* * *
По засаленному желтому одеялу, пища и наталкиваясь друг на друга, ползали полтора десятка щенков. Под одеялом, закутанная в стеганый салоп, лежала те Дарья. Ее лицо лоснилось от жира, на растрепанных волосах красовался невероятных размеров тюрбан, скрученный, вероятно, из всех находившихся под рукой тряпок. От утреннего солнца в комнате было светло, но все свечи горели, усугубляя и без того невозможную духоту. Во всех углах лежали кучки помета, всюду поблескивали свежие и наполовину подсохшие лужицы, ковер был изодран в клочья, а роскошные бархатные портьеры были испачканы попугаями. Огромный красный попугай-ара уселся на трюмо перед зеркалом.
– Доктор Фауст, цыпочка ты моя, – умилилась тетушка Дарья, – он не хочет, чтобы его хозяйка смотрелась в зеркало.
Она захохотала так, что постель жалобно затряслась.
– Может, я открою окно? – Казя откинула волосы с покрытого потом тетушкиного лица.
– Что ты, деточка, и не думай.
Тетушка, сверкая многочисленными кольцами, погрозила ей жирным пальцем.
– Попугаи могут улететь. К тому же они не выносят свежий воздух так же, как и я. Он очень вреден для желудка.
– Тогда, может, я задую свечи?
Жара в комнате была невыносимой. Тетушка покачала головой, так что тюрбан сполз ей на глаза.
– Без них мы замерзнем, правда, друзья мои?
Пока тетушка Дарья ворковала со своими любимцами, выказывая незаурядную эксцентричность, Казя приступила к уборке комнаты. Она старательно мыла, скребла и подметала, сосредоточившись на мыслях о Генрике и их сегодняшней встрече. Несколько дряхлых, слепых и беззубых мопсов заставили ее содрогнуться от отвращения и жалости одновременно. За окнами послышался приглушенный стук копыт, и Казя внезапно почувствовала, что не может больше находиться в этой грязной и душной западне.
– Разве не лучше утопить этих старых больных собак? Ведь сейчас они только мучаются, – слова слетели с ее губ, прежде чем она успела прикусить язык.
Тетушка Дарья не ответила, и на мгновение весь разноголосый бедлам разом замолк, как будто животные с нетерпением ожидали от своей хозяйки достойного отпора невиданной ереси. Последовал неожиданно мягкий ответ:
– Ах, деточка, а не утопить ли в придачу и меня? Нет, подожди, деточка. В конце концов, почему бы и нет? Зачем жить толстой, больной подагрой старухе?
– Но если они мучаются... – повторила свой довод Казя.
– Чепуха, – брюзгливо заявила тетушка. – Откуда ты знаешь, может, они счастливее тебя? Им есть о чем вспомнить, как и нам с тобой.
Один из щенков опрокинулся на спину, и тетушка принялась нежно поглаживать его пушистое брюшко.
– А теперь, – она дернула за шнур колокольчика, – мы немного перекусим, и я расскажу о себе, когда я была такой же молодой, как и ты.
С этими словами она печально посмотрела на Казю. "Неужели я была такой же пригожей и стройной, – пронеслось у тетушки в мыслях. – До чего же сурово обходится с женщиной время!"
В комнату вошла горничная с горячим шоколадом и ватрушками.
– Иди сюда, Пунш. Иди сюда, Шарлемань. – Тетя водрузила на постель приглашенных собачек. – А ты, Елизавета? Ты не находишь, что она вылитая русская императрица? Уж не знаю и почему, наверное, из-за того, что она такая... такая пышная. Вот именно, пышная. Но ты ведь никогда не видела императрицу, деточка? Не огорчайся, еще увидишь. Не спрашивай когда, деточка. Однажды с очаровательным реверансом ты обязательно предстанешь пред ее очи. Правда, Шарлемань? – Тетушка Дарья устроила жирную белую собачонку в глубокой выемке на своей груди. Попугай Фредерик, сердито щелкая клювом, спустился на спинку кровати. Остальные собачки жадно вгрызались в ватрушку, которую она держала в руке.
– Ну, ну, Роман, не будь жадиной.
Ее глаза затуманились воспоминаниями; с отсутствующим видом она облизала свои пальцы.
– Красивое имя Роман, – тетушка мечтательно помолчала и продолжила. – Он приехал за мной ночью, в карете. Шел дождь, и я ужасно боялась, что скрип колес по мокрому гравию разбудит моего отца – твоего дедушку.
Казя вспомнила грозного старика с огромными седыми усами и ярко-голубыми фамильными глазами Раденских, который кричал на нее и на Яцека и часами в одиночестве просиживал перед камином, о чем-то думая, совсем как дед Генрика.
– Я никогда не забуду скрип этих колес, – продолжала тетушка Дарья. Она говорила спокойно, без своих обычных ужимок. – Мы проехали много верст в ужасную грозу, и вдруг я обнаружила, что забыла дома свое любимое ожерелье. Я расхныкалась, как маленькая девочка, и потребовала, чтобы мы вернулись назад. "Бога ради, Дарья, – так вскричал он, – ты можешь думать об ожерелье в такую минуту?" Но я плакала и настаивала, чтобы мы вернулись домой, хотя сходила с ума по этому человеку. И он повернул лошадей, поклявшись, что ему не нужна женщина, которая ценит ожерелье больше любви.
Казя отвернулась, чтобы не видеть, как из тетушкиных глаз катятся крупные слезы.
– Мы вернулись домой; дождь лил как из ведра, как будто оплакивая наше несбывшееся счастье. Я отчетливо помню его лицо, освещенное вспышкой молнии: ретельное, суровое лицо, по которому градом катилась вода.
По ее подбородку медленно сползла капелька шоколада. Казя не знала, что ей сказать.
– Когда ты полюбишь мужчину, а ты обязательно полюбишь, помни, что во всем мире нет ничего важнее вашей любви. Не позволяй ничему вставать на пути этой любви, если сердце говорит тебе, что другой такой любви в твоей жизни не будет. – Ее голос стал громче, бледный румянец оживил ее желтые щеки. – Никого не слушай, не обращай внимания на слухи и сплетни, стремящиеся вас поссорить, не разлучайся с любимым ни на один день – это может убить вашу любовь. Я повторяю, Казя, не позволяй ничему вставать на пути у высоких чувств. Ничему. – Она тяжело дышала. – Иначе ты станешь такой, как тетя Бетка... или я. – Тетушка Дарья рассмеялась не то весело, не то с горечью.
На полу две собаки затеяли драку, они щелкали остатками зубов и наскакивали друг на друга в приступе старческой ярости.
– Прекрати, Флориан! Оставь его, Зигфрид! Прекратите, я говорю. Пихни их, Казя, только не слишком сильно. – Казя разняла разъярившихся мопсов.
– Право, милочка, они точь-в-точь как твой отец и Сигизмунд Баринский. Они вечно грызлись из-за политики, словно два школьника. Какое имеет значение, что твоя мать в девичестве Чарторыйская, а Баринские родственники Потоцким. Чарторыйские! Потоцкие! Видит Бог, они все поляки, разве не так, деточка?
– Так, тетя Дарья.
– Они все грызутся за первенство, как мои Зигфрид и Флориан за кусочек ватрушки. – Она улыбнулась, довольная своим сравнением. – Я не устаю стыдить твоего отца. "Ян, – говорю я ему на днях, – мы с тобой брат и сестра, но, слава Богу, я не лопаюсь от гордости за свою фамилию, так что не могу подумать о детях. Они хотят играть вместе, – так я сказала, – ты неправильно поступаешь, Ян".
Казя принялась деловито гладить одного из щенков, чтобы скрыть приливший к щекам предательский румянец.
– Гордость, глупая польская гордость – вот что это такое. Какое имеет значение, у кого из них больше земли и холопов? Польша существует, несмотря на вражду шляхтичей.
– Но, тетушка Дарья, отец говорит, что шляхтичи это и есть Польша.
Тетушка игнорировала ее замечание.
– Их вражда началась давно, задолго до окончательного разрыва. В тот день, когда они сюда приехали – у нас еще гостила принцесса Иоганна с дочерью, как ее звали... кажется, Фике, – установилось что-то вроде временного перемирия. Помнишь, чем это кончилось?
– Я так и думала, – продолжала тетушка, – что Иоганна для своей драгоценной Фике метит выше, чем замужество с твоим кузеном Понятовским, хотя он и принадлежит к одной из самых знатных польских фамилий.
Казя искоса из-под длинных ресниц взглянула на тетушку. Бедняжка опять начала заговариваться.
– Но она уже замужем.
– Замужем? Чепуха. Как она может быть замужем? Разве ее не отдали в монастырь? – озадаченно спрашивала тетушка.
– Она вышла замуж за великого князя.
– За великого князя? Да, конечно, теперь я вспоминаю. После замужества ее стали называть Софьей?
– Нет, Софья – это ее настоящее имя. А теперь она Екатерина Алексеевна, великая княгиня. Я до сих пор думаю о ней как о Фике, – добавила Казя.
Глаза тетушки просветлели.
– Боже милостивый, она вышла замуж за голштинского герцога Петера. За этого невзрачного паренька с мужицкими манерами и волчьим аппетитом. Ну и ну, кто бы мог подумать, что наша недотрога станет великой княгиней. Правда, у ее мужа плохая репутация, за его выходки его даже прозвали Кильским Чертенком. Но мне его жалко – у него было тяжелое детство. Может быть, твоя Фике сумеет сделать его счастливым.
Казя внезапно подумала, что отныне "ее Фике" принадлежит голштинскому герцогу и она ее больше никогда не увидит. Иногда в жизни случаются очень грустные вещи. Однако, на что ей сетовать? Вскоре она окажется в объятиях Генрика. И не нужен ей никакой великий князь.
– Иоганна будет довольна, – продолжала тетушка, – и станет еще невыносимее, общаясь с императрицей. Представляешь, с какой гримасой она будет лорнировать русских мужиков?
Она посмотрела на Казю, которая ничего не ответила.
– Ты тоже хочешь выйти замуж за принца, деточка? Ах! Ах! Мечты, мечты...
На некоторое время она погрузилась в молчание, рассеянно теребя уши щенков.
– А твой симпатичный кузен, стало быть, остался ни с чем. Время от времени Станиславу нужно спускаться на грешную землю, уж очень он гордый.
Если бы Казя наблюдала за своей тетушкой, она бы увидела, какими лукавыми стали ее глаза, и тут же она хитро сказала:
– Ты ведь не хочешь заставить молодого человека ждать? Особенно в такой погожий день. – Довольная своей проницательностью, тетушка смотрела, как Казино лицо заливает румянец. – Ты удивляешься, откуда старая тетя Дарья все знает? Ты думаешь, можно ли ей доверить свои секреты? – Тетушка расплылась в понимающей доброй улыбке. – Мне известны многие вещи, – сказала она с интонацией старой колдуньи. – То, что я знаю, я рассказываю только моим любимцам. Так, Фредерик?
Серый попугай издал сердитый неразборчивый звук.
– Никому этого не говорите, тетушка Дарья, я вас умоляю! Если я его не увижу... – Она бросилась на колени у изголовья кровати.
– То, конечно, сделаешь какую-нибудь глупость, – закончила тетушка, покачивая головой. – Я обещаю, что не скажу никому ни слова.
– Если отец узнает, – Казя побледнела.
– Право, мой братец весьма смешон. Можно подумать, он никогда не любил. Как это ни он, ни Мария ничего не заметили... Она помолчала. – Ты сияешь, как начищенный самовар. Попробуй спрятать свое счастье немножко поглубже. Теперь беги и осчастливь своего избранника. Если на свете есть женщина, способная сделать мужчину счастливым, то это ты, Казя! – Слезы наполнили ее глаза. – Да пребудет с тобой Бог, ты хорошая, добрая девушка, и Небеса наградят тебя, если не в этом мире, то, наверное, в другом.
Пытаясь не кинуться из комнаты бегом, Казя думала, что это, пожалуй, будет слишком запоздалой наградой.
Глава IV
Супруги Раденские лениво беседовали самым дружеским образом в пятнистой тени яблоневого сада, расположенного рядом с прудом. Мария сидела в раскладном креслице; в знойном воздухе медленно двигался ее веер. Граф Раденский, прислонясь к дереву, утирал пот большим носовым платком. Дети челяди играли в салочки в густых зарослях подсолнухов, похожие на племя пигмеев в гигантских джунглях. Мария прервалась на полуслове, когда к ним подошла Казя и, улыбаясь, сказала:
Знаю, знаю, можешь не говорить.
– Это было еще хуже, чем обычно. Бедные собачки!
Казя плюхнулась на траву рядом с креслом.
– Это уже не смешно, Ян. Мы должны что-то сделать.
– Что ты предлагаешь, дорогая? Отправить всю компанию в ближайший монастырь? Вместе с попугаями?
Было слишком жарко, чтобы всерьез думать о своей сумасшедшей сестре. Мария засмеялась, откинув назад голову, как делала ее дочь. В последнее время она часто смеялась; на ее бледных щеках стал появляться румянец.
– У нас есть для тебя сюрприз, дорогая. Твой отец и я обсуждали планы... – она замолчала, с нетерпением наблюдая, как к ним присоединился Яцек, усевшись рядом со своей сестрой. – Так вот, мы с отцом обсуждали планы на лето, и он согласился поехать с нами в Дрезден в следующем месяце.
Граф Раденский подпрыгнул на месте, будто его укусила одна из пчел, которые в изобилии вились над его головой.
– Да не говорил я этого, – он сдвинул парик на затылок. – Не говорил я этого, Мария. – Однако его грозно сжатые губы раздвинулись в невольной улыбке: он радовался, что здоровье жены пошло на поправку. – Я сказал, что поеду с вами в Варшаву. Что касается Дрездена, я еще обдумаю это.
– Варшава, Дрезден... Это же совсем рядом, – Мария разрешила проблему одним взмахом руки. – Продав лошадей, отец находится в добром расположении духа и готов угодить нам. – Она влюбленно посмотрела на своего мужа.
– За хорошую лошадь англичанин выложит любые деньги, – при воспоминании об удачной сделке граф просиял. – Наконец-то я смогу начать строить новые конюшни.
Он пустился подробно объяснять свой проект, но Казя его не слушала. Дрезден! Бог знает, когда она снова сможет увидеть Генрика, если уедет в Дрезден. Если вообще сможет. На мгновение она почувствовала себя плохо и, закрыв глаза, быстро отвернулась от матери.
– Что с тобой, Казя? Ты больна?
– Пустяки. Просто жара. Я не выспалась ночью, – Казя старалась говорить беззаботно.
Мария бросила на нее проницательный взгляд.
– А скажи мне, Ян, – спросила она, – что говорит об этих расходах Визинский?
Казя провела рукой по траве, затем сорвала яблоко и машинально его надкусила.
– Фу, кислое, – она выплюнула кусок; ее мысли путались.
Казя лихорадочно думала, что Генрик уезжает в Варшаву в конце недели – она улыбнулась шуточке, которую отпустил отец, – и вернется в Липно через четыре месяца. Их единственная ссора произошла из-за его приближающегося отъезда; пролилось много слез, прозвучало немало упреков, но Генрик остался непреклонен в своем решении.
– Казя, я тебя спрашиваю, – громко прозвучал голос отца. – Я спросил, когда уезжает патер Загорский. Ты вообще слушаешь, что я говорю?
– Простите, батюшка. Я не расслышала.
– Не витай в облаках, сестричка, – вполголоса пробормотал Яцек.
– Он уезжает в конце месяца, Ян.
– Ага, спасибо, моя дорогая. Хоть один из этой семьи еще способен толково ответить.
– Мне страшно хочется увидеть Варшаву, – сказала Казя, отшвырнув в траву яблоко. Мир прояснился. Если они поедут в Варшаву, она сможет встречаться там с Генриком.
– Мы поедем через Краков, – твердо объявил граф, – проводим Яцека в шляхетский корпус, а потом потихоньку двинемся в Варшаву.
Сердце у Кази вновь упало. Ехать в Варшаву, не торопясь, казалось ей мучительной пыткой. Клонясь к закату, солнце замерло над зеленой крышей и разожгло в окнах усадьбы золотые огни. Казя предвкушала, как скоро они с Генриком будут купаться в реке, что они часто делали после... Чтобы скрыть жаркий блеск глаз, она торопливо опустила голову.
– Собирается гроза, – сказала Мария, и ее веер задвигался быстрее.
– Ты похожа на котел, который должен взорваться, – сказал Яцек, глядя на сестру с легкой улыбкой.
– По-моему, весь мир взорвется, – сказала Казя. "Пусть идет дождь, – ликовала про себя Казя. – Пусть, если им угодно, разверзнутся небеса. Как чудесно лежать в объятиях любимого под теплым летним дождем, омывающим наши тела".
Она решила, что посидит в тени еще полчаса и уйдет. Внезапно, как всегда в ожидании скорой встречи с любовником, ее стало снедать сосущее нетерпение и предчувствие, что в самый последний момент что-то ей помешает. Весело улыбаясь, она вскочила на ноги.
– Куда ты, Казя, – быстро посмотрела на нее мать.
– Я собираюсь проехаться к висячей скале. Мишка говорит, что там живет олениха с тремя оленятами. Вдруг мне повезет, и я их увижу.
Яцек глядел на свою сестру с восхищением. Сам ангел не сказал бы правды с такой обезоруживающей прямотой.
– Не заезжай далеко, – нахмурилась Мария. – Не по душе мне твои прогулки в одиночку.
– Я тоже поеду, – вступил в разговор Яцек. – Хочу размяться в седле, а заодно присмотрю за сестренкой. – Он еле заметно улыбнулся, увидев, как вытянулось Казино лицо.
Казя наклонилась и поцеловала мать.
– Я жду тебя до заката, – сказал граф.
– Да, батюшка, – с отцом лучше было не спорить. Повинуясь безотчетному импульсу, желая разделить свое счастье со всеми, она подбежала к нему, привстала на цыпочки и поцеловала в щеку.
– Отчего она такая счастливая? – озадаченно спросил граф, провожая взглядом идущих к дому детей.
У его жены было свое мнение на этот счет: в последний месяц у нее зародились сильные подозрения. Она решила, что, прибыв в Варшаву, непременно расспросит Казю.
– Какая разница, Ян? Она всегда была такой.
– Нет, – протянул он с сомнением, сняв парик и вытерев платком голову.
Мария растянулась в кресле и закрыла глаза. Она слышала, как воркуют Казины голуби, а вскоре часы пробили четыре. В Варшаве она подтвердит или развеет свои подозрения, а сейчас было слишком жарко, слишком клонило в сон, и она задремала под монотонное жужжание пчел.
Проделав половину пути вместе с Казей, Яцек остановил лошадь.
– Не забудь причесать волосы, перед тем как вернешься, – посоветовал он. – В прошлый раз они были похожи на воронье гнездо.
– Противный, противный Яцек, как же я тебя люблю, – она наклонилась и прикоснулась к его руке. Иногда он бывал сущим ревнивцем.
Глубоко погруженный в свои мысли Яцек пустил коня назад медленным шагом. Скоро он скажет ей, вот только поймет сам, серьезны ли намерения Баринского, но стоит ли? Если Генрик просто забавляется с его сестрой, он разыщет его, где бы он ни скрывался, и убьет, как бешеную собаку.
Где-то вдалеке на юге прозвучали раскаты грома.