– Приезжали, а я как раз в привратницкой была, – стала рассказывать Ариша, и я понимающе кивнула, потому что привратник наш, Василий Егорович, был отцом покойного жениха Ариши Евграфа, и она своего несостоявшегося свекра частенько навещала. – Доложите, говорят, княгине… А Василий Егорыч ко мне оборачивается и спрашивает: "Ее светлость принимают ли?" Господин поручик на меня поглядели и глаза отвели. Я отвечаю: "Не знаю, принимают ли княгиня Зинаида Ивановна, пойду спрошу, только помешать боюсь, ты же знаешь, Егорыч, к ней молодой князь Дмитрий Иванович с утра пожаловали!" И тут господин Жерве стали бледны, головой помотали и говорят: "Не надо, не ходи никуда, Ариша, я потом заеду, я лучше напишу". И бегом со двора.
– Ариша, – сказала я спокойно, – послушай: господина Жерве не принимать, писем его ко мне не доставлять, а возвращать посланному, буде же по городской почте придут – отсылать обратно. Сейчас же все это Василию Егоровичу передай.
Ариша поглядела на меня сочувственно, кивнула и вышла. Брат крепко, любовно и с уважением расцеловал меня, а потом отправился проведать своего племянника, которого очень любил. Я пошла с ним, и мы прекрасно провели этот день втроем. Я уверяла себя, что горячая любовь этого маленького мальчика, сына моего, заменит мне все блага мира, что для женщины материнское счастье всего важнее, уверяла себя – и верила в это… Но вот настал вечер. И ночь… Мужа моего не оказалось в Петербурге, он куда-то отъехал по делам своих заводов и имений, я была совершенно свободна, я могла бы отправиться к Жерве, который, само собой, сейчас места себе не находил… Мое ожесточенное сердце болело, я тосковала, но я упорно напоминала себе оскорбительные слова, которые мигом врезались в мою память:
"Аи" моей Зизи подобен
Блестящей, ветреной, живой,
И своенравной, и пустой…
Вспоминала я бархатную накидку… И это воспоминание дало мне силы удержаться. Я сама себе клятву дала больше не опускаться не то что до встреч, но даже и до воспоминаний о человеке, который предпочел мне какую-то дешевую девку.
Ах, кабы выполняли мы все клятвы, какие себе даем!..
Я боялась, что Жерве станет осыпать меня письмами и докучать визитами, но после того, как его дважды не приняли в нашем доме, письма возвращали, а при встречах в обществе я проходила мимо равнодушно, он перестал мне досаждать и вел себя как ни в чем не бывало, совершенно спокойно, как если бы наша разлука не доставила ему никакого страдания.
В отличие от меня! Я томилась по нему, я в постели не находила себе места, не раз мне приходилось по ночам уходить в детскую к сыну, чьи чистота и невинность спасали меня от искушения броситься к моему покинутому любовнику.
Так прошли весна, лето, настала осень и вновь зима. Конечно, жизнь так или иначе пыталась меня отвлечь: светские развлечения, знаки внимания со стороны государя, интриги среди фрейлин, появление новой особы – Варвары Аркадьевны Нелидовой, которая сначала была знаменита лишь тем, что ее тетушка, Екатерина Ивановна Нелидова, считалась одной из фавориток государя Павла Петровича, а потом и племянница прославилась в узких кругах, сделавшись фавориткой сына.
Я помню тот маскарад, где они познакомились, государь и меньшая Нелидова. Это был один из немногих маскарадов, в котором веселились и танцевали. Собственно Варвара Аркадьевна была бедной сиротой, младшей из пяти сестер, жившей на даче в предместье Петербурга и никогда почти не выезжавшей. Но от тетушки своей она знала всякие подробности о юности императора, которые и рассказала ему во время танца, пока была в маске. Под конец вечера младшая Нелидова призналась, кто она. Ее пригласили ко двору, и она понравилась государыне. Вскоре она была назначена фрейлиной.
Варвара Аркадьевна была очень милая, хоть назвать ее красавицей просто язык не поворачивался. Она не помышляла обнаруживать свое исключительное положение между прочих фрейлин, держась всегда спокойно, холодно и просто. По секрету скажу: я не сомневалась, что она была очень хитра и смела – чего стоит хотя бы способ ее появиться перед государем, простушка на это не отважится! – но я никогда не питала к ней ни ревности, ни зависти, прекрасно понимая, что сама на такую роль не была бы способна, что, даже если бы я ответила согласием на желание государя, все свелось бы к одной или нескольким встречам, а ему нужна была такая… Не жена, но покорная и всегда готовая к услугам, как жена.
Связь императора с Нелидовой можно было не замечать, если только очень крепко зажмуривать глаза, что и делали с успехом дочери императора, великие княжны Мария и Ольга Николаевны, и самые уж совершенно невинные фрейлины, скажем Машенька Фредерикс. Государыня все видела и знала: собственно, эта связь была ею благословлена, – однако если кто-нибудь подумает, что Николай Павлович ни на кого более не глядел, он ошибается. Как ехидствовала Россет, описывая день императора, в девятом часу после гулянья он пьет кофе, потом в десятом сходит к императрице, там занимается, в час или в час с половиной опять навещает ее, всех детей, больших и малых, и гуляет, в четыре часа садится кушать, в шесть гуляет, в семь пьет чай со всей семьей, опять занимается, в половине десятого сходит в собрание, ужинает, гуляет в одиннадцать, около двенадцати ложится почивать, почивает с императрицей в одной кровати… Когда же он бывает у фрейлины Нелидовой?
Я бы задала еще один вопрос: когда же он успевает строить куры прочим придворным красавицам, в том числе и мне? А он это делал…
Именно тогда в наших разговорах впервые прозвучало слово "Эрмитаж", которое потом стало иметь и для него, и для меня особенное, тайное значение. Нет, собственно говоря, ничего нового в этом слове для меня не было, ибо, сколько себя помню, в Эрмитажной роще Царского Села, ранее называвшейся Дикой, всегда стояло это прелестное творение Растрелли, сиявшее белизной, голубизной и позолотой, напоминая зимний солнечный день, этот прекрасный, затейливый павильон, даже отдаленно не напоминавший хижину отшельника или скромный сельский домик.
– Вы чем-то похожи на этот дворец, – сказал Николай Павлович однажды, и голос его так зазвенел от волнения, что я взглянула на него изумленно. – Вернее, он похож на вас. Он так же прекрасен, изящен, совершенен – и в то же время причудлив, он сияет прелестью, он будит воображение, его хочется узнать ближе, к нему хочется приблизиться, им хочется владеть.
– Я… я разве такая же бледно-голубая? – ляпнула я, не зная вообще что сказать.
– Если желаете, я велю перекрасить его в розовый цвет – под ваше платье – или в алый, цвет любви и страсти, – проговорил государь, и голос его стал вдруг хриплым.
Но в это время мы оба увидели, что к нам подходят императрица и Софи Бобринская, и Николай Павлович вымолвил совсем другим тоном – светским и спокойным:
– Я всегда жалел, что бабушка приказала засыпать канал, который некогда окружал Эрмитаж.
– Но тогда к этому дворцу было бы еще труднее приблизиться, – ответила я, сама не понимая, что говорю, не понимая, досадую ли я, что наш опасный разговор прервали, или радуюсь этому, но император только пожал плечами и повернулся к императрице.
Стояла снежная зима, когда ни один русский, в каких бы рафинированных европейцах он себя ни числил, не мог удержаться от катания с гор. Новый год встретили необычайно весело, маскарадов с переодеваниями и балов невозможно было сосчитать, однако я почти все их пропустила: катаясь с гор на санях, умудрилась из них выпасть и сломала ногу. Долгое время не могла встать, а потом и ходила несколько месяцев с трудом, какие уж тут танцы! К тому же еще сделалась у меня инфлюэнца, так что я вполне испытала на себе медицинские ухищрения того времени. До сих пор не пойму, хотел ли наш домашний доктор, чтобы я поскорей выздоровела или, напротив, подольше бы болела, когда непрестанно мучил меня средствами, совершенно не приносящими облегчения: горячим сбитнем да настоями шалфея, бузины и мать-и-мачехи с анисом.
Все это время я много читала, на что прежде не было времени. Я еще раньше обратила внимание на Бальзака, когда прочла его роман "Шуаны", а теперь мне одну за другой присылали из магазина Смирдина с Невского все бальзаковские новинки: "Сцены частной жизни", "Эликсир долголетия", "Гобсек", "Шагреневая кожа", "Отец Горио". Так и повелось, с тех пор я полюбила Бальзака и прочла небось его всего, хотя, пусть мне и приписывают сходство со многими его героинями, я лишь часть своей жизни была похожа на герцогиню де Ланже, Дельфину Нунсинген или княгиню де Кадиньян. Сходства с Луизой де Баржетон я бы стыдилась, хотя, пожалуй, напоминала именно ее, когда впоследствии познакомилась с графом Шово. Мне всегда было ужасно жаль, что во время приездов Бальзака в Россию нам не удалось повидаться, а потом я этих встреч перестала искать, придя к пониманию, что знакомство с творцами иллюзий способно эти иллюзии разрушить. Один лишь Искра умел обвораживать и очаровывать даже своими недостатками, а прочие писатели – такие же люди, как мы, иные даже хуже, и слишком близко подступать к ним, пытаться проникнуть в тайны их ремесла или их жизни – это значит неминуемо разочаровываться.
Скучно мне было и тоскливо, несмотря на чтение. Куда больше развлекали модные журналы! Все мои комнаты были завалены новыми образцами товаров лучших магазинов… Отчего-то отлично помню, как я неглиже сидела в своем кабинете на диване, вся в подушках и с ногой в лубке, Ариша примеряла на меня новейшего фасона корсет, а я читала присланный вместе с корсетом журнал производителей: "Говоря о различных модных изобретениях, мы хотим доказать, что не менее занимаемся здоровьем прекрасного пола, напомнив дамам о корсетах, которые, сверх той выгоды, что в минуту можно расшнуроваться, подавив пружину, и тем избавить женщину от нетерпения и несносной скуки раздевания, так спокойны, что никогда не жмут". Хоть я была очень стройна, но корсеты и меня интересовали. Ведь в те времена без корсета можно было только спать лечь или в пеньюаре ходить, Боже упаси в обществе показаться. Дамы пожилые еще носили корсеты со шнуровкой на спине, утянуть которые можно было только с помощью служанки с крепкими руками, а мы, молодые, уже перешли на такой фасон, который застегивался спереди, на груди, с помощью разъемных бюсков.
А теперь вот еще какую-то пружинку предлагают… Помню, я внимательно рассматривала картинки корсетов, как вдруг раздался звон – стекло в окне моей комнаты разлетелось вдребезги.
Ариша испуганно вскрикнула, а я уставилась на камень, лежащий на полу. К нему была крепко примотана черной лентой какая-то бумага.
Я сразу поняла, что это. Ох, как забилось сердце!
– Дай мне, дай… – пробормотала я, еле дыша от волнения.
Ариша подала мне камень, а сама, схватив подушку, побежала затыкать окно. Откуда-то слышались голоса прислуги, пока не понимавшей, где что разбилось, однако ни Ариша, ни я – мы не торопились позвать на помощь.
Вдруг Ариша отшатнулась от окна – я еще путалась дрожащими пальцами в холодной ленте, завязанной крепким узлом, – и громким шепотом прошипела:
– Там они! Стоят под окошком! Николай Андреевич!
– О Господи! – вне себя от острого счастья выдохнула я. – Что он, каков он? Да помоги же мне встать, я хочу его видеть!
Я то снова и снова пыталась развязать узел, то порывалась вставать. Подскочила Ариша, проворно дернула ленту, листок бумаги упал мне в руки, и я прочла строчки, написанные полузабытым почерком Жерве (после той сцены в парадном я все его письма сожгла, жалела об этом и перед собой стыдилась этого):
"Да, я виноват перед Вами, да, я изменил Вам пошло и отвратительно, но минуту этой слабости я искупил такими страданиями, каких не пожелаешь и врагу. Если я до сих пор еще не пустил себе пулю в висок либо не сделал этого же руками вашего брата или какого-то иного своего врага, то лишь потому, что во мне жила надежда увидеть Вас, отыскать в глубине Ваших глаз прощение. Теперь осталась только тень этой надежды. Дайте мне знать, где и когда я смогу увидеть Вас, или через пять минут я застрелюсь под Вашим окном!"
Все письмо было забрызгано чернилами, плохо очиненное перо в нескольких местах порвало бумагу, и это почему-то тронуло меня необычайно!
У меня полились слезы. Кажется, все это время нашей разлуки я ждала не оправданий его, а покаяния, искреннего раскаяния. За эту столь долго чаянную искренность я могла простить все!
И я забыла обиду, забыла ревность, забыла свое оскорбленное достоинство. Это вновь был миг полного подчинения любви, пребывания в бессловесном рабстве у нее.
Не думая о своей ноге, я метнулась с дивана. Ариша едва успела меня подхватить и помочь мне не то допрыгать, не то доковылять до окна. Не чувствуя холода, я припала к нему и увидела внизу простоволосого, в расстегнутой шинели Жерве, стоявшего на парапете Мойки-реки над темной водой так спокойно, словно он стоял на твердой мостовой. В руках у него был пистолет, и, выстрели он себе в голову, тело его упало бы в реку и было унесено бы в Неву.
Он увидел меня в окне и пошатнулся. Я только и смогла, что схватиться за горло.
– Ариша, дай перо, бумаги! – прохрипела я. Она подбежала, я торопливо, вкривь и вкось – перо почему-то оказалось так же плохо очинено, как у Жерве, и кляксы сыпались кругом, и это сходство показалось мне символично! – начеркала:
"Приходите на наш масленичный бал. Жду".
Торопливо помахав бумагой, чтобы просохли чернила, я примотала письмо тою же лентою к тому же камню и, просунув руку в разбитое окно, кое-как швырнула вниз.
Я видела, как Жерве, следя взглядом полет камня, чуть покачнулся, и взвизгнула от ужаса, что он сейчас упадет и утонет – и я лишусь его в ту же минуту, как обрела вновь. Но он поймал эквилибр, удержался, спрыгнул, подобрал письмо, прочел и, снова отыскав меня взглядом в окне, низко, в пояс, поклонился, а потом убежал, прыгая как мальчик.
– Да вы порезали руку! – вскричала Ариша испуганно, но я только счастливо улыбнулась, глядя на кровавую царапину.
Бессмысленно описывать мое состояние в тот день и в прочие дни, оставшиеся до бала! Кто любил, поймет меня без слов, кто не любил… ну, тому никакими словами не описать безумия, мною владевшего!
На масленичный бал должно было съехаться великое множество народу, несмотря на то что такие балы шли сейчас один за другим. Их вообще старались не пропускать все мало-мальски светские люди, пропустить их – значило обречь себя на долгую скуку, ведь предстоял Великий пост, когда балы не давались и представления в театрах не шли, можно было только концерты посещать или светские салоны.
Князь Борис Николаевич решил, что я спятила, поскольку раньше я могла в последнюю минуту отменить поездку на бал, если у меня прыщик на щеке вскакивал, а тут намеревалась показаться на люди хромая, с костылем!
Впрочем, этот костыль имел вид необычайный и совершенно колдовской. Черного дерева, с рукояткой, украшенной бриллиантами… Он принадлежал некогда бабушке моей, графине Строгановой, и она пользовалась им в самом начале своей болезни ног. Был он сделан для нее каким-то богатым немцем, приятелем ее мужа, в нее тайно влюбленным, очень страдавшим, когда она ушла от мужа и он лишился возможности ее видеть, но следившего за ее жизнью издалека, и эта трогательная история мне пришлась очень по душе, хоть и растравляла мои раны. А может быть, именно поэтому? Прав, сто раз прав был Гейне, назвавший любовь зубной болью в сердце, – ведь мы непрерывно трогаем языком ноющий зуб, снова и снова причиняя себе боль, мучаясь, но не в силах перестать себя мучить.
Собственно, этот костыль продиктовал мне и манеру моего туалета.
Я знала, что танцевать не смогу, поэтому выбрала для себя роскошное платье из тяжелого голубого штофа; надела диадему с бриллиантовой звездой, а более никаких украшений, кроме двух газовых шарфов, которые были вплетены в мои волосы, уложенные на затылке. Один шарф был голубой с серебряными звездами, а другой – белый с золотыми, они ниспадали до полу и легко взлетали при движении.
Помню, князь Петруша Вяземский совершенно ошалел при виде меня и потом всем, кто был и не был тогда у нас, двадцать раз уши прожужжал о том, до чего я была ослепительна в этом наряде, со своим "старозаветным костылем".
Он даже написал тогда экспромт в мой альбом:
Костыль – Вам дар небес:
Любите Ваш костыль!
Он был для Вас судьбы полезною указкой,
И в школе жизни он Вам указал на быль,
Когда Вам жизнь была
Одной волшебной сказкой…
До чего же странно, что незамысловатый стишок сей, созданный вроде бы в насмешку над тем, что я, всегда порхавшая по паркету, переходя из одних объятий в другие, нынче не могла танцевать, а бродила, тяжело опираясь на свой костыль, – до чего же странно, что он словно бы определил суть того бала, ставшего для меня одним из величайших разочарований в жизни.
Да, как вспомню те бесконечные минуты ожидания, сначала трепетного, счастливого, а потом мучительного, безнадежного…
Жерве так и не появился.
Конечно, тревога моя была о том, что с ним случилось несчастье, но лишь до тех пор, пока не приехал брат Дмитрий (он воистину стал с некоторых пор недобрым вестником моей любви!) и не открыл тайну, почему Жерве не приехал.
Оказывается, еще накануне он заехал в домашний карточный притон, который держал некий господин Долгашов, носивший также фамилию Смоленский. Это был изрядный шулер, составивший себе состояние нечестной игрой. Об этом многие знали, однако отчего-то шулерство – та же кража! – не считалось слишком уж позорным, особенно если им увлекался не человек из общества, а держатель карточного стола, как бы заведомо отпетая персона. Конечно, бывало, что самых отъявленных шулеров высылали из столиц или даже из России, окажись они иностранцами, иных арестовывали, но это уж из-за каких-то самых вызывающих случаев мошенничества или если проигравшемуся взбредала охота свой позор выставить напоказ. Но такие эпизоды были редки, и шулерство процветало. Муж мой в молодые годы отдал дань картам, но вскоре бросил; свекор мой много проиграл; но ни я, ни брат мой, к счастью, азарту случайной удачи подвержены не были. Брат о том, что Жерве играл, узнал из разговоров кавалергардов, которые были там с ним. Сели за столы за полночь, встали под утро – но уже других суток. Играли в штос, иначе называемый фараоном или банком. Жерве понтировал и не раз за это время проигрывался в пух, не раз возвращал свое добро, не раз его увеличивал, но к концу каким-то образом все остались, как говорят игроки, при своих. Тут же, возле столов, измученные, все игравшие упали спать. Сколь я понимаю, о моем бале, о нашей встрече, о том, что намеревался застрелиться из-за меня, мой бывший любовник просто забыл.