Уильям смотрел на нее, и в нем крепла уверенность в себе. Лилит была так убедительна, так уверена во всем. Он почувствовал, сколько силы в этом маленьком, детском теле – в небольшой девушке, бросившей вызов громадному Джозу Полгарду и заставившей его дать согласие на женитьбу своего сына не по его собственному выбору.
– Лилит, – сказал он, – ты права. Я убежден, что ты права.
* * *
Лилит стояла в комнате у Аманды.
– Аманда, дай мне деньги Уильяма. Я пришла проститься.
– Лилит! Что это значит?
– Мы уходим отсюда. Мы направляемся в Лондон.
– Как вам это удастся?
– Я не знаю, но мы уходим. С деньгами Уильяма и с теми, что есть у меня. Нас убьют, если мы останемся.
– Лилит, ты не сошла с ума?
– Я соображаю. Я знаю, что нам надо делать. В городке устроили посмешище. Сейчас их там сжигают... два пучка соломы, наряженных в людские одежды, – Джоз Полгард и Долли Брент... Им устроили "выволочку" и сожжение.
– Я их видела на дороге.
Вкратце, задыхаясь от спешки, Лилит рассказала всю историю своего обнаружения Джоза и Долли в риге и последовавшего за тем шантажа и его результатов.
– Теперь знает весь свет, и ничто его не остановит сделать жизнь Уильяма невыносимой. Джоз может подумать, что это я рассказала... Он меня убьет. Он сказал, что так и сделает, только боязнь остановила его. Он Уильяма забьет до смерти.
– Он не посмеет.
– Неужели? Не он первый сделает это.
– Это было бы убийство.
– Тебе отлично известно, что когда убивают таких, как мы, это не называется убийством.
Аманда сжала руками пылающий лоб.
– Значит... вы уходите? – медленно проговорила она. Она не могла этого вынести. Она не могла оставаться жить здесь без Лилит и с иронией подумала, что если бы на ее месте оказался отец, он сказал бы, что Бог указывает ему его путь. Это было слишком смело, и она ужаснулась своим мыслям; но почему она должна бояться больше, чем Лилит? Ответ был прост: ей не хватало смелости Лилит.
– Лилит, – сказала она, задыхаясь, – не могла бы я отправиться с вами в Лондон?
Лилит в изумлении смотрела на нее.
– Я... у меня есть кое-какие деньги... даже много, я думаю. Они в копилке. Я их еще не считала. Я возьму одежду для нас обеих. О, Лилит... я отправляюсь... я отправляюсь с вами в Лондон!
Лилит нерешительно улыбнулась, а потом сделала то, чего не делала никогда прежде, – подбежала к Аманде и обняла ее.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Небо начинало светлеть. Аманда, лежа на полу мансарды, в которой она жила с Лилит, наблюдала, как свет пробивался сквозь крошечное окно. Свободная жизнь началась неделю назад.
Мансарда продувалась насквозь; обои отставали от стен, и потолок был весь в трещинах; единственное маленькое окно открывалось с трудом, и еще сложнее было его закрыть, если его все же открывали. Убранство комнаты состояло из двух матрасов – ее и Лилит, – небольшого умывальника и двух стульев. Все это было весьма убого, но она не чувствовала себя несчастной, потому что каждый день случалось что-то новое; она никогда не могла ничего предвидеть. С тех пор как девушка оказалась в Лондоне, Аманда то восхищалась, то возмущалась; она была абсолютно свободна, но эта свобода ее пугала.
Она смогла различить очертания лежащего на полу пакета и улыбнулась, разглядев его. Она с нетерпением ожидала, когда совсем рассветет и она сможет открыть этот пакет; ей хотелось показать другим, что она может стать одной из них.
Этот столичный город, как и сказал Фрит, был по-настоящему удивительным местом; но Аманда знала, что она и Уильям воспринимали его иначе, чем Лилит и Наполеон. Аманде он казался женщиной с обезображенным язвами лицом, но роскошно одетой и усыпанной сверкающими драгоценностями; именно эти контрасты, видные повсюду, пленяли и ужасали ее.
В то раннее утро она вспоминала эту неделю свободы, начавшуюся с бегства из Корнуолла. Она заново переживала их побег, как делала это уже не однажды за последние дни: быстрые сборы и записку родителям, объяснявшую причину ее побега, последнюю встречу с Лилит, а потом с Уильямом, прятавшимся вместе с Наполеоном в морвалском лесу. Несколько часов они шли не останавливаясь, и, лишь уйдя на много миль от Лу, усталые и обессиленные, они уговорили возчика подвезти их до места, где они смогли сесть в "Волшебную карету", транспортное средство для перевозки рабочих, увезшую их из Корнуолла.
Как интересно было ехать впервые по железной дороге! Глаза Лилит горели, как темные драгоценные камни, на которые упал луч света; она без умолку, возбужденно и благоговейно говорила о Лондоне; довольно странно, подумала Аманда, но своим поведением она напоминала рыцаря, направившегося искать мифическую чашу Грааля. Малыш Наполеон был почти так же счастлив, как и Лилит, хотя и не говорил об этом. Если даже и придется ему в этом городе столкнуться с голодом и трудностями, то с ними он уже близко знаком, а близкое это знакомство породило безразличие к ним. Он походил на раба, сбросившего оковы и наконец освободившегося. Уильям же был слишком серьезным, поэтому не разделял беспечного оптимизма своей сестры; он тревожился из-за Аманды. Как могли они знать, что ждет их в этом городе? И что может случиться с такой леди, как Аманда, привыкшей к роскоши? Аманда понимала, как Уильям тревожился из-за нее.
А как они хохотали, когда их болтало в железнодорожных вагонах! А как они замерзли, совершенно не защищенные от ветра!
Потому что, хотя крыша у вагона и была, он напоминал повозку для перевозки скота, будучи открытым с боков. Аманда, закоченевшая от холода, мельком подумала о том, как бы путешествовали по железной дороге Фрит и Энтони; они бы поехали в первом классе, на мягких сиденьях, удобно вытянув ноги. Так бы путешествовала и она, оставшись с родителями или с Энтони. Но что такое замерзшие конечности в сравнении с той дрожью от страха, которую всегда вызывал в ней отец? Что такое небольшая вагонная качка в сравнении с ужасом, вызываемым Энтони?
"Свобода! Свобода! Свобода!" – выстукивали колеса вагона; чувство свободы было удивительным, оно вселяло радость.
Сразу по прибытии в Лондон Аманда была поражена контрастами – роскошью и нищетой, великолепием и мерзостью запустения, обилием продуктов в магазинах и умирающими от голода на улицах людьми. Да и в самой Аманде боролись противоположные чувства – наслаждение и ужас.
Это был год Всемирной выставки, и улицы были переполнены иностранцами со всего света: индусами в изукрашенных драгоценностями тюрбанах, китайцами с косичками, африканцами в развевающихся одеждах. По улицам выстраивались кареты, а в Гайд-парке по дороге к Хрустальному дворцу разодетые женщины и щеголеватые мужчины устраивали веселые пикники с жареными цыплятами и шампанским. На них глазели бедняки – босоногие, в лохмотьях и вшивые, – хватая кости, вышвырнутые из карет; они дрались из-за этих объедков и за возможность подержать под уздцы лошадей, чтобы заработать таким образом один пенс. Окна всех зданий были украшены флагами, а все дороги, казалось, вели к тому широкому проезду, с одной стороны которого располагались огромные усадьбы Эннисмор-хаус, Парк-хаус и Гор-хаус, а с другой высился громадный сверкающий дворец из стекла. Вдоль всего проезда собрались все жаждущие выгоды от великого события в истории Англии. Изобилие фруктов и имбирного пива предлагалось с прилавков и ручных тележек, под которыми шныряли уличные мальчишки, пытаясь отыскать хоть что-нибудь; тут же вились карманники и пытавшиеся обмануть доверчивых людей мошенники. Играли шарманки, танцевали уличные плясуньи, плакали дети, выпрашивая красные, белые и голубые значки на отвороты своих пальто или веселые картинки с выставки на память. Они видели людей среднего достатка, приятно проводивших время на траве перед дворцом, или шедших отдохнуть в саду усадьбы Гор-хаус, или спешивших на ипподром "Бэтти", сооруженный около широкой аллеи в парке Кенсингтон; увидели они и "показ мод" в субботу ближе к вечеру, когда на выставку пускали лишь обладателей пятишиллинговых билетов или абонементов. В Лондоне, как и в Корнуолле, существовало строгое деление на классы, державшиеся друг от друга особняком. Никогда еще Аманда не видела ничего подобного этим улицам столицы с их красочностью и запущенностью, с их богатством и нищетой; этот вездесущий контраст то воодушевлял ее, то вдруг приводил в безысходное уныние, потому что тогда ей думалось, что этот огромный город и сам, как хрустальный дворец, был построен над выгребной ямой.
Аманда теперь вспомнила тот легкий шок, который она пережила, оказавшись на вокзале в Лондоне; он был связан с осознанием того, что она перешла на другую ступень социальной лестницы. На платформе висело объявление, гласившее: "Служащим компании строго запрещено переносить вещи пассажиров вагонов-платформ". Она была рада, что единственная из своих спутников могла его прочесть. Оно было знаменательным. Оно явилось приветствием для нее по случаю ее перехода в новый для нее класс; оно было нормой для того времени. Богатство почиталось, бедность считалась постыдной.
Свою первую ночь в Лондоне они провели в гостинице около вокзала, но они все понимали, что не могут себе позволить и дальше такую расточительность. Им повезло, потому что на следующий день после приезда они нашли дешевые комнаты; и лишь позже, когда начали понемногу разбираться в городе, в котором оказались, они поняли, какой это было для них удачей.
Все началось с того, что, когда они вышли из гостиницы, Аманда заметила слепца, пытавшегося перейти улицу в опасном из-за большого количества экипажей месте. Уильям поспешил ему на помощь, а человек разволновался, когда услышал их разговор. Они из провинции, определил он. Он поинтересовался, кто они такие и что здесь делают. Молодые люди отвели его на постоянное место торговли на Оксфорд-стрит, где его ждала жена. Она принесла ему на продажу букетики роз и незабудок, сделанные ею из шелка.
Как и ее муж, она проявила к ним интерес, а когда услышала, что они нуждаются в жилье, заволновалась.
Женщина жила с семьей – со своей матерью, отцом, мужем и сестрой – в небольшом доме недалеко от Тичфилд-стрит. У них есть две прекрасные мансарды. Плата совсем небольшая – всего три шиллинга и шесть пенсов в неделю. Дешевле найти невозможно, верно?
Вот так сразу же по прибытии они нашли подходящее жилье, которое не должно было стать слишком обременительным для их скромного капитала.
Мастерица по изготовлению цветов из шелка и ее муж стали их лучшими друзьями. Большую часть дня женщина проводила в своей комнате, так как не меньше четырнадцати часов в день Должна была отдавать работе, чтобы, если погода бывала хорошей, они с мужем могли бы заработать вдвоем десять шиллингов в неделю. Большую часть своих изделий она сдавала в магазины, где, как она рассказала Аманде, ей платили семь пенсов за фиалки, а за хорошие розы она могла получить до трех шиллингов.
Если Аманда переживала за бедняков Корнуолла, то как должна была она жалеть бедняков Лондона! Но вскоре она обнаружила, что эти люди не нуждаются в жалости. Они презирали ее в силу своего характера; так они защищались от мира – гордостью и заразительным и непобедимым юмором. На лондонских улицах трагедия быстро сменялась смехом. Даже попрошайки на перекрестках не поддавались печали, несмотря на распухшие, больные ноги в ссадинах, не мытое годами тело и жалкие лохмотья на нем. Уличные торговцы, пытавшиеся сбыть прохожим свой товар, сыпали прибаутками; даже пьянчужки, вываливающиеся из винных и пивных лавок, открытых весь день, распевали песенки. Дети, поджидавшие родителей у дверей этих лавок, прыгали, танцевали, дрались и смеялись вопреки всем бедам.
Так же вели себя и люди, в доме у которых они теперь жили. Кроме Доры, мастерицы, и ее мужа Тома, в доме жили мистер и миссис Мерфи, родители Доры, которые зарабатывали несколько шиллингов в неделю продажей листков с народными песенками, кресс-салата, рыбных и фруктовых пирогов, и сестра Доры, Дженни, шившая мужские сорочки. Эта семья была до крайности бедна, но все ее члены обладали характерными свойствами лондонской бедноты – мужеством, терпением и стремлением не поддаваться тяготам жизни.
Очевидной была необходимость зарабатывать деньги. Чем бы могла заняться Аманда? Она могла бы шить. Как она теперь сожалела, что не занималась рукоделием упорнее, как требовали от нее мать и мисс Робинсон!
Что же, теперь она собирается зарабатывать деньги. В пакете на полу были рубашки, которые ей принесла Дженни. Она должна была пришить к этим рубашкам пуговицы, которые тоже были в пакете, а когда она пришьет пуговицы на сто сорок четыре рубашки и отнесет их обратно на фабрику, то должна будет получить за свои усилия три пенса. Ей повезло, потому что Дженни работала на фабрике уже много лет и с нее не потребовали залог, чтобы унести эти рубашки домой.
– Понимаете, я отвечаю за работу, – сказала Дженни, гордясь этой ответственностью.
В этом удивительном городе они пережили несколько по-настоящему приятных моментов. Они видели Хрустальный дворец, хотя и не могли позволить себе заплатить шиллинг, чтобы попасть внутрь в те дни, когда туда пускали низшие классы. Но необыкновенное удовольствие доставляло стоять у дворца и смотреть на него, пусть и со стороны. Вчетвером они в субботу вечером несколько часов провели на соседнем рынке, выглядевшем совершенно фантастически в свете мерцающих газовых ламп, масляных ламп и свечей, освещающих прилавки. Им показалось, что уличные торговцы выкрикивают что-то на иностранных языках; невозможно было очутиться там и не поддаться всеобщему возбуждению, не радоваться, увидев это впервые, не стараться Что-то выгодно купить. Продавали рыбу, горячие пироги, яблоки, чашки, блюдца, поношенную одежду; работали лавки мясников, бакалейщиков и аптеки с витринами, уставленными бутылками с подкрашенной водой. Всюду было полно попрошаек – слепых, инвалидов или просто в лохмотьях. Вразнос продавали кресс-салат, апельсины, желтофиоли и лаванду. У прилавка они выпили по чашке кофе с сандвичами с ветчиной, развлекая продавца своим непривычным для него выговором и позабавившись его лекцией о том, какие зловредные типы норовят попасть в большой город.
Повезло и другим из их компании, а не только Аманде с ее сорочками. Наполеон получил шиллинг на вокзале за то, что поднес какому-то джентльмену пакет. Он принес монету домой, и она казалась целым состоянием. Уильям слушал в парке речь чартиста, и с тех пор глаза его блестели; Лилит, услышав игру шарманки на Кенсингтон-роуд, недалеко от Хрустального дворца, станцевала под эту музыку, а несколько человек остановились посмотреть на нее, посмеялись и бросили ей немного медных монет. Так что у них у всех создалось впечатление, что улицы этого города все же вымощены золотом, и если очень постараться, то можно его найти.
– Если, – сказала Лилит, – мы совсем обеднеем, если будем страдать от голода, я думаю, Фрит нам поможет.
– Но мы не знаем, где он, – ответила Аманда.
– Ты могла бы написать Алисе. Ведь послать письмо стоит всего лишь один пенс. Ты умеешь писать письма.
– Я и не подумаю писать Алисе. Я убежала из дому и оборвала все связи.
– Ну не с Фритом же. Напиши Алисе. Думаю, ей бы хотелось знать, где ты.
– Не стану я делать ничего такого. Это озадачило бы ее. Кроме того, дало бы ей понять, где мы находимся. А что, если мой отец приедет сюда?
Лилит вынуждена была признать, что это создало бы трудности. Джоз Полгард мог прослышать и приехал бы в Лондон. Лилит перестала уговаривать Аманду написать Алисе, но Аманда знала, что она не перестала думать об этом.
Но вот взошло солнце и настало время подниматься и начинать новый день. Это был первый день, когда Аманде не надо было выходить из дому вместе со всеми. Ее переполняли гордость и счастье оттого, что ее ждала работа.
За завтраком в комнате у девушек каждый получил по кусочку хлеба и по одной печеной картофелине. Все говорили о том, что они собираются делать.
Уильям должен был продавать кресс-салат. Аманда догадывалась, что он пойдет поближе к парку в надежде услышать другие выступления.
Лилит начала напевать одну из песенок, которые намеревалась потом исполнять на улицах. Она пела их на собственные мелодии и танцевала при этом. Супруги Мерфи сказали ей, где можно купить листки с песенками за четверть пенса; перепродавали они их за полпенса. Лилит самонадеянно просила за свои песенки целый пенс, потому что, как она говорила, она не только пела, но и танцевала, продавая их; как ни странно, она часто получала пенс и уже начала зарабатывать больше старика, научившего ее торговать. Ее забавные гримасы, непривычный акцент, живость и обаяние уличной девчонки привлекали Людей; все это заставляло их смеяться, а смех на этих улицах ценился превыше всего. Люди готовы были платить за то, чтобы посмеяться, и Лилит поняла, что у нее есть уловка, как выудить деньги из их карманов. Она стала главным кормильцем в их маленькой группе, обнаружив, что может зарабатывать десять шиллингов в неделю – зарабатывать легко и приятно, – столько же, сколько зарабатывали вместе искусная мастерица делать цветы из шелка и ее муж. Лилит заважничала. Она стала главной в их компании и поняла, что, несмотря на внешность чужеземки и непривычный акцент, близка лондонцам. Она не глупее их и такая же смекалистая, а вот трем другим смекалки не хватало. Лилит быстро освоилась в этом лабиринте улиц и уже знала их, как сельские тропинки, знакомые с детства.
Наполеон приобрел метлу и был счастлив. Известность как подметальщик он пока не приобрел, но у него был свой участок, а почтенный подметальщик перехода на Риджент-стрит позволял ему работать на своем переходе во время своего отсутствия в течение двух-трех часов каждый день. Для Наполеона это было увлекательной игрой; он никогда не знал, когда ему заплатят за работу, но он всегда помнил человека, давшего ему шиллинг, и таков был его характер, что каждое утро перед выходом на работу он был убежден, что днем ему повезет и он принесет в казну еще один шиллинг и что каким-то чудом в этот день ему достанется собственный переход.
Аманда не сожалела, что завтрак закончился и они разошлись по своим делам. Она взяла пакет, развязала его и приступила к работе.
Утром к ней заглянула Дженни, чтобы посмотреть, как ей работается, и поморщилась слегка, увидев пришитые пуговицы.
– Не следует притягивать их так плотно, дорогуша, от этого собираются морщины вокруг. И за эти складочки они не платят. Или меньше платят. Вам следует быть аккуратнее. Смотрите. Дайте я покажу вам.
Она присела ненадолго и пришила несколько пуговиц своими ловкими пальцами; Аманда устыдилась, увидев ее скорость, напомнившую ей образец вышивки Марты Бартлетт, законченный в 1805 году и сохраняемый для Аманды в качестве примера.
– Вам ведь надо делать свою работу, – сказала она.