- Выслушай меня, Эллен, выслушай и поверь мне, так как то, что я намерен сказать тебе сейчас, будет истинная правда и должно решить дальнейшую судьбу нашу. Любовь твоя - драгоценнейший, великолепнейший дар в мире, и не раз я осмеливался мечтать о счастье иметь право принять этот небесный дар, но только тот может осмелиться принять его, кто готов жертвовать жизнью за такое благо. Я же, Эллен, я не могу сделать этого… и не хочу, - прибавил он тоном, от которого веяло ледяной холодностью. - Я нищий, Эллен, и не имею права связать свою жалкую судьбу с другой. Со мной тебя ожидали бы труды и лишения, а перенести это я был бы не в силах… Моя жизнь обречена на борьбу с силами, ныне управляющими всем миром. Такая борьба требует в жертву всю мою жизнь, а сильный могуч, лишь пока он один. Поэтому, Эллен, возьми дар свой обратно, отдай свою любовь Элии, который может предложить тебе достойное будущее.
- Уоррен! - закричала девушка, простирая к нему руки, с выражением неописуемого отчаяния и упрека.
- То, что я сказал тебе, верно и неизменно. Одному легче нести свое несчастье, одному легче выдержать труднейшую борьбу, но если собственные нужда и беды постигнут и любимое существо, то разве от этого не разорвется на куски сердце? Не сердись на меня, я обязан был сказать тебе правду… Молчать было бы малодушием и трусостью. Видишь, Элия любит тебя так, как ты достойна быть любимой, да и мне ты окажешь благодеяние, если доставишь утешение видеть тебя счастливой с ним.
Он взял руку Эллен и повел трепещущую девушку к Элии, стоявшему в безмолвном изумлении.
- Исполни мою просьбу, Эллен, - сказал Уоррен с невыразимой мягкостью, - первую и последнюю просьбу, с которой я к тебе обращаюсь… Отдай ему свою руку. Конечно, мы еще дети, но он будет тебе верен, потому что я видел и убедился, насколько он тебя любит.
Эллен горько рыдала. Уоррен с нежностью опустил ее на грудь Элии, который также плакал от искреннего умиления.
- Да, Эллен, - воскликнул он, сжимая в объятиях рыдающую девушку, - я буду тебе верен, клянусь небом! Я готов пожертвовать всей своей жизнью, чтобы оказаться достойным любви твоей, и никогда тебе не придется раскаиваться, если ты отдашь мне свое сердце. Но пусть небо будет свидетелем еще одной клятвы, - прибавил он, положив руку на золотистую головку Эллен. - Уоррен! - произнес он громко и торжественно. - Клянусь, я буду твоим другом навеки и ничто не должно казаться мне слишком трудным или слишком великим, чего бы ты от меня ни потребовал! Слышишь ты это, Уоррен, слышишь, что я говорю? Напомни мне об этой клятве, если тебе когда-либо понадобится помощь преданного друга. Дружба к тебе и любовь к Эллен отныне будут считаться моими святынями.
- Благодарю тебя, Элия, - возразил Уоррен холодно и равнодушно. - Верю, что ты говоришь от души и что клятва твоя искренна, но едва ли я когда-нибудь тебе о ней напомню, потому что я или окажусь победителем в борьбе с жизнью, или погибну… Но так или иначе я никогда не прибегну к чужой помощи и не стану просить ее. Прощай, Эллен… Если Провидение не оставит меня, то я скоро отсюда уеду… тогда забудь меня, как забывают мертвецов, ведь я бы никогда не мог дать тебе счастья.
Он взял Эллен за руку. Она с минуту сжимала ее в своей, как будто желая за него уцепиться, затем она отступила и пристально поглядела вслед Уоррену, быстро удалявшемуся.
- Он никогда не любил меня! - воскликнула она с невыразимым отчаянием, и из глаз ее снова хлынули ручьями слезы.
- Зато я, Эллен, люблю тебя! - воскликнул Элия. - И если ты теперь еще не можешь любить меня, то все же твое сердце освободилось от очарования, которое делало его недоступным и недосягаемым для меня… Теперь ты все же обратишься ко мне, теперь ты должна будешь полюбить меня, и все окончится к лучшему.
Он крепко прижал ее к себе и осушил глаза ее поцелуями. Эллен не противилась. Она казалась сраженной неожиданным ударом, безжалостно уничтожившим первый цвет ее молодого сердца.
- Он никогда не любил меня! - прошептала она еще раз. - Он, наверно, забудет меня… Что не связано с сердцем, о том легко забывается.
Еще с минуту смотрела она на тропинку у ручья, по которой Уоррен поспешно удалялся, направляясь к деревне. Затем она гордо выпрямилась, ее щеки покрылись густым румянцем, и глаза заблистали твердой решимостью.
- Я также позабуду его, - воскликнула она. - Я должна забыть его, если не хочу краснеть перед самой собою, если не хочу потерять веру в самое себя. Как бы ни была я ничтожна, но все же любовь моя должна цениться дороже того золота, из-за которого он собирается начать борьбу.
- Так и следует, Эллен, так и следует! Я оправлю в золото перл, который он не сумел оценить, и не перестану носить его на своем сердце.
Он снова поцеловал ее глаза и волнистые волосы, но она освободилась из объятий.
- А ваш отец, Элия, - спросила она, - что скажет он? Он такой богатый… а я дочь бедного учителя… Подумайте хорошенько и откажитесь от меня. Я не вынесла бы, если ваши родные стали меня стыдиться.
- Отец любит меня, Эллен. Он гордится мною, потому что я прилежен и хочу учиться. Денег у него достаточно, а твоего отца он уважает. Я сегодня поговорю с ним, потому что хочу наверно знать свое будущее.
Они долго еще сидели на пригорке. Каждое из слов Элии выражало искреннюю, горячую любовь, которая тем более должна была тронуть Эллен, что она знала, как холодно и надменно он относился к другим; да и оскорбленное сердце гораздо восприимчивее ко всякому утешению и признанию его достоинств. Когда они наконец расстались, Эллен отвечала пожатием на пожатие руки Элии и улыбнулась ему, хотя еще и несколько печально, но все же искренно и приветливо, и в этой слабой улыбке он увидел первый луч надежды на счастье.
Уоррен в тот же день написал своему дяде в Лондон и вскоре получил ответ, что тот, хотя и сам не обладает средствами, но, принимая во внимание имя и семейные узы, готов пристроить Уоррена в Вестминстерскую школу; там юноше придется довольствоваться только необходимым, зато представится возможность научиться чему-нибудь порядочному и приобрести положение в жизни. Поэтому он советовал племяннику не медлить, а приезжать в Лондон как можно скорее.
Желания Элии Импея также исполнились. Его отец согласился, чтобы он дал слово Эллен Линтон. Обручение молодых людей было тихо и скромно отпраздновано в присутствии обоих семейств.
Уверенный в будущем счастье, Элия упросил отца позволить ему поступить в Вестминстерскую школу, и ему приходилось уезжать в одно время с Уорреном.
Из посланных дядей денег Уоррен ухитрился купить пару приличных башмаков и переделать один из старых сюртуков деда. От помощи, предложенной ему Элией, он решительно отказался. От дружбы с ним он также уклонился. Его бедность была несокрушимой стеной, не допускавшей сближения с сыном богатого землевладельца.
Настал день отъезда. Старый священник проводил внука до почтовой кареты в Черчиль. У молодого человека после покупки билета осталось всего несколько шиллингов для первого выхода в свет, в котором он намеревался вести борьбу не на жизнь, а на смерть.
Эллен с родителями и стариками Импей также явилась проводить Элию до почтовой кареты.
Элия был одет с иголочки, чемодан набит битком, а в кармане находился туго набитый кошелек. Он сиял счастьем и в глазах Эллен читал то же счастье, заставлявшее его забыть о предстоящей разлуке.
Уоррен на прощание молча протянул Эллен руку. Когда он увидал блестящего, франтоватого Элию, светящегося от радости, и затем бросил взгляд на собственную жалкую одежду, на губах его мелькнула горькая усмешка. Он молча обнял деда и быстро вошел в почтовую карету.
II
Калькутта, главная колония Ост-Индской компании, в 1772 году была далеко не так обширна, как теперь, но все же считалась городом, полным разнообразия.
Населенные англичанами кварталы около губернаторского дворца уже тогда походили на европейские, несмотря на то, что улицы были почти не мощены и часто представляли большие незастроенные пустыри. В других частях города возвышались многочисленные храмы индусов и мечети магометан. Тут же, рядом с гигантскими дворцами знатных туземцев, встречались убогие хижины беднейшего класса. Торговля необходимыми жизненными припасами производилась прямо на улицах, и только мастеровые, трактирщики и аптекари имели небольшие лавочки перед своими домами.
С морем город сообщался посредством реки Хугли, не особенно доступной судоходству и не обладающей удобными якорными стоянками, так что большие корабли не могли подходить близко, и связь с морем поддерживалась многочисленными маленькими судами. На улицах всегда происходило замечательно разнообразное движение. Тут были европейские экипажи с запряженными в них великолепными чистокровными лошадьми из Белуджистана; в экипажах сидели дамы и кавалеры в костюмах, не уступавших по элегантности и вкусу парижским и лондонским; тут же ходили магометане с резкими чертами и пылающими глазами, тюрбанами на головах, более знатные ездили верхом в сопровождении слуг. Индусы низших каст гнали перед собой небольших ослов, навьюченных товарами. Лица высших классов передвигались в паланкинах, а самые знатные из них наносили визиты на богато украшенных слонах, окруженные многочисленными слугами. Мелькали странные фигуры индийских факиров и кающихся, большей частью испачканных грязью, с бледными лицами, одетых в рубища.
Рядом с городом находилась английская крепость - форт Вильям, солидное сооружение в виде восьмиугольника, снаружи почти незаметное, так как заросшие зеленью валы походили на постепенно возвышающиеся холмы. Перед устроенными в этих валах тяжелыми железными, крепко запирающимися воротами стояли караулы из европейских солдат, прекрасно вооруженных и одетых в легкие шерстяные мундиры. Над крепостью развевался английский флаг, а на платформах, через штукатуренные бойницы, виднелись пушки огромного калибра.
Форт Вильям, внушавший страх всем окрестным жителям, был цитаделью Ост-Индской компании, железной рукой управлявшей этой пестрой жизнью, центром которой был большой правительственный дворец, величественно возвышавшийся на большой площади, окруженной роскошными садами. У большого подъезда стоял двойной караул; во внутреннем дворе находилась охрана. Повсюду видна была оживленная деятельность, всегда присущая правительству страны, в которой военная сила, политика и дипломатия сливаются с торговлей и промышленностью.
Роскошные апартаменты губернатора, занимавшие комнату, выходящую в сад, в конце 1772 года пустовало. Бенгальский губернатор Кливе, долгое время управлявший страною, был отозван, а на его место назначен бывший губернатор Мадраса Уоррен Гастингс. В Индии он был известен как весьма деятельный, остроумный и деспотичный человек. Его приезда как англичане, так и индусы и магометане, ожидали с большим интересом, поскольку он был связан с реформой всего ост-индского управления, уже решенной в Англии.
Новый губернатор Бенгалии отныне должен был считаться генерал-губернатором всех владений Ост-Индской компании, и ему подчинялись остальные губернаторы. Следовательно, вся власть господствовавшей над Индией таинственно-безмолвной, почти мистической компании, должна была сосредоточиться в правительственном дворце Калькутты в руках одного лица. Но компания и английское правительство по весьма понятному недоверию не пожелали сделать власть эту неограниченной. Генерал-губернатор имел право объявлять войну, заключать мир, назначать чиновников или увольнять их, но во всех своих действиях обязан был подчиняться решению совета, состоявшего из четырех лиц. В совете он обладал одинаковым правом голоса с другими членами, и только при равенстве голосов его голос был решающим. Генерал-губернатор становился как бы исполнительным органом совета; члены же совета, в свою очередь, были ответственны перед управлением компании в Лондоне и ее акционерами.
При совете, кроме того, был верховный суд, которому предоставлялась власть, совершенно независящая от совета и генерал-губернатора. Высшая инстанция этого суда находилась в Лондоне.
Назначение Уоррена Гастингса состоялось; члены совета также были уже назначены в Лондоне, однако имена их еще не были известны, за исключением одного, а именно испытанного чиновника компании мистера Барвеля, сухого, спокойного дельца, до приезда генерал-губернатора заведовавшего делами компании. Очевидно, предстоял полный правительственный переворот, вследствие чего усилилось волнение среди магометан и индусов, постоянно оспаривающих власть и влияние во всей Индии.
Ост-Индская компания старалась постепенно присвоить себе весь контроль над страной, сохраняя при этом для вида старые порядки. В Дели еще владычествовал Великий Могол, повелитель всей Индии, которому компания платила ежегодную дань. Наместники Великого Могола, набобы, управлявшие отдельными округами страны, также получали определенные суммы на личные расходы в обмен на существенную часть своих правительственных прав, хотя формально все законы и распоряжения исходили от их имени.
В самых близких отношениях к компании находился набоб Бенгалии, живший в непосредственной близости к Калькутте, в Муршидабаде. Первый министр набоба получал личное содержание в размере ста тысяч фунтов стерлингов и, кроме того, заведовал частными расходами набоба в триста тысяч фунтов стерлингов ежегодно. На нем лежало содержание блестящего двора, и за все свои действия он был ответственен только перед компанией, которая выговорила себе у набоба право назначения на эту должность. Влияние министра было огромно, потому что в то время в Муршидабаде царствовал несовершеннолетний сын последнего набоба Мир Яссир.
Места первого министра всегда особенно добивались две сильные партии магометан и индусов. На этот раз особенно хлопотали брамин магараджа Нункомар и Магомед Риза-хан, знатный магометанин персидского происхождения. Губернатор Кливе назначил министром Риза-хана, и он неограниченно властвовал над двором в Муршидабаде, индусы же злобствовали и всеми силами старались оказывать сопротивление.
Таково было положение дел в то время, когда в Калькутте ожидалось прибытие нового генерал-губернатора Уоррена Гастингса.
В полдень одного из тех ясных дней, в которые солнце бросает свои палящие лучи на пестреющий разнообразием мир Востока, одетый по-европейски мужчина лет тридцати проезжал по улицам Калькутты верхом на маленькой сильной индийской лошадке в сопровождении индийцев-слуг. Судя по наружности, он едва ли принадлежал к важным чиновникам или знатным лицам, что подтверждалось ограниченным числом сопровождавших его слуг. Его оттененное соломенной шляпой лицо сильно загорело, и коротенькую бороду свою он, вероятно, отпустил ради того, чтобы избавить себя от труда бриться. Платье его из белой бумажной ткани было просторно и удобно, а через плечо была перекинута сумка из тонкой сафьяновой кожи. Его легко можно было принять за одного из купцов, специально приезжавших в Индию из Англии, а часто и из других европейских стран, чтобы закупить товары.
Должно быть, дорога была ему хорошо известна, так как он совершенно уверенно направлял свою лошадь по улицам, пока наконец не доехал до дворца, окруженного роскошным садом. Внутрь этого великолепного и необыкновенно обширного здания, на башнях и зубцах которого развевались пестрые флаги, вели высокие ворота. Их широко открытые чугунные створки были украшены красивой резьбой с позолотой, перед ними толпилось много людей всякого рода. Тут были нищие и снующие взад и вперед слуги, торговцы и мастеровые с товаром.
Всадник довольно бесцеремонно направил свою лошадь на всю эту толпу и вскоре пробрался через высокие ворота в первый внутренний двор замка.
С той стороны ворот на позолоченном деревянном кресле сидел привратник в белой одежде и взирал на толпившийся народ с величественным спокойствием. Он был уверен, что одного его знака или мановения золотого жезла в руке будет достаточно, чтобы ему тотчас же беспрекословно повиновались.
Приезжий, встреченный привратником с величественным равнодушием, слез с коня, передал поводья одному из слуг и пошел по двору мимо ведущих в верхние этажи галерей и лестниц, отделанных цветными камнями с позолотой. Через вторые ворота он вошел в другой двор, где находились великолепные конюшни для лошадей, волов и слонов. Бесчисленное множество слуг занималось кормлением громадных, но кротких животных маслеными лепешками и рисом; другие выводили лошадей и украшали их длинные, тщательно расчесанные гривы пестрыми лентами. На более отдаленных дворах находились кухни.
Следующий двор был окружен жилищами высших чиновников и дворцовых служителей. Здесь перед воротами были устроены галереи, из которых внутрь здания вели прекрасные широкие лестницы. Под галереями сидели мужчины в белых и светлых одеждах и молодые женщины, которые читали или занимались рукоделием. Другие гуляли по двору и беседовали со спокойствием, свойственным только индусам, избегающим малейшего внутреннего волнения.
Ближайший затем двор, на который теперь вступил приезжий, вел в покои самого магараджи, выходившие окнами непосредственно в парк, раскинувшийся вплоть до берегов Хугли.
Двор был сплошь вымощен цветными камнями, образующими замысловатые мозаичные фигуры животных и растений, и весь усыпан листьями гарцинии и цветами. В золоченых клетках сидели птицы всех пород, в роскошных вольерах качались на кольцах и тонких шелковых веревочках многочисленные грациозные фигуры маленьких обезьян.
Только крики этих животных нарушали тишину двора. Слуги и чиновники позволяли себе говорить только шепотом, не смея нарушить драгоценного покоя такого знатного лица, как их высокий властелин.
Перед красивым порталом, ведущим в жилище магараджи, также сидел привратник на золоченом кресле. К нему и обратился приезжий с вопросом, будет ли ему разрешено засвидетельствовать магарадже свое благоговение.
Привратник поманил к себе слугу и подал переданный ему приезжим вырезанный зигзагами кусок картона, который при складывании с другой половиной служил удостоверением личности предъявителя. Слуга скоро возвратился и, низко поклонившись гостю, повел его вверх по лестнице.
Во всех коридорах и покоях пол был отделан разноцветными камнями и выкрашен яркими красками. Повсюду, даже на дверных притолоках и оконных переплетах, сверкало серебро и золото.
Наконец слуга благоговейно отворил отделанную золотом и драгоценными камнями дверь и пропустил приезжего в большую высокую комнату. Вся противоположная стена состояла из широких раздвижных хрустальных дверей. Они были открыты, и комната как будто продолжалась на широкой, усыпанной песком, террасе парка.
На некотором расстоянии от входа было устроено что-то вроде беседки из высоких горшечных растений, зеленая тень внутри которой еще более сгущала царивший в покоях полумрак. В этой беседке приезжий увидел группу, напоминавшую сказку из "Тысячи и одной ночи".