В ее глазах промелькнула глубоко спрятанная боль, и она ответила не сразу:
– Мы… решили прокатиться верхом. Я предложила устроить гонки. – Голос ее упал до шепота, и она смотрела в пол. – Лошадь Делии споткнулась перед самым финишем и сбросила Делию, которая при падении сломала шею.
Он сразу почувствовал сознание вины в ее голосе. Да и как было не почувствовать?
– Я тоже сожалею о вашей утрате.
Она взглянула ему в глаза. Он заметил ее полный горечи взгляд.
– Спасибо, – прошептала она.
– Теперь я, кажется, понял, почему вы боитесь лошадей.
– С тех пор я не ездила верхом. Меня останавливает не страх, а скорее…
– Нежелание ворошить болезненные воспоминания, – договорил за нее он. Это был не вопрос, потому что он знал ответ. Он точно знал, что она чувствует.
– Да, – подтвердила она, пытливо посмотрев на него своими огромными глазами. – А теперь вы говорите так, как будто знаете это по собственному опыту.
Он быстро прикинул, что можно ей сказать и до какой степени открыться. На эту тему он никогда ни с кем не говорил. Но этот исполненный горечи взгляд взял его за душу. Ему захотелось защитить ее. Утешить.
Проглотив комок в горле, он сказал:
– Так оно и есть. Из-за этого я никогда не хожу в деревню.
Хотя она не проронила ни слова, он чувствовал, что она его понимает, да и она к тому же кивнула.
Пусть даже она не знала, что именно тогда случилось, но понимала, что его нежелание бывать в деревне как-то связано со смертями его брата и сестры. Она не стала его расспрашивать, а просто тихо стояла рядом с ним, всем своим видом показывая, что понимает его.
Ему это очень нравилось в ней. Она не считала нужным заполнять паузы лихорадочной болтовней или задавать ему бесконечные пустые вопросы, как это делали многие другие женщины. Хотя она говорила то, что думала, были в ней и спокойное терпение, и самообладание, которые очень ему нравились.
Не раздумывая более, он начал свой рассказ:
– Мне было одиннадцать лет. Предполагалось, что я занимаюсь математикой, а я вместо этого удрал в деревню, чтобы навестить своего друга Мартина. Он был сыном мясника. Отец категорически запретил мне ходить в деревню, потому что там люди один за другим заболевали лихорадкой, а он не хотел подвергать население Лэнгстон-Мэнора риску заразиться. – Он сделал глубокий вдох и стал говорить быстрее, словно это должно было облегчить боль от старой мучившей его раны. – Я узнал, что Мартин заболел, и решил навестить его. А заодно отнести ему лекарство, которое оставил доктор в прошлый раз, когда я сам был болен. Поэтому я и пошел. На следующее утро меня лихорадило. А два дня спустя заболели Джеймс и Аннабелла. Я выжил. Они умерли. Мартин тоже умер.
Он замолчал. Ему не хватало воздуха. Он был опустошен. У него дрожали колени. Его брат и сестра умерли из-за него. Он выжил по причинам, которые никогда не поймет, но почему-то тот факт, что он рассказал об этом другому человеку и тот его выслушал, доставил ему облегчение, какого он не испытывал многие годы. Возможно, правду говорят, что исповедь – это бальзам для души.
Она протянула руку и осторожно сжала его пальцы. Он глянул вниз. Ее тонкие пальчики нежно сжимали его пальцы. В ответ он тоже пожал ее пальцы.
– Вы вините себя, – тихо сказала она.
Он взглянул ей в глаза и увидел там понимание и сопереживание, что согрело его душу.
– Если бы я сделал так, как мне было сказано… – произнес он и замолчал, недоговорив, что они были бы живы.
– Я понимаю. Я тоже не должна была устраивать гонки. Если бы я тогда не предложила… – Она глубоко вздохнула. – И я живу с этой болью…
– Изо дня в день, – произнес он. Она кивнула:
– Мне очень жаль, что на вашу долю выпало столько страданий.
– А мне жаль, что пришлось страдать вам. – Он чуть помедлил, потом спросил: – Вы когда-нибудь разговариваете со своей несчастной подругой? – Он никому и никогда не задавал этот вопрос из опасения, что его сочтут потенциальным пациентом сумасшедшего дома.
– Часто, – кивнув, сказала она. От этого движения очки сползли на кончик носа, и она свободной рукой – той, что не держалась за его руку, – водворила их на место. Он пошевелил пальцами, стараясь поудобнее устроить ее руку и получая несомненное удовольствие от прикосновения ее теплой кожи к своей. – Я регулярно бываю на могиле Делии, – сказала она. – Приношу ей цветы, рассказываю о последних событиях. Иногда беру с собой книгу и читаю ей. А вы разговариваете со своими братом и сестрой?
– Почти каждый день, – сказал он, чувствуя, что, признавшись в этом вслух, он словно снял с плеч огромную тяжесть.
Ее лицо осветилось улыбкой, и она, как будто читая его мысли, сказала:
– А мне все казалось, что я одна такая. Приятно знать, что не со мной одной такое происходит. Что это, похоже, в порядке вещей.
– Да, это приятно знать. – Ему доставляло удовольствие чувствовать, что он стоит рядом с ней и держит ее за руку. Это волновало, хотя и несколько озадачивало. Однако позволяло чувствовать себя… не таким одиноким.
– Теперь мне понятна печаль в ваших глазах, – пробормотала она. Очевидно, его удивление не укрылось от нее, потому что она добавила: – Я частенько наблюдаю за людьми. Эта привычка появилась у меня из-за моей любви к рисованию, а также потому, что я много времени провожу, сидя где-нибудь в уголке на светских мероприятиях.
– Сидя в уголке? Разве вы не танцуете?
На ее лице появилось на миг какое-то тоскующее выражение, которое исчезло так быстро, что он подумал, не привиделось ли это ему.
– Нет. В свете я бываю всего лишь в качестве сопровождающей своей сестры. К тому же джентльмены предпочитают танцевать с изящными, со вкусом одетыми молодыми женщинами.
Она сказала об этом как о чем-то само собой разумеющемся, и до него вдруг дошло, почему она не танцует.
Потому что никто не приглашает ее.
Он представил ее на званом приеме, сидящей в одиночестве в уголке и наблюдающей, как танцуют все изящные, со вкусом одетые молодые женщины.
Мэтью не сомневался в том, что и он мог быть одним и из этих джентльменов, танцующих с красивыми женщинами и не замечающих неприметную мисс Мурхаус в очках. Ему стало стыдно и вдруг показалось, что он многое потерял. Потому что, как он выяснил, познакомившись с ней ближе, она, не отличаясь классической красотой, вовсе не была некрасивой. Скорее наоборот.
Поколебавшись, он спросил:
– Вы действительно заметили печаль в моих глазах?
Она кивнула:
– Да, а также… – Она не договорила и немного покраснела.
– И что еще?
– То, что у вас есть тайны, – чуть помедлив, добавила она. – Но ведь у каждого есть тайны, не так ли?
– И у вас тоже?
– Тем более у меня, милорд, – подтвердила она, блеснув озорной улыбкой, от которой на щеках появились ямочки. – Я полна тайн.
– Я тоже полон тайн, – улыбнувшись, заметил он.
– Я это поняла, – весело сказала она, так что он даже не уловил, серьезно она говорит или просто поддерживает шутку.
Она отобрала у него свою руку, и он сразу же почувствовал, что ему не хватает ее прикосновения. Снова повернувшись к семейному портрету, она сказала:
– Ваш брат был значительно моложе вас.
– Напротив, он был почти на десять лет старше меня. Она поморщилась, дважды перевела взгляд с портрета на него и обратно, потом, в недоумении уставившись на него, произнесла:
– Вы хотите сказать, что этот… – Она не договорила, покраснев до корней волос.
– Толстенький коротышка с одутловатой физиономией и очками на носу – это я. В расцвете своих шести лет. А высокий красивый молодой человек – это мой брат Джеймс.
– Вы с ним очень похожи друг на друга. А вот между вами и этим шестилетним мальчиком нет никакого сходства.
– Где-то около шестнадцати лет я вдруг вытянулся и перестал быть толстым коротышкой, – сказал он. Хотя внешне он больше не был похож на этого застенчивого, неуклюжего, одинокого мальчика, он хорошо понимал его. Он знал этого мальчика, который не имел никаких шансов привлечь к себе внимание своего отца – пока не умер Джеймс. И даже после этого внимание к нему выражалось только в ежедневном напоминании о том, что Джеймс умер по его вине. Как будто он мог позабыть об этом. Как будто не думал об этом каждую минуту.
– Вы изменились очень сильно, – вновь улыбнулась она. – А что случилось с вашими очками?
– К двадцати годам необходимость в них отпала. Доктор объяснил, что такое иногда случается и зрение у детей по мере роста может меняться в лучшую или худшую сторону. У меня оно изменилось в лучшую сторону.
– Вам повезло, милорд. Мое изменилось в худшую.
Он наклонил набок голову и некоторое время разглядывал ее как произведение искусства.
– Очки идут вам. Я все еще иногда ношу очки, когда приходится читать мелкий шрифт.
Она посмотрела на него удивленным взглядом и произнесла:
– Силы небесные! Не могу представить вас в очках.
Ее изумление напомнило ему события минувшей ночи, когда он поцеловал ее. Сам того не желая, он взглянул на ее губы. И сразу же понял, что совершил ошибку, потому что его вновь охватило страстное желание немедленно прикоснуться к ним своими губами.
Он понимал, что ни к чему хорошему это не приведет. Но черт возьми, как ему хотелось сделать это! Именно здесь, при свете дня, когда он мог разглядеть ее и предугадать каждую ее реакцию.
Однако прежде чем он успел протянуть к ней руки, раздался стук в дверь. Мысленно выругавшись, он крикнул:
– Войдите!
Вошел Тилдон и объявил, что чай сервирован на террасе.
Поблагодарив дворецкого, тихо закрывшего за собой дверь, Мэтью сделал глубокий вдох и вновь сосредоточил внимание на мисс Мурхаус. Здравый смысл подсказывал ему, что Тилдон вовремя постучал в дверь, иначе он мог бы снова поцеловать ее. К чему бы это привело? А не важно к чему. Но черт возьми, кого он пытается обмануть? Он непременно поцеловал бы ее снова, что бы за этим ни последовало.
Но зачем, зачем ему так проводить с ней время? Он должен был завести с ней разговор, чтобы побольше узнать о ней и выяснить, какие у нее могут быть тайны, чтобы потом решить, сможет ли она помочь ему справиться с его головоломкой. А узнавать, хорошо ли она целуется, ему совсем незачем.
Он уже знал это.
Она целовалась хорошо.
Необычайно хорошо.
Ночь, при луне…
Нахмурив брови, он изменил положение тела, почувствовав нарастающий дискомфорт в брюках. Пропади все пропадом, надо что-то делать с этим непрошеным желанием. Прежде всего необходимо отвлечься от ее губ и сосредоточиться на своей задаче: узнать побольше о ней. Для этого он предложил ей опереться на свой локоть и кивком указал в сторону застекленной раздвижной двери:
– Не пройти ли нам на террасу?
Глава 8
Саре было необходимо побольше узнать о нем. Но она не могла к этому приступить, пока он так смотрел на нее.
Расположившись на террасе, за квадратным столом из кованого железа, накрытым льняной скатертью, она окинула взглядом серебряный чайный сервиз со сложным орнаментом, который подал Тилдон. Кроме чая, на столе был поднос с маленькими бутербродами с огурцом и кресс-салатом, лепешки с клубничным вареньем и свежеиспеченные, еще теплые бисквиты.
Легкий летний ветерок доносил до нее аппетитные запахи, но не они, а сам лорд Лэнгстон отвлекал ее от главной цели – понять, что он за человек.
Если повезет, то она узнает о нем что-нибудь такое, что сделало бы его менее привлекательным в ее глазах. Такое, что не горячило бы кровь, как это было тогда, когда она узнала, что он хорошо целуется. Или что-нибудь такое, что не брало бы ее задушу, как история о том, что случилось с его братом и сестрой. Потому что, видит Бог, он потряс ее своей семейной историей. А она не могла ему этого позволить.
Однако разве можно было игнорировать сочувствие и сопереживание, которые он теперь у нее вызывал? Она знала, какую боль он испытывает, потому что сама испытывала такую же боль, которая ничуть не утихла с годами. Он знал; Он понимал. И это привлекло ее к нему гораздо сильнее, чем могла привлечь просто красивая внешность.
Хотя… глупо было отрицать, что он хорош собою. И как бы ей ни хотелось не обращать внимания на его красивую внешность, она была всего лишь близорука, но не слепа. Как раз перед тем, как дворецкий Тилдон постучал в дверь, она подумала, что лорд Лэнгстон намерен снова поцеловать ее. Но вместо того чтобы возмутиться, рассердиться, выказать безразличие или какие-нибудь другие подобающие эмоции, она почувствовала, как учащенно забилось в предвкушении ее сердце, и ей потребовалось собрать всю свою волю, чтобы не обвить руками его шею и не прижаться к нему всем телом. И снова ощутить то волшебное чувство, которое она испытала в его объятиях прошлой ночью.
Она окинула взглядом его мужественную фигуру, когда он, отпустив Тилдона, подошел к столу и уселся рядом с ней. Сара вздохнула, почувствовав, как пробежала по ее телу горячая волна, вызванная отнюдь не теплыми лучами послеполуденного солнца.
– С вами все в порядке, мисс Мурхаус?
Его голос отвлек ее от фривольных мыслей, и она заметила, что он за ней наблюдает, причем с таким выражением, будто знает, что она думает о нем.
Проклятие! Она почувствовала, что краснеет.
– Со мной все в порядке, спасибо, – сказала она строгим тоном.
– Похоже, что вам жарко.
– Это, наверное, от яркого солнца, – машинально объяснила она, мысленно отругав себя за то, что лжет.
– Может быть, вы предпочтете выпить чаю в помещении?
"Да, желательно в вашей спальне, наблюдая при этом, как вы принимаете ванну".
Она пришла в ужас, почувствовав, что чуть было не произнесла это вслух. Только этого не хватало! Нет, надо поскорее забыть об их поцелуе. И больше не мечтать повторить его снова. Тем более не вспоминать о том, что видела его голым.
А следует ей… Но она напрочь забыла о том, что именно ей следует сделать. Нахмурив лоб, она заставила себя сосредоточиться. Ах да. Ей нужно выяснить, что у него за тайны. Потому что хотя она и чувствовала в нем родственную душу, хотя она и была тронута его историей и тем, что он не любит обсуждать эту тему, у него были какие-то секреты – в частности, те, которые касались его ночных занятий садоводством. Было бы, конечно, глупо прямо спросить его, что он затевает. Нет, тут надо действовать дипломатично: заставить его говорить на другую тему в надежде, что он невзначай выдаст себя.
Но с чего начать? Наверное, лучше всего сделать вид, что собираешься поделиться каким-нибудь секретом, или польстить его самолюбию. На основе своих наблюдений она сделала вывод, что мужчины обожают, когда с ними делятся секретами, и весьма восприимчивы к лести.
Взяв в руку фарфоровую чашечку с ароматным чаем, она сказала:
– Ваше превращение из ребенка, изображенного на портрете, в мужчину, которым вы стали, поистине необычайно, милорд.
Он пожал плечами:
– Насколько мне известно, многие дети проходят в своем развитии так называемую стадию гадкого утенка.
– Но есть счастливые исключения. Возьмите, например, мою сестру. Она была красавицей, будучи младенцем, и осталась такой до сих пор.
– Ваша сестра старше вас?
– Да, на шесть лет.
– В таком случае откуда вам известно, что она была красивым младенцем?
– Это мне говорила мама. Причем очень часто. Думаю, что она надеялась, напоминая об этом, заставить меня поскорее перерасти "стадию гадкого утенка", как вы это называете, в которой я находилась с самого рождения. – Быстро отхлебнув глоток чая, она продолжила: – Мама думает, что я остаюсь некрасивой исключительно для того, чтобы досадить ей. Она считает, что очки мне не нужны и что если я посижу спокойно в течение нескольких часов, она сможет с помощью утюга разгладить мои непокорные кудряшки. И тогда я стала бы не такой непривлекательной. Хотя она заранее предупреждала меня, что, конечно, какие бы меры я ни принимала, мне никогда не удастся стать хотя бы наполовину такой красивой, как Каролина. Но следует хотя бы попытаться что-то сделать.
Он замер, не донеся чашку до рта, и нахмурил брови:
– Не может быть, чтобы она вам это говорила.
– Говорила. И довольно часто, – сказала Сара. – По правде говоря, она и сейчас это говорит, однако ее слова перестали причинять мне острую боль. В раннем детстве меня это очень расстраивало, главным образом потому, что мне не хотелось, чтобы Каролина, которую я обожала, невзлюбила меня так же, как мама, за то, что я была не в силах исправить. – Сделав еще глоток, она продолжала: – Но Каролина всегда была моей защитницей. Предпочтение, которое отдавала ей мать, всегда смущало ее даже в большей степени, чем меня. Каролина – человек теплый, любящий. И ко мне она всегда была нежно привязана. Что заставляло меня любить ее еще крепче.
Он некоторое время вглядывался в нее пытливым взглядом.
– Вы, кажется, весьма равнодушно относитесь к тому, что говорит мать?
– Она могла бы, конечно, делать это более деликатно, по то, что она говорит – увы! – сущая правда. Каждому, у кого есть глаза, видно, что Каролина – потрясающая красавица, а я нет. Это ясно как божий день. – Губы ее дрогнули в улыбке. – Конечно, временами я стараюсь доказать матери, что независимо от внешности я все равно далека от любимицы.
Он сразу же заинтересовался:
– Вот как? Что же вы для этого делаете?
– Вы будете плохо думать обо мне.
– Сомневаюсь. После того, что вы мне рассказали, я не стану плохо думать о вас, даже если вы скажете, что вылили на голову своей матушки целую лохань воды. – Сара, должно быть, сильно покраснела, потому что, едва сдерживая смех, он спросил: – Так вы действительно вылили ей на голову лохань воды?
– Нет. Но не стану отрицать, что подумывала об этом.
– Держу пари, что не раз.
– Почти ежедневно, – сдержанно ответила она.
– Однако вы устояли перед искушением. У вас сильная воля.
– Не совсем так. Я устояла скорее потому, что было трудно поднять слишком тяжелую лохань.
Он рассмеялся, блеснув белыми зубами. Даже глаза его стали веселыми. Эффект был потрясающим.
– Вам не пришло в голову воспользоваться ведром?
– Пришло. Но ведь я пытаюсь всего лишь досадить матери, а не разозлить ее по-настоящему.
– Чем же вы ей досаждаете?
– Это не составляет труда. Я, например, люблю ощущать теплые лучи солнца на лице, поэтому снимаю в саду шляпку, что является преступлением, с точки зрения мамы, потому что моя кожа моментально покрывается веснушками, а это делает меня еще более непривлекательной. А иногда я делаю вид, что неправильно понимаю то, что она говорит. Она возмущается и спрашивает, не оглохла ли я. А я отвечаю, что не слышу, потому что не надела очки.
Он усмехнулся:
– А как вам понравится такое: "Я чувствую запах, я не глухая"?
– Или: "Я не глухая, я это вижу", – подхватила Сара его игру.
– Или: "Я не слепая, я чувствую запах".
Сара рассмеялась:
– Именно так. Мать обреченно вздыхает, возводит очи к небу и бормочет себе под нос то ли ругательство, то ли молитву о том, чтобы Господь послал ей терпения. Не следовало бы смеяться над этим, но мне смешно. Теперь вы знаете мой самый большой секрет: я не очень добрый человек.