Это было что-то новенькое. Онории было не больше тринадцати лет, когда Джеффри уехал из дому, и Кристи доподлинно знал, что они никогда ничего друг для друга не значили, тем более не были друзьями. Ему вспомнился разговор с Онорией пару недель назад, когда та изо всех сил пыталась выжать из него хоть какие-то новые сведения о житье-бытье Джеффри. Естественно, он ничего не сказал о письмах на лондонский адрес, так и оставшихся без ответа, но Онория и без того была в курсе всех деревенских сплетен. "Я слышала, – сказала она в тот раз, – он без зазрения совести развратничал в Лондоне как раз в то время, когда отец его уже одной ногой был в могиле. Лично я нахожу это абсолютно возмутительным". Однако сегодня Онория, похоже, сумела преодолеть свое праведное возмущение, и новый виконт, несмотря на всю свою развратную сущность, оказался как раз тем человеком, знакомство с которым она готова была приветствовать.
– Пожалуйста, расскажите нам, что делал Джеффри все эти двенадцать последних лет, – попросила она, доверительно наклоняясь к Энни. – До нас, знаете ли, доходили совершенно случайные и порою такие неожиданные известия…
– Ну, вы же знаете, он служил по военной части.
– О да. В чине капитана, кажется?
– Да, пока в прошлом году не оставил службу из-за болезни.
Онория ожидала, что рассказ будет продолжен. Этого не случилось.
– Я слышала, он служил в Африке? – проговорила она после паузы.
– Да. Правда, это было еще до нашей встречи.
– И в Бирме, не так ли?
– И в Индии, и в Новой Зеландии, – холодно добавила Энни.
– Боже милостивый! Какая удача для нас, что наш новый лорд – образец патриотически мыслящего англичанина, – деланно рассмеялась Онория. – А есть ли у вас семья в Англии, миледи? – осведомилась она далее.
– Нет, у меня нет семьи. Мой отец умер вскоре после того, как мы с Джеффри поженились.
– Прошу прощения. И это случилось…
– Четыре года назад.
– Вот как? Понятно. Итак, когда Джеффри – его сиятельство, я прошу извинить меня, – так вот, когда его сиятельство бывал в отлучке – в Индии или в Африке или где там еще, – вы что же, оставались в Англии совсем одна?
Остальные дамы задвигались и принялись прочищать горло, смущенные неделикатностью Онории.
– Совершенно одна, – отвечала Энни, в упор глядя на дочку мэра. – Я жила в Лондоне сама по себе, в нашем доме.
Ее изогнувшаяся дугой бровь яснее всяких слов вопрошала: "Ну, что тебе еще интересно?"
Онория слегка покраснела и поджала губы.
Подали чай. Мисс Уйди разливала, в то время как Табби, служанка, которую мать и дочь делили с мисс Пайн, разносила чашки и блюдца. Леди д'Обрэ был предоставлен специальный крохотный столик, на котором она могла пить чай, тогда как остальные довольствовались дощечками, положенными на колени. Гренки со сливками и пирог с зеленым горошком на некоторое время завладели всеобщим вниманием, но вскоре молчание стало просто гнетущим. Миссис и мисс Уйди, а заодно с ними и мисс Пайн были явно подавлены важностью титулованной гостьи, и даже миссис Сороугуд, женщина, как правило, словоохотливая и не церемонящаяся в высказывании собственного мнения, казалась сейчас непривычно робкой и неспособной возобновить беседу. Кристи собрался было поведать какую-нибудь безобидную байку, как вдруг Энни сама прервала томительное молчание.
– Расскажите мне про Уикерли, – попросила она, обращаясь к хозяйке. – Вы всегда жили здесь?
– Да, – живо отвечала мисс Уйди, – я родилась в этом доме, так же как и мой отец. А вот мама – чужачка, она родом из Мэрсхеда.
– Это соседний поселок, – вмешалась миссис Сороугуд, передавая Табби пустую тарелку. – Мой муж тоже был не из местных – из Кредитона, что по ту сторону болота. Он скончался пару лет назад.
– Я тоже родом отсюда, – набралась смелости мисс Пайн, – как и мои родители.
Это была миниатюрная старая женщина с нервными руками, морщинистым темным лицом и напряженным взглядом черных глаз. В своем маленьком коттедже она занимала две комнаты, а две другие сдавала постояльцам.
– Мы все большие друзья, – вдруг подала голос миссис Уйди из своего закутка у камина. – Как давно мы знакомы, мисс Пайн?
– Пятьдесят один год, миссис Уйди. Мы познакомились в тот самый день, когда вы приехали в Уикерли, чтобы выйти замуж за мистера Уйди.
Миссис Сороугуд расчувствовалась:
– О да, все мы большие друзья, все четверо, и малышка Джессика, как мы привыкли говорить.
Мисс Уйди наклонила голову в знак согласия.
– Раза три в неделю – не реже – мы встречаемся у одной из нас дома в любую погоду. Мы пьем чай или вышиваем, а то и попросту малость сплетничаем. Не припомню, чтобы мы пропустили хоть вечер за последние десять лет.
– Как же, мы пропустили третье и пятое февраля в пятьдесят втором, – робко поправила мисс Пайн. – Вы разве забыли? У Джесси был грипп, и мы побоялись заразиться.
Дамы закивали и приглушенно засмеялись. Их симпатия друг к другу бросалась в глаза. Одно только забыла упомянуть миссис Сороугуд, отметил про себя Кристи: все четверо были бедны, как церковные мыши; они едва сводили концы с концами благодаря минимальным доходам и помощи дальних родственников. Но хорошие манеры, гордость и яростное стремление отстоять свою независимость не позволяли им обсуждать во время вечерних встреч одну тему, не затронутую за все эти годы ни разу: деньги.
– Собираетесь ли вы что-либо обновлять в Линтон-холле? – вмешалась Онория.
Она чувствовала себя задетой и требовала внимания.
– Лорд д’Обрэ – то есть отец молодого лорда – приглашал нас с папой к чаю на прошлое Рождество, – продолжала она, обводя комнату самодовольным взглядом, поскольку никто из присутствующих, за исключением преподобного Моррелла, не мог бы похвалиться таким приглашением. – Я только хочу сказать, что не могла не заметить, как… как…
Здесь она замялась, потому что до нее дошло наконец осознание собственной бестактности.
– … Как там все страшно запущено, – невозмутимо закончила Энни. – Действительно, домашний уют, определенно не входил в круг основных интересов виконта. Мы с мужем тоже пока что не обсуждали какие-либо изменения в доме. Да и мистер Холиок сказал мне, что есть множество вещей более неотложных, чем дом.
Тут уж мэр Вэнстоун решил, что настал подходящий момент донести до нее свои соображения о том, что в первую очередь следует предпринять для улучшения и дальнейшего налаживания жизни в округе. Пока он разглагольствовал, Кристи украдкой разглядывал Энни, пытаясь понять, что же его так в ней интригует. От Джеффри он знал, что большую часть своей жизни она провела в Италии, где ее отец вел скромное существование небогатого художника. Между тем, акцент у нее был чисто британским, как, впрочем, и нежный румянец, появившийся сразу, как только сошла городская бледность. Но все остальное в ней было подчеркнуто иностранным, начиная с одежды и кончая прической, не говоря уж о совершенно неанглийской манере слушать – настороженной, цепкой, без намека на показной интерес или притворную застенчивость. Она одевалась вполне респектабельно, но ее костюмы казались ему какими-то странными, немного экстравагантными. Совсем иначе представлял он себе манеру одеваться теперешних лондонских модников. Она же носила неброские туалеты с бесшабашным щегольством, которое, по мнению Кристи – пусть и наивному, – было характерно для обедневшей континентальной богемы. По этим и многим другим соображениям ее образ в сознании Кристи никак не совпадал с образом женщины, на которой – при каких бы то ни было обстоятельствах – мог жениться такой человек, как Джеффри.
Любят ли они друг друга? Этот вопрос вызывал у него необъяснимо сильное любопытство. Между мужем и женой действительно чувствовалось напряжение и висела атмосфера недоговоренности, которой он не мог не замечать.
Кристи хотя и любил Джеффри, никогда не считал его человеком глубоким. Его карьера наемного солдата могла поразить своей неожиданностью абсолютно всех в Уикерли, но только не Кристи. И, несмотря на то что они расстались в шестнадцатилетнем возрасте, пристрастие Джеффри к вульгарным, неразборчивым женщинам ясно определилось уже тогда. Если только Джеффри не изменился в самой своей сути, то его женитьба на Энни Верлен была совершенно необъяснима. Она была красива – бесспорно, но утонченной, одухотворенной красотой, в ней не было ничего вызывающе доступного. На губах у нее постоянно играла вежливая и милая улыбка, но она никогда не смеялась. Никогда. Действительно, чем больше Кристи общался с нею, тем меньше мог представить себе эту женщину развязной или несдержанной, игривой или легкомысленной, сотрясаемой конвульсиями неудержимого хохота. Ему хотелось надеяться, что слово "трагедия" чересчур сильно для описания того неуловимо тонкого облака, которое ее окружало. Но под покровом ее безграничного самообладания он чувствовал отчаяние страдающей души, вдруг утратившей власть над своей жизнью.
Между тем миссис Сороугуд обратилась к нему:
– Скажите, вы еще не устроили леди д’Обрэ экскурсию по церкви, викарий?
Он отвечал, что нет.
– Она построена еще при норманнах, – продолжала миссис Сороугуд, повернувшись к Энни, которая, казалось, проявила неподдельный интерес. – Норманнское влияние заметно в арке алтаря и в резьбе колонн, но остальное, в большинстве своем, – позднейшие добавления.
– Название нашей деревне дали саксы в седьмом веке, – негромко добавила мисс Пайн. – Нас в свое время завоевывали кельты, римляне, саксы и норманны.
– "Уик" на древнем английском означает "деревенька", – добавила миссис Сороугуд. – И, конечно же, преподобный Моррелл должен показать вам и свое жилище. Это красивое старинное здание, как и все пасторские дома в Англии.
– Елизаветинская постройка, – пояснила мисс Пайн.
– Я обязательно там побываю, – произнесла ее светлость, улыбаясь Кристи.
Старая миссис Уйди, следившая за разговором вполуха, неожиданно поднялась со своего места у камина и двинулась по направлению к двери в буфетную. Проходя мимо Кристи, она тронула его за плечо и прошептала:
– Идите за мной.
Ее таинственный тон заставил Кристи, дождавшись окончания последней тирады Онории о том, в каком плачевном состоянии оставил старый лорд один из красивейших садов Линтон-Грейт-холла, не спеша подняться и, напустив на себя как можно более равнодушный вид, проследовать за миссис Уйди.
Он обнаружил ее в дальнем конце буфетной, где она протирала полки и приводила в порядок посуду. Глядя на ее ссутулившуюся спину, Кристи вспомнил те не слишком далекие времена, когда она была высокой и статной энергичной и разумной женщиной. Теперь же она день ото дня все больше зависела от своей отнюдь не самостоятельной дочери, и эта перемена пугала обеих.
– Вот оно. – Она просунула руку между двумя мешками с мукой и достала сложенный лист бумаги. – Если вы его отправите, то оно дойдет куда следует, – сказала миссис Уйди и вложила бумагу ему в ладонь, причем в ее глазах светился азарт заговорщицы.
Он поглядел на листок и прочитал: "Роберту Джеймсу Уйди", но адреса не было.
– Кто это? – в изумлении спросил Кристи.
– Мой сын, – произнесла она страстным шепотом. – Я ему никогда еще не писала, а зря. В этом возрасте им нужно руководство. Бобби…
– Мама? – Явная дрожь в голосе мисс Уйди выдала ее волнение.
Старая леди приложила палец к губам и прижала руку Кристи с письмом к его груди.
– Спрячьте и не говорите Джесси, – предупредила она. – Она этого не одобряет. Еще чаю, викарий? – спросила миссис Уйди, переходя с шепота на нормальный голос, пропуская его в узкий коридор и не глядя на дочь.
Кристи успел только послать мисс Уйди ободряющую улыбку и быстро кивнуть головой. Позже он решит, следует ли ей знать, что ее мать пишет письма сыну, умершему тридцать лет назад.
Вскоре после этого леди д’Обрэ сказала, что ей, пожалуй, пора. Все поднялись. Послышались слова благодарности и прощания, и под этот невнятный говор Кристи вдруг, неожиданно для самого себя, спросил, не может ли он проводить ее до дома. Она поблагодарила и ответила, что будет чрезвычайно ему признательна.
5
16 апреля – Пасхальное Воскресенье
Преподобный Моррелл – единственный из всех знакомых мне священников (хотя я знаю не слишком многих), который слушает охотнее, чем говорит. Мне кажется, он не представляет себе, какое действие производят на окружающих его речи, какой привлекательностью и побудительной силой они обладают. Надо видеть лица четырех старых леди (здесь я, впрочем, не права: мисс Уйди совсем не старуха), когда они смотрят на него; они внимают каждому его слову, ловят каждую интонацию. Нечего удивляться тому, что они его любят – он же так мил с ними. Нынче вечером, провожая меня домой, он немного рассказал мне о них, и его лицо излучало мягкий свет самой искренней симпатии. Мне они тоже нравятся – в ком они вызвали бы другие чувства? Особенно мисс Уйди, Джессика. Это кроткая, добрая женщина, нервная, тонко чувствующая и всегда готовая помочь. Мечтала ли она когда-нибудь о чем-то, кроме радостей женского общества и самопожертвования? Если да, то, похоже, давно позабыла об этом. И если ей сейчас одиноко, то она слишком хорошо воспитана, чтобы показывать это.
Но вряд ли мы станем подругами. Она, как и три остальные, ни за что не пожелает преодолеть ту социальную пропасть, которая, как им кажется, нас разделяет, сколько бы я ни старалась перекинуть мост через нее. Вся ирония заключена в том, что никакой пропасти на самом деле нет; она существует лишь в их воображении. Настоящая пропасть гораздо глубже, и пролегает она там, где их доброта и простота отделяются от моих пустоты и скуки.
С другой стороны, Онория Вэнстоун готова стать моей подругой в любую минуту, стоит мне только захотеть. Но я не захочу. Она напомнила мне одну папину сожительницу из Экса. Большей жеманницы вообразить себе трудно. Мисс Вэнстоун, может быть, чуть менее лицемерна, но самомнения у нее хоть отбавляй. Наверное, преподобный Моррелл смог бы придумать ей какие-нибудь оправдания – вроде неблагоприятного влияния самодовольного отца или отсутствия правильного женского воспитания, но я не столь великодушна. Я вижу перед собой заносчивую, лишенную чувства юмора девицу, которая мне не нравится и раздражает меня уже тем, что хочет втереться ко мне в доверие. Быть может, титул леди д’Обрэ не такая уж тягостная штука, если с его помощью можно иногда изобразить аристократку и поставить на место кого-нибудь вроде Онории Вэнстоун?
Что за недостойные мысли! Что сказал бы Архангел, узнай он об этих тайных происках против одной из овец его паствы? Он постоянно разглядывает меня, когда думает, что я этого не замечаю. Мне страшно подумать, какого сорта женщиной я, вероятно, кажусь ему. Падшей? Погибшей? Нуждающейся в спасении? Все вместе, вероятно, и при этом на самом деле зашедшей так далеко, как и не представляет себе даже сам преподобный Моррелл.
Он сказал, что я могу называть его Кристи. Кожа у него такая светлая, что всегда заметно, когда он смущается и краснеет. У него большая голова с мощным лбом и прекрасные голубые глаза, добрые и не холодные, несмотря на свой ледяной оттенок. Его рот с добродушной улыбкой чрезвычайно выразителен. В лице читается терпимость и глубокое сочувствие к боли и слабостям других людей. Ему чужда всякая напыщенность. Он кажется мне человеком, способным простить все другим, но не себе. Сегодня, глядя на него, я вспомнила картину Рубенса "Даниил в львином логове". Но только он похож не на Даниила, а на того льва в центре, который стоит с великолепной вздыбленной гривой и свирепым, но встревоженным взглядом желтых глаз.
Тогда в церкви, во время своей нескончаемой проповеди, он был так серьезен, так трогательно искренен, что я прослезилась. Это совершенно несвойственно мне, но поделать я с собой ничего не могла. И совершенно не важно, что слезы мои касались одной меня и не имели отношения к предмету проповеди. Интересно, что бы он подумал, скажи я ему правду: что религиозные чувства полностью чужды мне, что его Бог для меня такой же сомнительный персонаж, как для него – Аполлон или Зевс? Попытается ли он обратить меня? Вот уж забавная перспектива! Однажды летом в Эксе в папиной богемной компании оказался один гипнотизер. Он пытался воздействовать на меня, но безо всякого успеха: я продолжала бодрствовать и полностью осознавать себя. То же самое будет, если его преподобие решит испытать на мне свой англиканский катехизис.
Это ужасно. Вера в Бога, должно быть, чертовски удобная штука. Милосердное обезболивающее для души. Да, это просто ужасно.
5 мая
Сегодня Джеффри доставили коня. Он назвал его Дьяволом, хотя первоначальное имя было другим. Как бы то ни было. Дьявол – вороной жеребец с белым пятном на носу и белыми чулками на передних ногах. Он настоящий фаворит, и выставить его на скачках против коня преподобного Моррелла стало у Джеффри новой навязчивой идеей. Дозволяется ли священнослужителям участвовать в скачках? Наверное, нет; чересчур это мирское занятие, на мой взгляд.
Патент на капитанский чин Джеффри еще не получен, потому-то у него и находится время, чтобы искушать невинных священников греховными соблазнами. Он говорит, что английская армия вот уже тридцать лет не участвовала ни в одной настоящей войне и что все начальство состоит из дряхлых рамоликов. По моему (невысказанному) мнению, это ему только на руку, ибо лишь в рядах подобных старцев он будет смотреться героем. Правда, сейчас он выглядит лучше и не так много пьет. Наверное, если он выздоровеет совсем, то будет хорошим солдатом. Один Бог ведает, почему он так любит войну, но факт есть факт: он по-настоящему оживляется, только когда вновь и вновь вспоминает кровавые подробности битв, в которых участвовал. И поэтому я с не меньшим нетерпением, чем он, просматриваю почту и испытываю такое же разочарование, когда вижу, что долгожданным пакет отсутствует. Пусть лучше только один из нас будет полностью несчастен; у Джеффри все-таки больше шансов, чем у меня, выбраться из того ада, который называется нашей совместной жизнью.
Сегодня я жалею себя. Скверная привычка. Постараюсь исправиться.
До мистера Холиока, кажется, начинает доходить вся беспочвенность его надежд на то, что новый лорд принципиально отличается от старого в лучшую сторону. Бедняга Джеффри! Ему не посчастливилось: он унаследовал две тысячи акров пшеничных полей, пастбищ со скотом и яблоневых садов, не говоря уже о мужчинах и женщинах, работающих для него на всех этих землях. Здесь был бы нужен своего рода виконт-труженик, нечто среднее между фермером и феодалом – во всяком случае, не Джеффри. Сперва мистер Холиок по наивности завел с ним разговор о паровых молотилках, усовершенствованных боронах, севообороте и заграничных кормовых добавках для свиней. Его разочарование и недоумение постепенно росли при виде безучастности собеседника, но кульминация наступила, когда посреди его речи Джеффри встал и, ни слова не говоря, вышел. Тогда (вот несчастный?) он не придумал ничего лучше, как обратить свои вопросы ко мне. Он интересовался, можем ли мы позволить себе купить новую веялку, собираемся ли чинить крышу над маслобойкой (назревшая необходимость!), сколько запрашивать за наш овес на зерновой ярмарке в следующем месяце. Я слушала его неторопливую взвешенную речь, делала вид, что раздумываю над его словами, а потом соглашалась со всем. Из вежливости мы с религиозной серьезностью доиграли этот спектакль и расстались с нахмуренными бровями и – я нисколько не сомневаюсь! – с горькими мыслями.