Грудь Сюзанны сдавила непрошеная гостья – зависть. Как ни странно, но она завидовала тому, что отец Эмилии отказывал ей в покупке многих вещей. Дело в том, что мать Сюзанны умерла давно, и Джеймс Мейкпис передоверил воспитание дочери гувернанткам и экономкам, почтенным дамам вроде миссис Далтон, которые должны были привить Сюзанне полный набор качеств, присущих истинной леди. Сюзанна умела петь и играть на фортепиано, рисовать карандашом и красками не просто сносно, а даже хорошо. Умела танцевать и шить.
И каким-то чудом ей удалось не испортиться, не стать законченной капризной эгоисткой, в основном потому, что плохое поведение требовало значительных усилий.
Вот тут-то и крылись корни ее зависти: Сюзанна выросла в красивом доме, окруженная красивыми вещами, и отдала бы большую их часть, разумеется, только не новую кобылу, но уж точно фортепиано и ворохи новых мантилий, за то, чтобы папа хоть изредка интересовался, сколько она тратит на наряды. Да и вообще – чем она занимается!
О да, узнав о ее помолвке с Дугласом, он остался доволен, как остался бы доволен любой другой отец. Но он так редко бывал дома, его бизнес – импорт и экспорт антиквариата – требовал частых разъездов, и она иногда подозревала даже, что отец смотрит на нее, как на предмет домашней обстановки. Он ставил ее на одну доску с напольными часами в библиотеке или любимым мушкетом. Он был так же далек и бесстрастен и так же необходим для ее существования, как солнце.
Когда Эмилия, Дуглас или кто-либо из ее приятелей заговаривал о своих родителях, Сюзанну охватывала паника. Они говорили на совершенно непонятном ей языке!
О матери у Сюзанны сохранились лишь смутные воспоминания. Она помнила, как проснулась ночью от громкого шепота и суеты в темноте, помнила склонившуюся к ней женщину с темными волосами, темными глазами и ласковым голосом. Был еще миниатюрный портрет красивой молодой женщины: локоны, большие светлые глаза со слегка опущенными наружными уголками, мягкие пухлые губы, изящно очерченные скулы. Почти точная копия Сюзанны. На обратной стороне торопливым четким почерком было написано: "Сюзанне Фейт от мамы. Анна". Эта миниатюра была единственным материнским портретом во всем доме.
В детстве Сюзанна хотела поставить портрет на тумбочку, но папа ласково попросил убрать его в ящик. Сюзанна давно решила, что смерть матери так сильно потрясла папу, что любое напоминание о ней, в том числе и собственная дочь, причиняет ему сильную боль. Но вот неделю назад она застала его в своей спальне с миниатюрой в руке. У Сюзанны дыхание захватило, мелькнула надежда: может быть, он сейчас заговорит с ней о матери! Мало-помалу папино сердце оттает, они сблизятся, и он наконец-то станет упрекать ее за то, что она слишком много денег тратит на наряды.
Но тут она заметила, что он разглядывает обратную сторону портрета, и услышала, как он бормочет: "Ну, конечно же!" А не "увы" или "Боже мой", что было бы куда уместнее для человека с разбитым сердцем. Нет, он произнес: "Ну, конечно же". И в этих двух словах отчетливо звучал азарт. С таким, должно быть, выражением было произнесено некогда слово "Эврика!"
Тут Джеймс поднял глаза, и Сюзанна увидела в них только пустоту.
– Прости, дорогая, – сказал он и быстро вышел из спальни.
Дуглас склонился к ней, заглядывая в альбом, и солнце позолотило ему затылок. Сюзанне захотелось провести пальцем вдоль линии ровно подстриженных волос. "Скоро я смогу трогать его, сколько захочу..." Интересно, какую надпись вышила бы миссис Далтон, прочти она сейчас ее мысли? Тугой узел в груди ослабел. Когда она станет женой будущего маркиза, зависть и беспокойство останутся в прошлом.
Дуглас внезапно оторвался от альбома и приложил ладонь козырьком к глазам.
– Слушай-ка, Сюзанна, кажется, сюда спешит ваша экономка. Да она несется со всех ног.
Миссис Браун, которая обычно шествовала с королевским величием, теперь бежала по лужайке во всю прыть, подобрав юбки. Позднее Сюзанна вспоминала, как постепенно вся компания притихла и замерла, словно мелькание щиколоток экономки ясно свидетельствовало о цели ее появления.
Когда миссис Браун приблизилась, Сюзанна медленно поднялась, чувствуя, как часто и неровно забилось сердце. Она знала, что сейчас услышит, прежде чем миссис Браун успела заговорить.
Когда Кит переступил порог кабинета, перо герцога еще продолжало летать по бумаге.
– Доброе утро, Кристофер, – рассеянно проговорил он. – Садись.
Если бы Кит и без того не знал, что приглашение к отцу сулит неприятности, обращение "Кристофер" указало бы на это как нельзя определеннее. Он смиренно и даже робко – поскольку накануне вернулся домой в самом деле очень поздно, тогда как сейчас было еще очень рано – присел на стул с высокой спинкой, стоявший перед кормой отцовского стола-корабля.
Эта пришедшая в голову метафора его позабавила. Стол в самом деле своими размерами напоминал небольшой корабль. Дубовая столешница была отполирована до зеркального блеска, и герцог мог сколько угодно любоваться собой, занимаясь повседневными делами: глубокомысленно вынашивая далеко идущие планы, направляя ход истории росчерком пера.
Распекая сына...
Как Кит ни старался, не мог угадать причину нынешнего вызова к отцу.
– Доброе утро, сэр.
Отец поднял на него глаза, слегка вскинул брови, видимо, удивленный официальным тоном сына, и, откинувшись на спинку кресла, принялся сверлить его взглядом, вращая в пальцах перо.
За окном кабинета лондонцы жили своей обычной жизнью, спешили по делам пешком и верхом, сновали в судах по Темзе. И к этим делам косвенным образом был тайно причастен его отец, который ведал бюджетом разведывательной службы и утверждал кандидатуры секретных агентов его величества.
– Если ты, Кристофер, и считаешь своего начальника идиотом, это не означает, что ты можешь называть его этим словом, – устало заговорил герцог.
Ну наконец-то Кит вспомнил!
– Но отец! Этот иди...
Отец сделал едва заметное движение головой, и Кит запнулся. Он никогда не сомневался в том, что Чизолм – идиот, но вслух этого не произносил, очевидно, до прошлой ночи. Что само по себе было подлинным чудом, поскольку Кит отличался врожденной склонностью к прямоте, которую только годы суровой армейской дисциплины несколько усмирили. А Чизолм, как ни крути, все равно идиот и есть.
Но сейчас Кит, так же как и его отец, был шокирован оттого, что это слово было произнесено вслух. Виновато, конечно, пиво. И, конечно же, бренди. И... кажется, было еще виски? Воспоминания о прошедшей ночи возвращались к нему бессвязными кусками, но общая картина все же вырисовывалась отчетливо. Он вспомнил, что вечер начал в клубе "Уайтс" с коллегами-агентами и лучшим другом Джоном Карром среди них. Кит сразу приступил к выпивке, к которой порядком пристрастился за эти пять миновавших после окончания войны лет. Видимо, дело было в скуке. Кит успел привыкнуть к тому, что его жизнь ежечасно подвергается опасности, привык к острым ощущениям и рискованным операциям. В послевоенной жизни ему катастрофически не хватало перца.
В какой-то момент в "Уайтсе" появился его начальник Чизолм, и вот тогда-то...
Отец лениво постукивал пером по пресс-папье – тук, тук, тук. И звук эхом отдавался в голове Кита, словно канонада. Кита так и подмывало протянуть руку, выхватить у отца этот проклятое орудие пытки и переломить пополам.
– Чизолм вовсе не идиот, Кристофер.
– Разумеется, нет, сэр, – согласился Кит.
Постукивание наконец-то прекратилось. Наступило молчание.
– Он просто осел, – уточнил после паузы герцог.
– Виноват, отец, мне следовало сначала проконсультироваться с вами.
Отец сдержал улыбку и снова принялся с серьезным видом разглядывать Кита, отчего ему стало не по себе. После десяти лет на службе государству, после дюжины благополучно преодоленных смертельных ловушек и бесконечного числа успешно завершенных дел (он уже потерял им счет) мало кто мог заронить беспокойство в душу Кита Уайтлоу, виконта Грантема, наследника герцога Уэстфолла. И он решил нарушить молчание:
– Сэр, я сознаю, что сказанное мною непростительно, и надеюсь, вы понимаете, насколько это мне несвойственно.
Герцог фыркнул:
– Несвойственно? А как насчет того случая с Миллвью?
Кит замялся. Он помнил случай с лордом Миллвью.
Случай настолько неприятный, что после него герцог грозился даже услать Кита в Египет. Учитывая любовь Кита к родной столице, эта угроза была серьезной. Кит тогда подверг сомнению законное происхождение Миллвью.
– Но ведь я извинился, – натянуто выговорил Кит. – Мы все в тот раз напились и... короче, я принес извинения. И собираюсь принести извинения Чизолму.
– А тебе не кажется, Кристофер, что в последнее время ты только и делаешь, что приносишь извинения?
Кит предпочел оставить этот риторический вопрос без ответа. Пусть отец на него ответит.
– Мне вот кажется! – ответил герцог. – И еще ты приобрел устойчивую репутацию дамского угодника.
– Неужели? – поразился Кит. Ужасно само по себе то, что он вообще приобрел репутацию, не важно какую.
– Смею возразить, сэр, речь идет всего об одной даме, – стал он оправдываться, – не о многих же.
– Об одной даме за один раз. И эта твоя последняя дама замужем!
– Неправда! – притворился негодующим Кит. Хотя успел прийти к отцу вовремя только потому, что означенная замужняя дама разбудила его и велела поскорее одеваться и уходить, прежде чем ее муж вернется от своей любовницы. Графиня не была особенно интересной женщиной, зато славилась красотой, взбалмошностью и неприступностью, и домогаться ее было, по крайней мере, увлекательно.
Герцог пропустил его слова мимо ушей, снова взялся за свое ужасное перо и принялся отстукивать им перечень заслуг.
– Ты хорошо проявил себя на войне, Кит. Будучи ранен, ты спас жизнь своему командиру. Служил мужественно и во всех отношениях достойно.
Кит озадаченно слушал. На поле брани он просто был самим собой, как и выполняя секретные поручения. Собственное поведение никогда не казалось ему геройским.
И тут он сообразил, к чему клонит отец. "Но в последнее время я не могу гордиться тобой, Кристофер!" Истинным героизмом сейчас Киту казалось вытерпеть до конца, пока отец закончит свой перечень.
– Теперь о настоящем. Несмотря на то, что твоих заслуг никто не собирается умалять, теперь, в послевоенное время, работы для агентов становится все меньше, ты сам это прекрасно знаешь. Так, например, этим утром меня известили, что скончался Джеймс Мейкпис, и мы не станем подыскивать ему замену. Я просто решил...
– Джеймс Мейкпис умер? – Поразительная новость окончательно прояснила мозг, отуманенный вчерашним дебошем. Когда Кит видел Джеймса в последний раз...
Внезапно волосы на его руках зашевелились от дурного предчувствия.
– Отчего умер Джеймс, сэр? – Он сумел задать этот вопрос вполне спокойно, почти уверенный в ответе.
– Ему перерезали горло. Он был ограблен, ему вывернули карманы. Ужасно, конечно, и невыразимо жаль. Теперь вернемся к нашим делам. Как я сказал, работы для агентов все меньше и меньше, так что я решил послать тебя в...
– Я уверен, сэр, Джеймса убили потому, что он подозревал Таддиуса Морли.
Он выпалил это, не подумав, и тут же понял, насколько дико прозвучали его слова, особенно сейчас, средь бела дня в отцовском кабинете, а не в прокуренном полумраке клуба "Уайтс", где Джеймс впервые поведал Киту ту историю. И выражение отцовского лица, естественно, немедленно подтвердило это.
Но убийство выставляло историю Джеймса в новом свете!
Неделю назад Кит заскочил в клуб и застал там сидящего в одиночестве Джеймса Мейкписа. Джеймс смотрел на свой бокал с виски так, словно не знал, что с ним делать. Первое не слишком поразило Кита – Джеймс Мейкпис любил посидеть в одиночестве. Но вот второе показалось странным. Джеймс служил в Иностранном бюро, и Киту приходилось общаться с ним по делам зарубежной агентуры. И никогда Джеймс не пил ничего крепче чая.
Самой удивительной особенностью Джеймса было, пожалуй, отсутствие особенностей. Спокойное достоинство, редкие проявления сдержанного остроумия, компетенция, вызывающая если не теплые чувства, то полное доверие. У него был дом в Лондоне и, насколько знал Кит, еще один, в провинции. Еще у него была дочь. Больше Кит ничего не знал об этом человеке, хотя давно понял, что симпатизирует ему. Может быть, отчасти потому, что Джеймс был так скрытен. Это порядком интриговало.
Тогда в клубе Кит подошел к нему, подумав, что, если Джеймс не собирается пить виски, он может сделать это за него. Но когда Джеймс с ходу спросил его: "Скажите, Грантем, известно вам что-нибудь о христианских добродетелях?", то Кит с шутливым возмущением развернулся и сделал вид, что уходит прочь.
Но Джеймс вдруг рассмеялся. Если только те невыразительные тихие звуки можно было назвать смехом. И Кит вернулся назад из чистого любопытства.
– Не бойтесь, Грантем. Я последний человек, который намерен читать вам мораль, – сказал тогда Джеймс, и это уже само по себе было интересно. И добавил: – Я лучше расскажу вам одну историю, которая имеет отношение к христианским добродетелям и мистеру Таддиусу Морли.
Джеймс, который так же, как семейство Кита, жил в Барнстабле с давних пор и кое-что знал о прошлом Кита, понимал, что тот не в силах будет отказаться от разговора о Таддиусе Морли, как гончая не откажется преследовать зайца.
И Джеймс поведал ему свою историю, и тогда она скорее заинтересовала, чем убедила Кита. Потом пришли друзья Кита с Джоном Карром и увели его с собой прежде, чем Джеймс успел закончить свой невероятный рассказ, но не раньше, чем Кит успел допить его виски.
На лице герцога, раздосадованного тем, что его снова перебили, появилось недовольное выражение.
– У Джеймса были подозрения насчет Морли? Члена парламента от партии вигов? Какого рода подозрения?
– Это было на прошлой неделе. Джеймс рассказал мне, что считает Морли причастным к убийству Ричарда Локвуда, которое произошло несколько лет назад. Еще он сказал... – Кит запнулся, ожидая, чтобы туман, снова заклубившийся в его голове, окончательно рассеялся, и он смог воспроизвести слова Джеймса наиболее точно. – Он сказал, что Локвуд собирал доказательства – очевидно, документы, – которые свидетельствовали, что Морли продавал важную информацию французам, чтобы финансировать свою политическую карьеру. И Морли подослал к нему убийц.
Некоторое время отец молча смотрел на сына. Затем лицо его приняло многотерпеливое выражение человека, надевающего тесный сюртук, которое Кит хорошо знал и ненавидел с детства.
– Кристофер, тебе хорошо известно, что могущественные люди вызывают зависть и что о них болтают всякий вздор. А Морли в этом отношении особенно уязвим из-за своего низкого происхождения.
Кит с трудом сдержал раздражение.
– Сэр, Джеймс сказал, что Локвуд спрятал доказательства, уличавшие Морли, в месте, имеющем какое-то отношение к... христианским добродетелям. В месте, поистине фантастическом. Он сам употребил слово "фантастическом". Но где именно, он так и не сказал. И Джеймса убили прежде, чем эти улики были обнародованы.
Герцог сурово посмотрел на сына, и тот не дрогнув встретил его взгляд. Внезапно лицо герцога прояснилось, словно он понял, в чем дело.
– Когда Джеймс рассказывал тебе об этом, он был пьян? А ты сам? – Отец подался вперед, наморщив лоб. Герцог потянул носом. – Ты и сейчас пьян? Ты и за завтраком выпиваешь, Кристофер?
– Ну что вы, отец! Конечно же, я не пью за завтраком. – Сама мысль о пище и питье заставила жалобно застонать его желудок. – А Джеймса я вообще ни разу не видел пьяным!
– Гм... – проворчал герцог в ответ на заявление сына.
– А под конец Джеймс сказал мне, – продолжал Кит, – что, как ему кажется, он наконец-то понял, где именно следует искать уличающие Морли документы. Но, увы, он мертв. Это уже второе убийство. Два бывших солдата, и оба подозревали Морли!
– Между этими убийствами прошло семнадцать лет, Кристофер! – Отец раздраженно хлопнул ладонями по столу, и голову Кита сжало словно тисками. Один глаз у него решительно не хотел открываться. Не стоило пить еще и виски... – Я не вижу тут никакой связи. Никто не уполномочил Джеймса вести какие бы то ни было расследования, касающиеся Морли, если он действительно занимался этим накануне смерти. Кроме того, – веско добавил герцог, – свидетели утверждали, что видели на месте преступления любовницу Локвуда, ту, которая впоследствии таинственно исчезла. Несколько месяцев весь Лондон бурлил, портреты подозреваемой были помещены во всех газетах, страну прочесали вдоль и поперек в поисках исчезнувшей женщины. Но со временем шум утих. На самом деле мораль этой история такова: любовницы всегда потенциально опасны.
Любовницы потенциально опасны? Кит отвлекся на мгновение, обдумывая эту мысль. Прошлой ночью графине грозила опасность истощить его.
– Мне вот что хотелось бы знать, мой мальчик. Почему Джеймс Мейкпис поделился своими фантазиями именно с тобой?
Поскольку ответив на этот вопрос, Кит свидетельствовал бы против самого себя, он упрямо молчал. Отец откинулся в кресле и тяжело вздохнул, выразительно подтвердив этим вздохом свои подозрения.
– Кристофер, несколько дней назад мистер Морли спросил меня – имей в виду, крайне деликатно, – не заслужил ли он каким-нибудь своим поступком твою неприязнь.
Этот вопрос мистера Морли не очень удивил Кита.
– Он слишком мнителен, отец, – сухо ответил Кит. – Ничего такого он не сделал. – Однако Кит не сомневался, что Морли хорошо понимает, что он сделал. Это произошло вечером больше десяти лет назад в доме его отца в Барнстабле. Двое друзей крупно поссорились, и их ссора едва не закончилась самым плачевным образом. В этом была замешана некая беспечная красавица. Тем вечером Кит впервые встретил Таддиуса Морли.
И в последний раз видел Каролину Оллстон.
Наступила тишина. Ветер колыхал портьеры на окне кабинета, и от этого движения желудок Кита снова пришел в смятение. Он с усилием фокусировал глаза на отцовском лице, вместо того чтобы закрыть их, что сейчас ему очень хотелось сделать. Лицо отца напоминало его собственное, только было мягче, и черты отличались большей гармонией. Отца все считали красивым. Но сына с его дедушкиным надменно выгнутым носом, длинным острым подбородком и материнскими на удивление яркими голубыми глазами никто не считал красивым. О нем говорили: "Весьма своеобразный". При этом тон мог быть как оскорбительным, так и весьма одобряющим.
– Отец, – начал Кит спокойно, поскольку не в его характере было сдаваться. – Чем же, по-вашему, мог руководствоваться Джеймс Мейкпис, когда рассказал мне эту историю? Разве она не оправдывает, по крайней мере…
– Кристофер! – Голос отца прозвучал на этот раз резко. – Оставь это.
– Но почему? – повысил голос Кит. – Потому что вам по политическим соображениям неудобно заняться особой Морли?
И тут же пожалел, что задал столь рискованный вопрос. Пульсирующая голова с трудом контролировала слова. Заодно ему вспомнилось, что после виски он пил еще и шампанское. А может, это графиня накапала себе что-то в пупок, и потом он...