- Я же сказала тебе, Вальтер, - Маренн подошла и опустилась в кресло напротив. - Потому что Кальтенбруннер включил в состав группы Джилл. Никого не спрашивая, ни с кем не советуясь, просто вписал ее - и точка. И поставил подпись. Все. Делайте что хотите. Боец со знанием английского найден. А то, что она и двух километров не пройдет пешком по снегу ночью в лесу, это кого волнует? Она же офицер, оберштурмфюрер СС, извольте исполнять.
- Я знаю, Кальтенбруннер упрям как осел, - Шелленберг кивнул. - Рейхсфюрер поручил ему заниматься всеми аспектами этой диверсии, и уж он развернется во всю ширь своей глупости, можно не сомневаться. Мне не совсем понятно, зачем ему женщина со знанием английского, если все участники группы прошли специальные курсы подготовки. Они вполне способны изобразить американцев, хотя бы в общих чертах.
- Как выразился Кальтенбруннер, будет Рождество, американцы расслабятся, - Маренн улыбнулась. - Джилл поманит одного-другого, в общем, ты понимаешь. Это в его стиле. Ни на что большее он не способен.
- Если Кальтенбруннер собирался придать всей эпопее сексуальный шик, - Шелленберг криво усмехнулся, - то ему следовало позаботиться о подготовке к заброске в тыл противника особого женского подразделения, у нас есть такие кадры, которые без всякого английского ловко справляются со своим делом. У Мюллера таких красоток, хоть отбавляй. И уголовный элемент, и повыше рангом, аж для министров. В салоне Кити, например.
- Как бы то ни было, - Маренн вздохнула, - он включил Джилл в список. И не хочет слушать никаких доводов, хотя Скорцени пытался объяснить ему, что в этом нет никакой необходимости. Еще неизвестно, согласится ли он заменить Джилл мной. Ты понимаешь, я не могу отпустить дочь. После смерти Штефана - ни за что.
- Если он не уступит, я попробую поговорить с рейхсфюрером, - наклонившись вперед, Вальтер внимательно посмотрел ей в лицо. - Но отправить в Арденны тебя для меня едва ли легче, чем Джилл, ты знаешь это.
- Тем более со Скорцени, - она опустила голову. - Я понимаю.
Прекрасная и знаменитая Марлен Дитрих, прощаясь, едва скрывала слезы. Но, как истинная актриса, старалась держаться непринужденно и даже весело. Гордость не позволяла дать понять, как она подавлена и как глубоко страдает.
- Я уезжаю, - сказала она как бы небрежно, невзначай, - в Америку.
- Замечательно. Я рад.
Он был вежлив, но холоден, не давая ей ни малейшего повода к сближению. Для него эта история уже была закончена.
- Я рад за тебя. Ты увидишь небоскребы и Миссисипи. Говорят, в Америке много интересного.
- Я уезжаю, - повторила она громче, в голосе сквозили рыдания.
Она смотрела на него с мольбой. Синева ее глаз была полна отчаяния. Он будто не замечал этого.
- Счастливого пути, - ответил он холодно и встал, потушив сигарету в пепельнице. Надел фуражку. Оставались секунды до полного и окончательного расставания. Уже не владея собой, она вскочила. Слезы потекли по щекам, и ему в лицо она прошептала сдавленным голосом:
- Я ненавижу тебя. Ненавижу. Будь ты проклят. Ты не будешь счастлив. Никогда.
Его холодные глаза удивленно блеснули из-под черного козырька фуражки. Он молча повернулся и вышел из комнаты, не произнеся ни слова. Так же, как когда-то вошел в ее жизнь.
"Когда он вошел, в высокой черной фуражке, я поняла, что это опасный мужчина…"
Голос Марлен на старой, заигранной пластинке затих, раздавалось лишь шипение иглы по крутящейся поверхности диска.
Оберштурмбаннфюрер СС Скорцени, оставив фужер с виски на столе и недокуренную сигарету в пепельнице, подошел к проигрывателю и поставил пластинку сначала, потом снова улегся на диван, затянувшись сигаретой. Сегодня он вспомнил Марлен и их прощание. Он понимал, как она страдала. Его собственная боль, которую он старался заглушить спиртным, заставляла вспоминать и понимать Марлен. Тогда он прекрасно знал, что она уезжает из-за него. Потому что не может вынести, что он так холодно и бесповоротно решил поставить точку в их отношениях, поменяв ее на Анну фон Блюхер. Мог ли он представить тогда, что эта далекая страна, эта самая Америка, пришлет ему другую женщину, как бы в отместку, в наказание за страдания Марлен. Женщину с похожим именем и совсем-совсем не похожую на известную актрису. Женщину, ранившую его сердце.
- Она была права, Алик, - после долгого молчания произнес он, обращаясь к другу.
Науйокс сидел в кресле и так же молча курил, размышляя над какой-то бумагой.
- Кто? - не понял он.
- Она, - Скорцени кивнул в сторону проигрывателя. - Марлен Дитрих. Я несчастлив.
- Брось, - поморщился Алик, - кто теперь может быть счастлив, когда английская бомба в любой момент может шарахнуть по макушке? Война. Знаешь, - он оживился и, видимо, желая повеселить Отто, лукаво произнес: - я, вообще, тебе завидую. Вот видишь, Ирма мне написала, сколько ей надо на расходы. У меня волосы дыбом, куда ей все это. А тебе совсем не надо тратить денег.
Скорцени недоуменно поднял бровь, не понимая, при чем тут это.
Но Алик бодро продолжал:
- Нет, я, конечно, очень люблю Ирму, кто спорит. Но я же - не банк. И даже не обергруппенфюрер. У меня жалованье поменьше. Сердце кровью обливается, когда она идет тратить мою зарплату. Видишь? - он махнул листком. - Тут на три месяца вперед. Большевики уже будут в Берлине, а Ирма все еще будет расплачиваться с кредиторами. Если они, конечно, не разбегутся от страха. А у тебя - полный порядок - никаких расходов, все на государственном обеспечении. Маренн получает не меньше, чем ты сам, к тому же ей доплачивают за степень, за работу в боевых условиях, еще черт знает за что. И, кроме всего прочего, она получает от государства пособие как мать погибшего солдата, тем более героя. Джилл - тоже обеспечена. Ей хватает жалованья. В общем, никаких проблем.
- Кроме одной, - поправил его Скорцени.
- Какой? - удивился Алик.
- Что Маренн, собственно, мне никто. Она живет совершенно отдельной, самостоятельной жизнью.
- Мы с Ирмой тоже не расписаны и не обвенчаны, - возразил Науйокс. - Но это ведь ничего не меняет. Деньги все равно надо тратить.
- Твоя Ирма постоянно с тобой. Она любит и ждет тебя, - Скорцени произнес эти слова намеренно равнодушным тоном, но в голосе предательски прорвалась тщательно скрываемая тоска. - Она любит и ждет только тебя, - повторил он задумчиво.
Алик промолчал. Он наблюдал, как пепел с сигареты медленно падает на ковер, и ничего не отвечал. Потом произнес негромко:
- Не всегда было так. Но я стараюсь не вспоминать.
Скорцени зло усмехнулся.
- Лучше всех Шелленбергу, - с сарказмом произнес он. - Ему не надо тратиться на любовницу. Утехи в Гедесберге обходятся бесплатно. Всем надо содержать любовницу, а Шелленбергу - нет. Вот здорово, - и, не сдержавшись, он с яростью швырнул недопитую бутылку виски в патефон. Раздался пронзительный визг иглы по пластинке, звон разбитого стекла. Аппарат опрокинулся, пластинка упала на пол и разлетелась на куски. Разлитая по тумбочке пахучая коричневая жидкость стекала на ковер собираясь в большое темное пятно, похожее на лужу крови.
Немецкая овчарка Вольф-Айстофель, недовольно фыркнув, вышла из-под стола и улеглась на свободное кресло.
- Ты разбудил собаку, - заметил Алик и пожал плечами. - По-моему, ты преувеличиваешь. К тому же тебе представляется шанс поквитаться с соперником. Ты отправляешься с ней в Арденны. На свежем воздухе, вдали от Берлина, знаешь ли…
- Не иронизируй. Арденны - не курорт. Я бы предпочел, чтобы они остались в Берлине. И она, и Джилл.
- А что же Кальтенбруннер? Ты был у него? Что он сказал?
- Пока ничего. Насупился и обещал подумать. То, что Джилл не поедет, я почти уверен. Ради этого она сейчас поехала в Гедесберг к Шелленбергу. В случае, если Кальтенбруннер упрется, тот надавит через рейхсфюрера. Возможно, поедет она сама. Но мне бы не хотелось, чтобы Шелленберг лез в это дело. Операцию планировали без него.
- Как же без него? Он начальник Управления и, конечно, в курсе всего. Кальтенбруннер шага не сделает, не заручившись поддержкой рейхсфюрера, он трусоват, а тот всегда сообщит Шелленбергу, у них удивительное взаимопонимание. Впрочем, если он надавит и в список внесут Маренн, ты чем недоволен? Что бы там ни случилось, она будет под твоей защитой. А строить глазки и стрелять, между прочим, - я даже и не знаю, кто лучше справится и с тем и с другим одновременно.
- Ей лучше всего оставаться дома.
Скорцени подошел к шкафу, достал бутылку коньяка, плеснул в рюмку.
- А кто против? - Алик усмехнулся. - Тут все за. Кроме Кальтенбруннера. А он заместитель Гиммлера. И все. Приехали. А Марлен, я слышал, - Алик кивнул на разбитую пластинку, - теперь для американцев выступает. Наверняка в Арденны приедет. Так что если вы в американскую форму оденетесь да джипами обставитесь, она и для вас споет. Еще встретитесь.
- Мне не хотелось бы, - Скорцени пожал плечами. - Ведь тогда ее придется убить. У нас приказ - убивать всех.
Прислонившись спиной к стенке окопа, капитан Джеймс Монтегю поднял голову. Высокие заснеженные сосны, казалось, устремлялись ввысь, к высокому голубеющему небу. Какой краской передать эту ускользающую синеву? Смешать кобальт и ультрамарин? Небо над головой напоминало ему по цвету воды Ла-Манша - когда дует восточный ветер, они мутнеют, покрываются рябью, а у песчаного берега вскипают мелкими сердитыми бурунами, а потом утихомириваются так же неожиданно и сияют под высоким прозрачным небом, переливаясь неуловимым кобальтом и ультрамарином. Чайки с криками носятся над водой, то и дело ныряя вниз в поисках корма, и их серые перья искрятся от соленых брызг. Сколько времени провел он на берегу в рассветные часы, пытаясь передать на холсте волшебство природы? Он ставил по нескольку мольбертов, и как только свет менялся, начинал новое полотно. Он писал Ла-Манш почти сорок пять раз, и ни одна из картин не походила на предыдущую. И ни в одной он не поймал истинного цвета. Небо ослепляло, от его радостной голубизны кружилась голова. Джеймс закрыл глаза. И вдруг… он услышал музыку. Кто-то играл на рояле "Лунную" Бетховена. Спокойная, романтическая, она звучала как-то по-особенному. Сначала у Джеймса мелькнула мысль - он задремал, и "Лунная" слышится ему во сне. Он открыл глаза. Но музыка не исчезла. Она еще тонула в редких автоматных очередях - на флангах продолжалась перестрелка с немцами, - стонах раненых, криках команд, отдаленном уханье пушек. Но стрельба вскоре стихла, а музыка осталась.
- Пит, это что? Радио? - Монтегю окликнул одного из солдат своего взвода. - Кто это включил?
- Никак нет, сэр, - ответил тот. - Похоже, немцы музицируют. Вот взгляните, - он протянул Монтегю бинокль.
Джеймс взял, поднес к глазам, всмотрелся. Действительно, музыка доносилась с немецкой стороны, с развалин бельгийской деревни, которую они только что штурмовали и вынуждены были откатиться, столкнувшись с упорным сопротивлением. Солнце, пробиваясь сквозь дым, золотистыми стрелами скользило по остроконечным остовам стен, точно в растерянности, заглядывало в пустые глазницы окон разрушенных домов.
- Вот в том доме играют, мне кажется, - Пит указал рукой вправо. - Может, кто из жильцов остался?
Но разглядеть что-то даже в бинокль было трудно. Вокруг точно вымерло все - только музыка, и больше ничего. Еще несколько минут назад мелькали каски немецких пехотинцев, а теперь - как сквозь землю провалились, никого.
- Размузицировались, Шопены! - от соседнего взвода подполз лейтенант Эшли. - Ты что-то видишь? - спросил Джеймса насмешливо. - Где они?
- Нет, - Джеймс пожал плечами, - хотя нет, погоди. Вижу.
Лучик осветил развалины дома, на который только что указал Пит, - и он действительно увидел. На высоте второго этажа над лестничным пролетом, как над пропастью, нависал черный концертный рояль, казалось, он каким-то чудом держался, не падая вниз. За роялем на круглом вертящемся стуле сидела женщина в полевой немецкой форме. Длинные темные волосы покрывали ее плечи, падали на клавиатуру, закрывая лицо. У ее ног лежала большая серо-черная овчарка. Только они вдвоем - никого больше. А еще - Бетховен.
- Там женщина, - Джеймс повернулся, - она играет.
- Из местных?
- Нет, похоже, немка.
- Хорошенькая?
- Не знаю. Но судя по гриве, не дурна.
- Дай взглянуть, - Эшли отобрал у него бинокль и через мгновение свистнул громче. - Да, штучка. У нее погоны на плечах. Ни много ни мало, эсэсовка.
Порыв ветра разворошил волосы женщины, движением головы она отбросила их назад - теперь и Джеймс, взяв бинокль назад, видел серебряный погон и металлические буквы SS на черном бархатном воротнике мундира под форменным плащом.
Музыка неожиданно прекратилась. Немка повернула голову. Овчарка, лежащая у ее ног, вскочила. Большие светлые глаза женщины взглянули прямо в окуляры бинокля - словно она посмотрела прямо ему в сердце. Печальный взгляд, в котором он прочел и горечь, и боль, и тоску, и смертельную решимость - все в долю секунды, в одно мгновение.
- Она похожа на Венеру Боттичелли, на Мону Ванну Россетти, на девушку с картины Генри Мэгона "Моя возлюбленная", - произнес Джеймс взволнованно. - Он написал ее во время Первой мировой войны. На ту, которую он изображал на картинах "Звуки цветов" и "Свет жемчуга". Я много раз пытался копировать, когда учился в Королевской академии. Но ни разу мне не удалось передать ее взгляд… вот этот…
- Что-что? - Эшли в недоумении уставился на него. - На кого она похожа? Я, конечно, не художник, но тоже кое-что читал о прерафаэлитах и их последователях. Мэгон писал свою подругу. Она была то ли француженкой, то ли англичанкой, какая-то знатная девица.
- На самом деле она была австриячкой, - ответил Джеймс. - Это ее взгляд. Другого такого не найдется во всей истории живописи. Я всегда думал, что Мэгон придумал его. Я никогда не верил, что "Моя возлюбленная" существовала на самом деле.
- Ты хочешь сказать, что это она? - Эшли недоуменно пожал плечами. - В этой эсэсовской бригаде, которая укрепилась в деревушке? По-моему, это бред.
- Я только хочу сказать, что этот взгляд я искал почти десять лет. И мне плевать на все остальное.
Бросив бинокль, он схватил папку с рисунками, лежавшую рядом с автоматом, перевернув какой-то пейзаж, начал делать набросок. В это время послышался артиллерийский залп. Из укрытия, где затаилась немецкая пехота, выбежал офицер, схватил женщину за руку и увел с собой. Через мгновение снова ухнул снаряд. Обломок стены, удерживавший рояль, накренился и вместе с инструментом рухнул вниз. Застонали, заохали струны, вдалеке жалобно завыла собака. Но вскоре все звуки потонули в грохоте канонады. Снова застучали автоматы, медленно маневрируя вдоль фронта, поползли танки.
- Приготовиться к атаке! - пронеслось по траншее.
- Все, я пошел к своим, - Эшли побежал, пригибаясь, по окопу.
Спрятав набросок, Джеймс снова взял бинокль. Теперь он видел только развалины - больше ничего.
Они поднялись в атаку. Он не слышал, как свистнула пуля, сразившая его. Споткнувшись, упал лицом в снег с пробитой головой. Кровь текла по щекам, капала на униформу. Он хотел пошевелиться и не мог. Замолкли взрывы, растаяли, точно унеслись в вечность голоса солдат. Осталась только музыка. Она звучала все громче, громче и вдруг… оборвалась.
- Английские художники, это твоя слабость, я знаю, - высокий немец со шрамом на лице усмехнулся, повернувшись к ней. - У нас приказ убивать всех. И художников тоже. Разве ты не знаешь?
Его захватили, когда он потерял сознание. Было темно. Он лежал на еловых ветках, укрытый теплым плащом. Наверху в кронах деревьев гудел ветер. Горел костер, весело трещали поленья, рассыпая алые искры, скрипел снег под ногами часовых, слышалось бряцание автоматов. Он повернул голову - вокруг костра сидели немцы. Впрочем, он догадался, даже не глядя, только услышав их речь. Он попал в плен.
- Как вы себя чувствуете? - его спросили по-английски.
Женский голос, чуть надломленный, певучий. Он приподнялся. Она стояла на коленях рядом с его ложем и складывала бинты после перевязки.
- Вам лучше?
Он потрогал повязку на голове. Отбросив длинные волосы, слипшиеся от снега, она посмотрела на него. И он почувствовал, как сердце заколотилось от волнения. Этот взгляд он узнал бы из тысячи.
- Я видел картины Генри Мэгона в Академии художеств в Лондоне, - проговорил, едва переведя дух. - Я там учился. Пытался их копировать, но у меня ничего не вышло. Вы знали его?
- Больше того, - уголки ее губ дрогнули, - он был моим мужем. И отцом моего сына.
- Так это вы…
Она опустила голову. Потом спросила, ее голос прозвучал глубже.
- Так вы художник?
- Да, я закончил Академию в тридцать восьмом. Все это время я думал, что вас не существует на самом деле.
- Я тоже, бывало, думала, что не существую. Но память о Генри помогала мне жить.
- Но вы же… как же вы оказались… - он осекся, не зная, как выразиться.
- Среди немцев? - закончила она вместо него. - Наверное, для того, чтобы вы убедились, капитан, - Генри Мэгон меня не выдумал. Я была и есть. И нам суждено было встретиться. Вот поешьте, - она пододвинула ему дымящийся котелок. Второй рядом безнадежно остывал на ночном морозе. - Не бойтесь, вас не убьют, - она протянула руку, тонкие пальцы Моны Ванны прикоснулись к его обросшему щетиной лицу.
- Я не боюсь, - преодолевая слабость, он взял ее руку, поднес к губам. - Теперь мне не страшно умирать.
- Не говорите так. Ешьте. Вам нужны силы.
Он вынул из кармана рисунок и протянул ей.
- Я видел вас сегодня. Хотел нарисовать. Но не успел закончить. Возьмите, на память.
Она взяла рисунок, взглянула, на нем запеклись капли крови. Потом вернула ему.
- Нет, нет. Вы закончите, еще будет время, я уверена. Вот вам карандаш. Я так хочу.
Подошел офицер в немецкой форме. Маренн повернулась.
- Фрау, - произнес он, - господин оберштурмбаннфюрер просит срочно подойти к нему.
- Сейчас иду, Фриц, - кивнула она. И поднялась.
Сидя у костра, Скорцени рубил жареное мясо ножом с зигзагом SS на рукоятке. Рядом на снегу расположился Айстофель, терпеливо дожидаясь своего куска. Когда она подошла, Отто взглянул на нее мрачно.
- Я знаю, чего ты хочешь, - начал без вступления. - Чтобы мы сохранили ему жизнь. Но это невозможно. Мы убиваем даже собственных раненых, чтобы они не стесняли нас.
- Он нас не стеснит. Я сама отвезу его на джипе в американское расположение. Меня никто не заподозрит, медсестра - и медсестра. Сдам в госпиталь.