– Я никогда этого не забуду. – Свободной рукой Одд взял ее руку, но Яромила отняла ее, потому что рядом с ними было слишком много людей. – То, что ты мне даешь, это вовсе не напиток троллей. Это скорее тот мед, который раздобыл Один и с помощью которого познал тайны мироздания. А напиток троллей заставляет людей потерять память о прошлом. И сдается мне, что помимо бедняги Хрольва я видел уже довольно многих из тех, кто его пробовал. Им кажется, что они пьют сладкое вино, цветом схожее с кровью, из красивых золотых чаш, в красивом, высоком каменном доме, где стены расписаны яркими красками, а кругом золото и самоцветные камни. Им кажется, что они слушают прекрасное пение и мудрые речи… но на самом деле они пьют напиток забвения, который отнимет у них память о прошлом. Они забудут, как слышали голоса своих богов и своих предков, и навеки останутся в одиночестве перед холодным высоким небом, которое никогда уже не ответит на их призыв. А они будут упиваться своими несчастьями и думать, что чем хуже им сейчас, тем лучше будет потом. Что ж, это не самое плохое утешение для человека, у которого больше нет ничего, кроме его несчастий. Скоро тех, кто сохранил память, будет совсем мало, – продолжал он, сжав руку Яромилы, словно хотел удержать ее. – И как сейчас я рассказываю тебе о троллях, а ты мне не веришь, – Одд усмехнулся, – так и потом кто-то будет рассказывать, как мы с тобой сидели возле этого костра и беседовали, и никто не поверит ему…
Домой возвращались уже после того, как встретили рассвет. Все были мокрые, хмельные, уставшие до того, что не чуяли под собой ног, в помятых праздничных одеждах, залитых водой и медовухой, испачканных углем священного костра и зеленью трав. И в домах их встретил густой запах вянущих трав, которыми был усыпан пол, везде висели подвядшие венки, и цветы свесили унылые головки, будто тоже утомленные целодневным буйством. Кое-как раздевшись, все повалились кто где.
Яромила разделась и легла – усталость боролась в ней с возбуждением, тело отчаянно хотело спать, но душа бурлила и не могла успокоиться. Лежа с закрытыми глазами, вдыхая запах трав из-под подушки, Яромила старалась заснуть, но смогла лишь ненадолго погрузиться в зыбкую дрему, каким-то краешком сознания оставаясь в Яви. И оттого сон, который она увидела, был особенно значимым и ярким.
Она находилась где-то очень глубоко в темноте, очень далеко от света. Но свет жил внутри нее, поэтому тьма не пугала. Привлеченные этим светом, вокруг нее толпились тени умерших. Как и в ту ночь перед битвой, они обступили ее плотной стеной, во тьме она угадывала сотни и сотни лиц, но знала, что они не причинят ей вреда. Напротив, ее появление здесь означало для них надежду на величайшее благо. Ибо она – Лада, светлая богиня, приводящая то, чему суждено родиться, из бездны в белый свет. Она пришла сюда за ними, чтобы вывести их. Потому что теперь она – Лада и у нее есть власть дать им новую жизнь.
– Ты поведешь нас на свет, на свет, – шептали они сотнями, тысячами бесплотных голосов. – Ты откроешь нам путь туда, где мы уже бывали. Но тот, кто родится у тебя, никогда еще не жил на этой земле. Он пришел издалека, и он будет жить далеко отсюда, но память о нем останется на долгие, долгие века, когда все мы уже будем забыты. Он станет предком великих князей и знаменитого рода, о нем сложат песни и предания, а его потомки будут в течение многих веков править нашей землей и определять ее облик…
С памятью об этом предсказании Яромила очнулась, открыла глаза, увидела кровлю повалуши, но не сразу осознала свое место в Яви. Повернувшись, она коснулась щекой плотного прохладного шелка. От него пахло травой, озерной водой и мужчиной – и этот запах оживил в ее памяти прошедшую ночь. И красная шелковая рубашка была еще одним доказательством, что все это ей не приснилось. Ощущение счастья наполнило ее от этих воспоминаний, и она погладила ладонью шелковую ткань с жесткой золотой вышивкой, будто хотела прикоснуться к вчерашнему дню.
За своей рубашкой Одд пришел далеко за полдень, когда народ начал понемногу просыпаться, опохмеляться и выползать на воздух. Варяжский князь в опохмеле не нуждался, но вид у него был странный: тревожный, лихорадочно-беспокойный. Он так и не смог заснуть, а только лежал, вертелся, весь полный образом Яромилы и мучительным томлением, будто без нее лишился самого себя. Все на свете, кроме нее, казалось неважным и ненужным, он мог хотеть только одного – видеть ее, быть рядом с ней. Едва дождавшись, когда в доме старейшины откроются двери, он тут же явился и попросил Яромилу выйти к нему.
Она появилась, свежая, умытая, будто и не было позади длинного утомительного дня и такой же длинной бессонной ночи. В простой беленой рубашке, с красным узким пояском, без украшений, не считая золотого кольца Торгерд, с которым она теперь не расставалась, Яромила вновь выглядела прекрасной, как цветущая поляна ранним утром.
– Йармиль. – Одд взял ее руку и крепко сжал. – Я понял… я совершил большую ошибку. Вёлунд, когда забрал оперение валькирии, получил власть над ней. А я… я отдал власть надо мной тебе. Меня предупреждали, но я… видно, оказался слишком самонадеян… или уже поздно было предупреждать. Но я прошу тебя… – Он в волнении заглядывал ей в глаза и с трудом подбирал слова: – Опусти меня! Дай мне свободу. Я не могу думать ни о чем, кроме тебя, моя душа принадлежит тебе. Но я не могу остаться с тобой навсегда. Я должен вернуть в святилище Торгерд ее золотые кольца. Я должен рассказать моему отцу, что его сын Хакон отомщен. Отпусти меня, чтобы я мог исполнить свой долг.
– Я не держу тебя. – Яромила улыбнулась. – Поезжай куда хочешь. Только твою рубаху я тебе не отдам.
– Ты нашла ее? – Одд, несколько успокоенный, перевел дух и даже улыбнулся. – А я думал, что ее забрали рю… рюсалькур… те водяные хулдры.
– Я ее нашла. Но она у меня останется. У нас есть такой обычай: когда мальчик родится, его от сглаза надо в отцову рубашку завернуть. А я знаю, что, когда мой сын появится на свет, его отца не будет рядом.
– Вот как? – Потрясенный Одд поднял брови. – Ты знаешь… уже сейчас… ты можешь предсказать… что у тебя будет ребенок… сын?
– Мне предрекли это тени умерших, с которыми я говорила во сне. Они обещали, что у меня родится сын и что он будет сильным и прославленным человеком.
– Если так, то я не смогу сделать ему лучшего подарка, чем эта рубашка, одно из самых дорогих моих сокровищ. Она хранила меня от огня, холода и острого железа, хранила от злых чар… пока я сам не снял ее, чтобы быть к тебе поближе. – Одд обнял Яромилу и прижался лицом к ее волосам. – Я не знаю, что будет со мной, Йармиль, позволят ли боги мне когда-нибудь вернуться сюда. Но вернусь я или нет… я всегда буду помнить встречу с тобой, ибо это величайшее чудо моей жизни.
– Ты освободил меня, как обещал, – ласково шепнула Яромила и обняла его. – Ты пришел ко мне, князь Высокого Пламени. Ты сделала меня Ладой.
– Я пережил много разных приключений. И всегда я приобретал в них что-то очень ценное, вроде этой рубашки с Эринна. Я никогда еще не оставлял ничего в чужих землях. Но здесь я оставляю нечто большее, чем рубашку. И я вовсе об этом не жалею. Прощай, Йармиль. Я так люблю тебя, что мне даже не жаль уезжать. Ты всегда будешь со мной.
– Где бы ты ни был, ты тоже всегда будешь со мной. – Яромила улыбнулась. – Во мне есть часть тебя, которую тебе уже не забрать назад.
Часть вторая
Солнцева Дева
Сразу после Купалы князь Одд Халейг уехал вместе со всей дружиной. Но запустения в Ладоге не замечалось: в разгар лета понаехало торговых людей – одни шли с Варяжского моря на Волгу, другие обратно. Едва Домагостева челядь успела прибрать гостиный двор, как снова понадобилось место для знатных гостей.
С Ильмерь-озера явился Родослав, родич словенского старейшины Вышеслава, и привез с собой людей из далеких полуденных земель – со среднего Днепра, где жило племя полян.
Не так чтобы словене совсем ничего не знали о тех краях. В сказаниях предков, пришедших с юга, упоминались и Днепр, и Дон, и Дунай. Во времена свейского владычества конунги с дружинами отправлялись на юг и порой возвращались оттуда, поуменьшившись в числе, но с богатой добычей, и приносили с собой вести о Греческом море и несметных богатствах тамошних стран, а также о многочисленных словенских и иных племенах, земли которых им приходилось пересекать. В сагах, которые викинги потом рассказывали долгими зимними вечерами в Альдейгье, повествовалось о чудесных красавицах, дочерях тамошних царей и князей, и на этих красавицах женились после совершения подвигов отважные воины, получая с ними в приданое половину земли могущественного тестя. Некоторые на самом деле привозили с собой женщин, взятых в качестве добычи – иной раз светловолосых словенок, а то и смуглых, большеглазых гречанок, не слишком-то красивых на привычный взгляд. Едва ли какая из них была царской дочерью, но, однако же, эти пленницы служили живым подтверждением успешности походов.
Но это все кощуны и басни. Действительность же была такова, что после изгнания свеев и разрушения торговых путей на юг по днепровскому пути больше не ходили, предпочитая волжский. Как говорили торговые люди, в низовьях Днепра путь к богатым греческим землям преграждали опасные и неуправляемые кочевые племена. К тому же днепровские пороги в нижнем течении, в прежние времена проходимые, теперь из-за понижения уровня воды стали почти непреодолимы. На Волге Козарский каганат, взимая подати с подчиненных народов, поддерживал мир и безопасность торговых путей, а на Днепре не было силы, способной этим заняться. В прежние десятилетия большая торговля шла по Дону и его притокам, где жили какие-то саваряне – или северяне, – полусловенское-полуясское племя. Но о землях среднего Днепра, о полянах, деревлянах и дреговичах на Волхове не слышали уже давно и даже удивились, что эти племена еще существуют на свете и не отошли в область сказаний.
Событие и впрямь было незаурядно, если уж ради такого случая ильмерский старейшина Вышеслав соизволили прислать в Ладогу своего младшего брата Родослава. И Вышеслав, и Домагость оба вели свой род от дочерей прежнего словенского князя Гостивита и потому видели друг в друге соперников в борьбе за будущую, быть может, княжескую власть над приволховскими и приильмерскими землями. Друг к другу в гости они ездили не часто, и то разве для того, чтобы похвастаться богатством и могуществом. Однако нынешний случай был таков, что имел значение и для ильмерских, и для ладожских родов.
Как рассказал Родослав, поляне приехали на Ильмерь уже месяц назад и гостили там. Возглавлял их нарочитый муж по имени Белотур, Гудимеров сын, приходившийся двоюродным братом по матери самому полянскому князю Аскольду, сыну Дира.
Старший посол был зрелым, но еще не старым мужчиной: лет тридцати, крепкий, высокий, с крупными чертами простого продолговатого лица, с высоким лбом, с очень светлыми волосами и такими же бровями, с небольшой бородкой. Когда он улыбался, блестели крупные белые зубы, из коих одного, справа наверху, не хватало. Его белая кожа была из тех, что в начале каждого лета обгорает заново и краснеет, но сейчас краснота уже принимала бронзовый оттенок. На виске виднелись, полуприкрытые волосами, три косых шрама, уже давних, похожих на следы от звериных когтей. Высокий род и почетная должность не сделали его надменным: чувствовалось, что это человек простой, открытый, дружелюбный, всегда готовый и выпить, и погулять.
– Мать моя – Елинь Святославна, меньшая дочь Святослава Вячеславича, князя полянского, – рассказывал он старейшинам в доме у Домагостя. – Старшая дочь его, Придислава Святославна, в мужья взяла варяжского князя Улеба, иначе – Ульва, Торирова сына, по прозвищу Зверь, иначе – Дира. Пришел он, сказывали старики, из полуночных пределов, так что и у вас, может, слышали о нем.
– Помнят наши бабки Ульва Дира. – На миг запнувшись, Милорада изменилась в лице и поглядела на Вельямару и Вередиху, будто спрашивая совета.
Обе закивали.
– Помним, как не помнить, – подтвердила Вельямара. – Я еще молодухой была… почти сказать, когда Улеб Дир от нас на полуденную сторону ушел. Сам Лют Кровавый его на промысел снарядил, в греческие земли. Да не воротился, мы и думали, сгинул, туда ему и дороги за Ящеровы пороги…
– Он и впрямь отсюда, из Ладоги, путь держал, – подхватил Белотур. – Сам-то я еще мальцом был неразумным, а мать и вуйка-княгиня говорили, что ушел он за Греческое море с дружиной, многие земли там пограбил, много добычи взял и мало что не взял Цареграда, города превеликого и всякими богатствами обильного. Прикажите, матери, я вам песнь про него спою. А возвращаясь, узнал он от гостей торговых, что нет больше в Ладоге князя Люта. И остался в Киевом городе, взял в жены Придиславу Святославну и сел на стол отца ее. Детей им Макошь послала пятерых, и после князя Дира в Киеве княжит второй его сын, Аскольд. И я с моими мужами послан братом моим, князем Аскольдом, в полуночные страны – людей повидать, земли разведать, дороги разузнать.
– Чудные вести ты принес нам. – Милорада улыбнулась. – Мы добрым людям всегда рады. Будь гостем, Белотур Гудимович, и да пошлют тебе матери земли нашей исполнение всех добрых чаяний твоих.
Гостиные дворы снова заполнились народом. У Домагостя поместился сам Белотур с ближней дружиной, а Родослав пристроился у деда Путени. Ладога, еще не опомнившаяся после событий весны, опять забурлила, и люди, едва принявшиеся за обычные дела, потянулись поглядеть на приезжих.
Большинству ладожан поляне, приехавшие из такой дали, о которой только в кощунах и услышишь, казались какими-то весьма необычными людьми, чуть ли не гостями с Того Света. Иные были одеты в войлочные либо суконные свиты с необычайно широким, расставленным с помощью клиньев подолом, и почти все носили узкие кожаные пояса, усаженные множеством узорных серебряных бляшек. У поясов было по три хвоста – один застегивался, а еще два свисали просто так – для красоты и богатства. Платье это, говорили, козарского образца. Оно и видно – у словен так не шьют.
Иные беспокоились и спрашивали в стариков, не будет ли какой опасности от общения с этими людьми и не в родстве ли они с навями.
– А то нет разве? – отвечал Святобор. – Волхов-батюшка из Ильмеря течет на полуночь, а на полудень из Ильмеря вытекает Ловать-река. А за истоками ее белый свет, считай, кончается. Там уж иные реки текут, закрайные.
– У нас-то им чего делать? – опасливо удивлялись люди, для которых варяжские гости, люди другого языка, все же были гораздо привычнее и ближе, чем словене со среднего Днепра.
– Да кикимора их знает!
Иные старики вспоминали и Ульва, одного из ближайших соратников Люта Кровавого, за неукротимую ярость в бою прозванного Зверем. Он носил волчью шкуру с зубастой мордой на плече и во время сражения умел призвать в себя волчий дух, благодаря чему на драку выходил не в кольчуге, как люди, а полуголый, прикрытый лишь той же волчьей шкурой. Его тут уважали и боялись, но, когда он лет тридцать назад уехал искать Греческое море и сгинул, никто о нем не печалился. А он, оказывается, и на Том Свете устроился еще лучше, чем на этом! Нашел-таки себе местечко, узнав о том, что его соратника Люта в Ладоге уже нет и возвращаться ему некуда. Да и зачем ему в Ладогу, если в полянской земле он сам в князья сесть ухитрился! Не все, выходит, врут басни, когда рассказывают, как удалой молодец женится на княжьей дочери и получает наследство ее отца.
– Да порешил он там всех этих князей полянских! – говорил дед Путеня. – Иначе кто б ему отдал эту княжью дочь! Бабка! – окликнул он свою старуху. – Не помнишь Улеба Зверя? Вот красавец-то был – отворотясь не наглядишься, без дрожи не вспомянешь! Рожа вся кривая, под шрамами ни бровей, ни носа не видать. То-то все княжьи дочери по нему обмирали, как бы не так!
Ладожанам тоже было что рассказать. Поляне жадно слушали о недавних событиях, о нынешнем состоянии дел в торговле. Многое Белотур уже знал от ильмерцев и прочих приволховских жителей, мимо которых проезжал по пути сюда, но все же именно здесь, в Ладоге, начинался прямой путь к варягам.
А об этом пути Белотур и прочие поляне расспрашивали вовсе не из пустого любопытства. По их словам, в последние десятилетия, когда прекратились дальние походы именитых и могучих варяжских вождей – вроде того же Ульва Зверя, – поляне почти не вели торговли, разве что обменивались по мелочи с окрестными племенами то железом, то зерном – смотря кому чего в иной год не хватало. Пути на Восток были перерезаны племенами кочевников-угров. И всего лишь в прошлом году Козарский каганат наконец изгнал угров и взял полян под свое покровительство. Обязанные небольшой данью, поляне получили важные преимущества: возможность вновь торговать с Востоком, обменивать словенские меха и меды на серебро, бронзу, всякое узорочье, дорогие ткани, красивую посуду, хорошее оружие, вино, соль и прочее.
– Меха, конечно, у нас свои тоже есть – бор великий прямо к горам Киевским приступает, и зверья в нем всякого в изобилии водится, – рассказывал Белотур. – Да только о славных волховских мехах у нас до сих пор сказания ходят. Вот и подумал брат мой князь Аскольд с дружиной своей: кабы заключить нам докончание с кривичами, словенами, а то и чудью везти меха с Ильмеря и Волхова в греческие земли.
Старейшин не требовалось убеждать в нужности и выгодности такого союза. В бескрайних лесах и чудины, и сами словене могли бы добывать меха в немыслимых количествах – так и было в то время, когда действовал "путь серебра" и в обмен на своих бобров и куниц они могли получать восточные шеляги. С исчезновением серебра необходимость в добыче мехов значительно снизилась. А ведь из греческих земель можно получать не только серебро, но и золото!
Разговоры о товарах и торговых путях продолжались чуть ли не до утра. Уже Яромила и Дивляна, которым надоело слушать про условия постоя купцов в Цареграде, отправились спать, потом пришла и Милорада, а Домагость с Доброней и Велемом явились только под утро, хмельные не столько от привезенного Белотуром вина, сколько от радужных мечтаний.