей угодно и сколько ей было угодно свою игрушку, в чем и заключалась вся его судьба; да: в этой роли клоуна, простофили, комнатной собачки. Да, это моя роль, именно так, без всякого преувеличения. Я, Фольгоэт, Фаэль де Фольгоэт, последний носитель этого имени, имени, не лишенного некоторого значения в истории… когда его носили другие. Я, который стоил, может быть, более, я несомненно сделал менее. Потому, что я в сорочке родился, и никогда не проходила мимо меня неудача. Это довольно досадно… Я прекрасно чувствую, что вместо того, чтобы быть ничтожным, я мог бы проявить величие. Послушайте! Я мог бы, если бы мне было дано время, сделаться композитором, после которого остались бы его произведения. Я мог бы также сделаться адмиралом и выиграть несколько исторических сражений…
Несчастный случай, вот что разбило мою морскую карьеру, самую драгоценную тетиву моего лука: я имел несчастье заявить о себе в тот день, когда было полезно защитить горячими статьями в газетах хорошую морскую программу, и когда надо было для этого, чтобы кто-нибудь пожертвовал собой… Я пожертвовал собою…
Что же, это хорошее воспоминание, и я ни о чем не сожалею. Я мог бы оставить по себе имя химика или биолога, имя, которое не было бы бесславно. Но госпожа Фламэй не любила ни реторт, ни пробирок… Жаль! Об этом я действительно жалею, было бы забавно вытащить наружу ослиные уши многих так называемых ученых и выявить глупость многих современных наук… Впрочем, я, может быть, не сказал своего последнего слова… В нынешнее время война во всяком случае со всех сторон преграждает мне путь, заставляет меня продолжать быть ничем. Кто может думать о чем бы то ни было, пока тяготеет над нами этот воскресший железный век, который снова наполнил черепа всех сынов Каина кровавым бредом их предка? Ах! последняя богиня, ах, Война! Ты единственная из Древних Бессмертных упрямо отказываешься умереть; ты, которую человечество, никогда не переставая проклинать, волей-неволей всегда будет обожать, пока останутся на нашей планете две нации и между ними одна желанная женщина… Ах! последняя богиня, более свирепая, чем все самые свирепые богини, которые стояли до тебя на наших алтарях, – как я тебя ненавижу! Не только за несметное количество бедствий, которыми ты удручаешь теперь вселенную, но прежде всего за смертельное страдание, которым ты удручаешь меня и которого ты являешься действительной причиной и действительным источником! Ты, ты одна, а не моя дивная и почти верная любовница, простая, чуть зловредная женщина, которая, стараясь убить меня, своего любовника, делала лишь свое дело женщины и любовницы и делала его почти честно. Ты, Война, нечто другое: ты нас захватила предательски, ты не просто убиваешь: ты злодейски умерщвляешь. И на тебя возлагаю я ответственность: ты одна ответственна за все, все, ты, пожирающая человеческое мясо, ты, пьющая человеческую кровь!
Я, может быть, оказываю ей слишком много чести, этой вышеназванной богине, занимаясь ею так долго. Если предположить, что она это подозревает, она, конечно, почувствует от этого гордость, наслаждаться которой я не хочу ей позволить. Каковы бы ни были ее дурные намерения, тем не менее достоверно, что на миноносце № 624 от Шербурга до Каттаро, через Брест, Гибралтар, Оран и Бизерту Амлэн, Арель, Фольгоэт и K° плавали без препятствия и жили, по-видимому, самым дружеским образом. Теперь мы благополучно пребываем в самой середине Адриатического моря и сейчас присоединимся к флоту, если только флот соблаговолит явиться на назначенное им место свидания. Не спрашивайте у меня, почему: Каттаро слывет за довольно хорошо укрытый арсенал, и я не представляю себе, что адмиралы с седыми бородами могут оказаться настолько молоды, что станут рисковать броненосцами ценою в пятьдесят или шестьдесят миллионов против бетонных батарей в пятьсот или шестьсот тысяч франков, причем батареи все-таки явно сильнее броненосцев. Глиняные горшки никогда с пользой для себя не ударялись о чугунные… ни чугунные горшки о вооруженные горшки из бетона… Нет, должно быть речь идет о более или менее театральной демонстрации… Хотя, в конце концов, никогда не знаешь: старые люди бывают такими ребятами… Доказательством являюсь я сам (начинающий седеть): посмотрите, что выходит, когда я наталкиваюсь на изощренную опытность какого-нибудь Ареля со светлыми усами…
Что тут говорить; чем более я об этом думаю, тем более сам себе кажусь простосердечным и поднимаемым на смех любовником, неопытным и неосторожным… несмотря на обилие соли в черном перце моих усов и моего бобрика… О! я заявляю об этом без всякого тщеславия, прошу вас мне поверить.
Итак, Арель (Душка): со светлыми усами, с розовыми щеками, с кукольной талией… это-то и выбирает женщина!.. Я должен этому вполне верить, потому что я это видел… Все равно! Он мне страшно не нравится, этот Душка, о котором идет речь. В конце концов я должен быть плохим судьей, будучи стороною.
Арель… Арель Душка…
Я не знаю имени моего старшего офицера и предпочитаю не осведомляться о нем. "Душка" кажется мне вполне подходящим для него наименованием. И для меня он до конца останется "Душкой" – прелестный "Душка", такой белокурый, такой розовый…
Ну, да, Душка, которым не пренебрегла госпожа Фламэй…
Нет, лучше стану думать о чем-нибудь другом.