Елизавета, как женщина мудрая, и не помышляла о повторении опричной истории. Ее жизнь текла вдалеке от борьбы за трон – кто бы ни взошел на него, цесаревна была ему не соперницей. Однако нет-нет, но кровь великого Петра все же вскипала в жилах младшей дочери царя. Но ума цесаревне хватало для того, чтобы подавить бунт в сердце и издалека следить за перипетиями истории.
Сторонние наблюдатели (уж таков закон жизни – даже у самой скромной из персон, в ком течет царская кровь, непременно найдутся и наблюдатели, и соглядатаи) усматривали в этом какую-то особо тонкую тактику честолюбивой цесаревны, ждавшей своего часа, другие подозревали, что в это время она была беременна и стремилась в загородном уединении скрыть свою тайну.
Умница же Елизавета, с улыбкой глядя на всю эту возню, оставалась вне схватки. И лишь узнав, что по смерти Петра Второго трон перейдет к ее кузине, Анне Иоанновне, в первый раз недобро усмехнулась. Ох, как выразительна была эта улыбка, ох, как страшна. Однако и сейчас цесаревна не сделала и шагу, чтобы этому воцарению воспрепятствовать.
– Терпение – удел сильных, доченька, – любила повторять ее мать, императрица Екатерина. – Терпи, и твое терпение вознаградится сторицей. Но не медли, когда видишь, что твой час настал. Тогда не медли ни одного лишнего мига!
Должно быть, Елизавета еще не видела, что ее час настал.
В деревне, вдали от света, цесаревна жила не то чтобы замкнуто, но скорее вдали и от царского двора, и от его потрясений. Актеры и художники, певцы и военные в невысоких чинах… Охота, скачки, прогулки по берегу тихой реки и вновь пирушки и охота… Классической красотой Елизавета не отличалась, но ее глаза, изумительные и невероятно живые, украшали и освещали ее лицо. Поклонников у нее хватало, но после афронта с Фридрихом Гогенцоллерном, а позже и с Морицем Саксонским Елизавета навсегда зареклась от монархических браков и поисков царственного супруга, предпочитая им пусть и не такие громкие титулы, но подлинные чувства и искренние привязанности.
Вот как описывал двадцатилетнюю Елизавету агент саксонского двора, барон Лефорт.
"Цесаревна сказочно хорошо сложена – красивые ноги, белоснежное свежее тело и ослепительный от природы цвет лица. Несмотря на пристрастие к французским модам, она не пудрит волосы, ведь они того красивого рыжего цвета, что весьма и весьма ценится любителями венецианской красоты. И от всего ее существа веет любовью и сладострастьем… В костюме итальянской рыбачки, в бархатном лифе, красной коротенькой юбке, с маленькой шапочкой на голове и парой крыльев за плечами, а позже и в мужском костюме, особенно любимом ею, потому что он обрисовывал ее красивые, хотя и пышные формы, она была неотразима. Она сильно возбуждала мужчин, чаруя их вместе с тем своею живостью, веселостью, резвостью… Всегда легкая на подъем, она легкомысленна, шаловлива, насмешлива. Она как будто создана для Франции и любит лишь блеск остроумия".
Именно при посредстве рекомого Лефорта Елизавета чуть было не вышла замуж за сына саксонского курфюрста Августа Второго. Старший сын Августа, признанный наследником, был изумительно хорош собой и к тому же весьма мужествен и решителен. От такого мужа грех было отказываться. Елизавета, правда, и не отказывалась, однако опасалась его необыкновенной предприимчивости.
– Он, словно флюгер, клянусь, – как-то в сердцах заметила она своей подруге Марте. – Откуда подует ветром свободного престола, туда его сердце сразу же и поворачивается. Красив, но гниловат женишок-то…
Мориц, конечно, не мог не прельститься прекрасной невестой, но куда более его прельщал обещанный вроде бы за Елизаветой курляндский престол. И даже возможность разделить его со столь прекрасной девушкой радовала куда меньше. Но в те дни место в Митаве было занято Анной Иоанновной, кузиной Елизаветы и вдовой Фридриха-Вильгельма, герцога Курляндского, значительно менее привлекательной, чем цесаревна, но в данную минуту обладавшей лучшим приданым. Мориц не колебался в выборе между богатством одной из предполагаемых невест и прелестями другой. Герцогиня Курляндская также не замедлила благосклонно принять предложение жениха.
Россия согласия на такой брак, конечно, не дала, и все трое остались при пиковом интересе. Однако лишь один из них, вернее, лишь одна Елизавета, с самого начала не питавшая никаких романтических иллюзий (да и неромантических тоже), с удовольствием приняла это известие.
– Я же тебе говорила, Марта, не будет из этого сватовства никакого толку. Да и рассуди сама – разве ж Мориц Саксонский ровня дочери Петра?
Собеседница отрицательно качнула головой. Вопрос был явно риторическим и ответа не требовал.
– Вот я и говорю, лучше быть здесь самой собой, чем подобно Аннушке умереть нелюбимой да еще и на чужбине.
Когда же к власти пришла, вернее, к власти привели кузину Елизаветы, Анну Иоанновну, для цесаревны мало что изменилось. Разве что Александровская слобода сменилась окраиной Санкт-Петербурга, куда почти сразу после коронации по высочайшей воле новой императрицы перебрался весь ее двор.
– Да, матушка, я живу бедно, я живу серо… Мало того, что содержание мое невелико, так еще и сестрица-то моя меня всякий миг в гадостях подозревает, а потому наводнила улицы вокруг моего убежища шпиками да соглядатаями, лазутчиками да жандармами.
Марта знала, что это вовсе не преувеличение, что лазутчиками наполнены не только улицы вокруг, но даже дворец цесаревны. Не зря же одну из ее горничных заточили в тюрьму, обвинив в непочтительных отзывах о Бироне. Откуда бы тайная канцелярия знала о подобных отзывах, скажите на милость?
Горничную подвергли допросу, высекли и сослали в монастырь. Однако Бирону и его лазутчикам наверняка было этого недостаточно, и они пытались добиться заточения в обитель и самой цесаревны. Преследования бесили Елизавету. О, если бы она могла сделать хоть что-то противу установленного! Однако содержание ее было почти ничтожно и позволяло ей жить отнюдь не роскошествуя. По царским меркам, разумеется.
Много позже, вспоминая об этом времени, она рассказывала своей невестке:
– Я носила простенькие платья из белой тафты, подбитые черным гризетом, дабы не входить в долги и тем не погубить своей души… Если бы я умерла в то время, оставив после себя долги, то никто их не заплатил бы и душа моя пошла бы в ад, а этого я совсем не желала. Хотя признаюсь, что белая тафта и черный гризет должны были вместе с тем производить впечатление вечного траура и служили своего рода вызовом этим наглецам, кои о троне, положа руку на сердце, и мечтать не смели.
В словах постаревшей Елизаветы было много правды. Действительно, содержание было по царским меркам более чем скудным. Ведь кроме двора, пусть и небольшого, на плечах цесаревны лежала забота о двух дочерях дяди, старшего брата царицы Екатерины, Карла Скавронского, которых она старалась выдать замуж. Собственно, молодая и полная сил цесаревна вела себя как матушка большого семейства, о всех заботящаяся, ведь такова жизнь – и разве может быть иначе в семьях, где более сильные ответственны за более слабых уже потому, что они самую малость сильнее.
– Знать пренебрегала мною как за мое низменное, по их меркам, рождение, так и за характер моих скандальных, с их точки зрения, любовных увлечений. Таким образом, душечка, признаюсь, что мне пришлось, чтобы составить себе общество, спускаться все ниже и ниже. В Петербурге, как ты знаешь, я наполнила свой дом гвардейскими солдатами. Я раздавала им маленькие подарки, крестила их детей и очаровывала их улыбками и взглядами. "В тебе течет кровь Петра Великого", – в благодарность говорили они.
Молодая невестка кивала. О да, это все была чистая правда. Или то, что цесаревне было удобно считать правдой, – ведь спустя годы многим из нас свойственно свои поступки переоценивать, находить в глупостях отсветы мудрых поступков, а в мудром молчании – следы несогласия или даже отвращения.
– Я, деточка, показывалась публично весьма редко, лишь в торжественных случаях, и даже тогда держалась серьезно и грустно, принимая вид, доказывавший, что ни от чего не отреклась. Глупцы были те, кто этого не понял.
"Глупцы, матушка императрица, – соглашалась мысленно невестка, – как есть безумные глупцы".
Из К. Валишевского. "Дщерь Петра Великого. Елизавета Петровна" (1902)
Она была прежде всего дочерью Петра Великого, озабоченная, в особенности в начале своего царствования, тем, чтобы не посрамить его имени и его наследия, на которое она предъявила права. Ее поклонение своему великому отцу доходило до мелочности; так, например, она иногда подписывала свои письма именем: "Михайлова", потому что Петр, путешествуя за границей, взял псевдоним "Михайлов". Но для того, чтобы эта страсть к подражанию распространилась на более серьезные предметы, Елизавете недоставало не одного только гения. За отсутствием гениальности она обладала все-таки здравым смыслом, хитростью, некоторыми еще более тонкими свойствами ума, например искусством, составившим впоследствии отличительную черту Екатерины II, устанавливать тщательно охраняемую границу между своими чувствами и даже страстями с одной стороны и своими интересами с другой. Образчиком этого может служить ее поведение с маркизом Шетарди; она расточала этому товарищу черных дней почти чрезмерные знаки дружбы и благодарности, предоставив ему и публично, и в своем тесном кругу привилегированное положение, и вместе с тем в области политики она перешла на сторону злейших врагов его и Франции и предала его им.
Она отличалась большой скрытностью. Никогда не была она так любезна с людьми, как в ту именно минуту, когда готовила им опалу или гибель. Но это опять-таки принадлежит к области вечно женственного.
У нее также было и чрезвычайно высокое понятие о своем царском достоинстве. Павел I, говоря впоследствии: "В России значительным человеком является только тот, с которым я говорю и пока я с ним говорю", повторял лишь заученный урок. Она нередко произносила подобные фразы. Так, по поводу великого канцлера, о титуле которого говорили в ее присутствии, она заметила: "В моей империи только и есть великого, что я да великий князь, но и то величие последнего не более, как призрак".
Это чувство было у нее весьма искренно, вместе с тем менее лично, чем у Петра I. Она в нем отождествляла себя со своим народом, считая его чем-то высшим всех измеряемых величин и ценностей, а себя естественным олицетворением этого народа в глазах мира. Но она понимала, что тожественность эта была лишь случайная и преходящая, вследствие чего она не проявляла относительно будущего надменного равнодушия Петра. Она беспрестанно была озабочена вопросом о престолонаследии и огорчалась тем, что ей не удалось его лучше обеспечить. В ней было меньше гордости, и, вместе с тем, она обладала более верным сознанием своей роли и своих обязанностей и более глубокой любовью к своей родине. Она любила ее, гордилась ею и, несмотря на самые страшные испытания, оказалась неспособной предать ее интересы.
Глава 3. Шкатулка с потайным дном
В бальной зале стало тихо. Анне почудилось, что свет тысячи свечей померк, – в распахнутых дальних дверях показалась ее сестрица.
Восторженное аханье раздалось со всех сторон. Или сие просто померещилось одышливой стареющей царице… О да, она воссела на русский трон, но от этого не стала ни моложе, ни привлекательнее, ни желаннее. Умом особым Бог ее тоже, увы, не наградил – она завидовала. Завидовала уму своих советников, подозревая, и не без основания, что те беспокоятся о собственном благе куда более, чем о благе страны. Завидовала внешности своих придворных дам, видя, что даже самая невзрачная из них затмевает ее, императрицу, не прилагая к этому никаких усилий. Но более всего она завидовала Елизавете, только что появившейся в Малой зале приемов. Сияя бриллиантами в высокой прическе, улыбаясь чуть небрежно, дочь великого Петра приближалась к возвышению, на котором стоял трон. Вот она уже в нескольких шагах, вот подошла, присела в книксене.
– Ваше величество, милая моя сестрица! С днем ангела!
"Змеюка, – подумалось Анне, – дрянь лживая. Да ты не поздравлять меня явилась, а насмехаться надо мною! Не ты ли третьего дня сказывала своему прихлебателю Лестоку, что с удовольствием придешь токмо на мои похороны?"
– Благодарим тебя, милая сестра! Присоединяйся же к нашему празднику!
Анне с трудом удалось сдержаться: голос не дрожал, улыбка была почти радостной, а милостивое приветствие вышло вполне дружелюбным. Да и само обращение на "ты", пусть и в Малой зале, звучало вполне однозначно – кружок любящих людей собрался для того, чтобы отпраздновать именины императрицы. Во всяком случае, так хотелось Анне.
Но, к сожалению, это было только ее желание. Выглядело все происходящее совершенно иначе.
По давнему обычаю, приглашенные на "семейные" праздники двора собирались по правую руку от трона. Иногда там было совсем пустынно, иногда гости теснились, с трудом умещаясь в невидимых границах. В этот туманный вечер на правой половине были лишь особо доверенные, близкие Анне люди. Исключение составлял только китайский посол, третьего дня вручивший императрице верительные грамоты. Этикет обязывал пригласить его на ближайшие празднество, что Анна и сделала скрепя сердце.
Сейчас она с некоторой тревогой наблюдала, как этот самый посол прислушивается к шепоту жены английского посланника. Похоже, что беседа казалась гостю из далекой восточной страны весьма забавной, иначе отчего бы он улыбался столь широко? Должно быть, злословят иноземцы меж собой, ее, царицу и владычицу, высмеивают.
Стерпеть это было бы трудно любой даме, а уж владычице великой Росии и вовсе невозможно.
– Любезный посланник, – с улыбкой обратилась Анна к китайцу, – сказывают, что мужчины вашей страны весьма сведущи по части дамской красоты. Верно ли сие?
Посланник склонился в поклоне. Ему хотелось сказать, что это чистая правда, а потому женщины вокруг выглядят просто отвратительно: бледные, с широко распахнутыми, глупыми, по-рыбьи светлыми глазами. Но, увы, тогда бы его карьера при русском дворе закончилась, так толком и не начавшись.
– О да, прекрасная как сон императрица. Мужчины моей страны знают толк в прекрасном, это чистая правда. А потому знают толк и в подлинной женской красоте.
"Однако как хорошо ты говоришь по-русски, – подумала Елизавета, обернувшаяся на голос сестры. – Отчего бы это? Должно быть, побеседовать с тобой накоротке будет более чем интересно…"
– А раз так, любезный посланник, прошу вас разрешить наш маленький спор. Как все мы есть токмо глупые барышни, – Анна похлопала глазами, – прошу вас указать, которую из нас вы бы могли назвать самой прекрасной…
"Ох, сестричка, а ты воистину поглупела несказанно с нашей прошлой встречи… Или этот узкоглазый так сильно пришелся тебе по сердцу, что ты готова льстить ему каждую минуту, даже на глазах у всего света?"
(Злые языки поговаривали, что Анна пыталась пригласить нового посланника в свои личные покои, едва он только появился при дворе. Посланник же замешкался с согласием, должно быть, опасаясь привязанности императрицы не менее, чем ее гнева. Вот теперь, судя по всему, сестрица Анна пыталась предпринять еще одну попытку.)
Елизавета никогда не любила Анну, а кроме того, всеми силами стремилась пребывать в тени, находиться от воцарившейся сестры как можно дальше, не соперничать с ней ни в чем… Ну, хотя бы не соперничать явно.
Посланник сделал несколько шагов вперед. Его узкие глаза обежали весь зал, непозволительно долго задержавшись на сияющей красотой Елизавете. Та мысленно усмехнулась (любой женщине приятно, когда ею любуются, что ж тут греха-то таить, и я грешна, любезный посол). Однако столь явно показывать женское превосходство над Анной – хоть и очень соблазнительно, но неумно и не к месту…
Не позволив даже тени улыбке показаться на губах, Елизавета отвела взгляд от пристальных глаз посланника.
– Ваше величество, в звездную ночь трудно сказать, какая звезда самая яркая… – произнес китаец с поклоном.
"Да ты умен… Это и понятно, иначе что бы ты делал при нашем дворе… Сидел бы среди своих роз и соловьев да философствовал почем зря… Ничего нет лучше уклончивых ответов, это и я уже хорошо знаю. Однако мог бы и соврать, польстить Анне… Жалко, что ли, тебе?"
Анна благосклонно улыбнулась.
– Однако же я настаиваю. Ибо спор наш с нашими дамами длится уже непозволительно долго.
"Да, милая сестра, ума у тебя совсем не осталось… Зачем же, видя, что можешь получить нежелаемый ответ, продолжаешь задавать вопросы? А что ж тебе делать с державой? Хотя какая держава, у тебя на уме красота, да увядание, да любовники, да Бирон…"
– Ваш спор все же много короче, чем история моей великой страны, – неуклюже попытался выйти из неловкой ситуации посланник. Он и сам не понимал, почему не может спрятаться, как всегда, за крайне любезным и крайне двусмысленным комплиментом, пытался спрятаться за мудростью великого Кун-цы, но ничего не получалось. "Однако она не уймется… Что же делать?.."
Молчание затягивалось. Анна с тревогой наблюдала, как глаза посланника раз за разом останавливались на лице Елизаветы.
"Надо было сослать тебя, змея, в Чудов еще прошлым летом. Отговорили… Но, поди, и сегодня еще не поздно! Ужо я тебя, сестрица!"
– Разве может самая яркая звезда сравниться с луной, мерцающей на бескрайнем небе? – начал посланник. – Все звезды и иные небесные тела, поражающие нас красотой и заставляющие склоняться в безмолвном восхищении, меркнут перед ее блеском и величием!
И он склонился перед императрицей в низком поклоне – не оставляя и тени сомнения в том, кто же эта луна на бескрайнем небе (сиречь в палате царской).
"Однако забавно сегодня, ничего не скажешь… – Елизавета вслед за остальными придворными дамами присела в почтительном поклоне. – Расскажу Алеше, то-то порадуется…"
Но Анна все-таки не была столь глупа, как думалось Елизавете. Да, отчаянное женское самолюбие и сознание своей неотвратимой старости преследовало ее постоянно и заставляло совершать непозволительные поступки. Однако кто сказал, что она этого не сознавала? Милостиво улыбаясь, императрица в душе горько кляла себя за такое проявление слабости и за то, что сама же поставила себя в неловкое положение перед всем двором. Махнуть рукой и забыть не получится… Дамы-то и кавалеры – бог с ними, посудачат и забудут, отвлекутся на что-то новенькое и более интересное, а вот Лизка и Бирон…
Анна еле удержалась, чтобы не закусить от досады губу. Черти бы их побрали, и сестрицу любимую, и милого дружка… Отчего-то Анне вспомнилась непростая история ее воцарения. Может быть, и сейчас, вот прямо сейчас змея Лизка мечтает, как ворвется в ее спальню с гвардейцами… Нет, не может такого быть! Мечтать она, может, и мечтает, от обиды да злости, но решиться на такое ох как непросто… Да и силушки у нее не станет. За ней, законной царицей, Бирон, он один стоит десятка… сотни… Тьфу ты, так до тысячи можно дойти в лести. Десяток – и будет с него…
Хотя когда в последний раз цари всходили на трон России иначе? Быть может, когда-то и где-то уставший правитель передавал своему наследнику власть с улыбкой… Однако о таком чаще рассказывают сказки, чем летописи.