Пока Сулейман смотрел на пока еще красное личико Селима, Хуррем с тревогой вглядывалась в его лицо. Правильно мужчинам не показывают ребенка целых сорок дней, это для матери ее дитя красиво в любом возрасте, даже если некрасиво вовсе, ведь говорят же, что для вороны ее птенец орел. Отцу могло не понравиться личико новорожденного сына.
Но Селим открыл глазки и невольно улыбнулся. Это не была осознанная улыбка, просто у младенца ходуном ходил ротик, но выглядело именно так. Селим хотел кушать и пытался сообщить это матери пока без крика. Хуррем поняла:
– Повелитель, он просит кушать. Можно, я покормлю его?
– Конечно.
Он сидел на диване, держа на одном колене маленького Абдуллу, а на втором Михримах.
– Паша Мехмед, садись рядом со мной.
Мехмед кивнул как взрослый и устроился рядом с отцом, елозя по подушкам.
Если что-то делал Мехмед, Михримах немедленно должна повторить.
– И я!
– Садись.
Но, устроившись по другую сторону от отца, девочка тут же взвыла:
– Мне не видно!
И тут Мехмед снова показал, что он старше и умней, мальчик подвинулся:
– Садись здесь.
Теперь Сулейман сидел, держа одного ребенка на колене, а двух других обнимая за худенькие плечики, и смотрел, как Хуррем кормит четвертого ребенка.
Подумалось: так ли нужна власть, если есть вот такое счастье?
Но он был султаном, Повелителем, а потому должен думать о последствии любого из поступков.
Уже через минуту после появления султана в комнате Хуррем гарем не просто знал, что он там, но и принялся горячо обсуждать это из ряда вон выходящее событие. Снова из-за этой Хуррем Повелитель нарушал правила!
Конечно, Сулейману и Хуррем вовсе не было все равно, что о них думают валиде и остальные обитательницы гарема, но если Повелителя просто раздражало, то Хуррем понимала, что его появление вызовет новую волну зависти и ненависти. Так бывало всегда прежде, она боялась этой ненависти, боялась, что не сможет защитить себя и детей.
Но на сей раз все было иначе. Глядя на счастливого султана, облепленного детьми, их детьми, она вдруг поверила, что сумеет справиться со всем, одолеть любую неприязнь, вернее, научится сама и научит детей не обращать на нее внимания. Поняла, что их в этом мире пятеро – Повелитель, четверо их детей и она, обязанная защитить сыновей и дочь, остальные просто не в счет.
Меньше четырех лет назад Настю привезли в гарем, называя уже Роксоланой, она долго сопротивлялась, но приняла это имя. В гареме назвали Хуррем, она приняла и это имя и до самого рождения дочери звала сама себя только так. Перед рождением первенца стала мусульманкой, постаралась верить искренне, старалась учиться, чтобы быть интересной Повелителю, как могла, не замечала зависти, боролась за свою жизнь. Уже была настоящей Хуррем, заставив себя не вспоминать прежнюю жизнь, забыть Настю, и даже Роксолану забыть.
Но сейчас рождалась новая Хуррем. У прежней в случае опасности было желание забиться в уголок, чтобы не видели, не косились вслед, не замечали. Новая Хуррем за своих детей, да и за себя тоже, могла любому перегрызть горло, она больше не боялась, опасалась, но не боялась.
Почему?
Когда Сулейман не отверг ее после рождения сына, казалось, что это просто потому, что до рождения они слишком мало были вместе. Когда после рождения дочери взял к себе почти сразу, думала, что это случайность, тем более, когда родился Абдулла, султан выдержал все положенные сроки.
А вот теперь он бросал вызов всем, ставя ее и детей выше любых правил и негласных законов, выше любого осуждения, недовольства, неважно, чье оно. Разве могла Хуррем при этом предать любимого? Она даже не стала клясться, что выдержит все, она это знала, словно раньше была в тумане и не понимала, куда ступать, как делать следующий шаг, а теперь вдруг нащупала верную дорогу. И туман еще не рассеялся, и дорога едва ощутима, но если по ней пойти, то из мрака выйдешь.
Сулейман удивился, заметив, каким вдруг спокойным, уверенным стал ее взгляд. Показалось, что эта юная женщина в сотни раз мудрее всех улемов, вместе взятых, что она знает что-то такое, чего не знает больше никто. А еще, что в мире существуют только они пятеро – он, его Хуррем и их дети.
Эту новую Хуррем почувствовали и все остальные. Когда на следующий день валиде все же решила навестить Хасеки и посмотреть на внука, оказалось, что Хуррем нет в ее покоях!
– Где она?!
– Повелитель разрешил Хуррем Султан гулять с детьми в саду. Там сейчас очень хорошо.
Разрешил… Да, Сулейман мог разрешить все, что угодно, но почему же он ничего не сказал валиде? Хотя после вчерашнего разговора едва ли хотел о чем-то спрашивать.
Сама Хуррем с каждым днем все меньше обращала внимание даже на валиде. Нет, она не скандалила, ничего не требовала, была вежлива и спокойна, она просто жила своей жизнью с детьми, но так, словно ни от кого больше не зависела. Наверное, так и было, уверовав в покровительство Повелителя, Хуррем совсем отгородилась от гарема, не допуская в свою жизнь никого, кроме самых верных служанок. Она купила еще двух девушек и двух личных евнухов. Султан не возражал, остальным в случае его согласия возражать просто не полагалось.
Да и кто мог возразить, если уже немного погодя Хуррем вернулась в спальню Повелителя, вернее, он каждую ночь снова проводил с ней в своей спальне в гареме, забыв о других наложницах.
Как пройти по краю
Казалось, для Хуррем наступили золотые дни, Повелитель снова подтвердил свою любовь к ней и к детям, валиде поставлена на место и не смеет возразить, Махидевран тем более, Ибрагим-паша больше не присутствует в гареме, он занят делами и женой, дети здоровы, умны и красивы.
Но все хорошо долго не бывает, тем более в таком страшном месте, как гарем.
Кизляр-ага не перечил Хуррем, прекрасно понимая, что ночная кукушка дневную всегда перекукует, Повелитель выполнит любую просьбу и даже каприз своей Хасеки, если тот, конечно, не затрагивает государственных дел. Но туда Хуррем пока не лезла, а в гареме вела себя временами даже надменно.
Много ли женщине нужно, чтобы возомнить себя самой главной? Влюбленный мужчина, которому послушна половина мира, невольное поклонение остальных, ему подвластных. Многие смогли бы на ее месте заметить эту грань между просто послушанием и вынужденным подчинением, между просто завистью и откровенной ненавистью, спрятанной за угодливыми улыбками, а еще то, как сама переступает границу между просто независимостью и надменностью?
А если женщине всего девятнадцать и у ее ног Повелитель, Тень Аллаха на земле?
Хуррем зазналась, постепенно она перестала отличать правду от лести, нежелание вступать с ней в спор от поклонения, замечать явные признаки надвигающейся беды. К тому, что с ней не желают общаться остальные одалиски, Хуррем уже привыкла, да ей и не очень нужно общение, хватало султана и детей, для разговоров попроще были служанки, хотя у Марии она учиться почти перестала – некогда.
Первой от Хуррем ушла Зейнаб. Повитуха была вольной, а потому задержать ее невозможно. Сказала жестко:
– Хуррем, ты потеряла чувство меры. Если не станешь прежней, судьба тебя накажет.
Та только дернула плечом:
– Ничего я не потеряла! Повелитель любит меня, нас с детьми, вот и все. А остальные пусть сдохнут от зависти.
– Но живешь-то ты в гареме. Здесь нельзя заводить врагов, их и без того хватает. Я много раз об этом говорила. Можешь жестоко поплатиться. Ревность и зависть способны на все.
– Я не боюсь!
Зейнаб только сокрушенно покачала головой:
– Хуррем, тебя ждет беда, если не изменишься.
– Хватит пророчить беду!
– Я ухожу, вернусь, если станешь прежней.
Хуррем рассмеялась:
– Тогда уходишь навсегда, я не стану прежней, мне надоело всем кланяться и ждать, когда валиде скажет приветливое слово. Молчит, ну и пусть молчит!
Зейнаб ушла. Остальные уйти не могли, но почти не разговаривали, молча выполняя приказания госпожи. Хуррем потребовала объяснений от Марии:
– Что случилось, почему на меня злятся слуги? Я никому из них не сделала ничего плохого, наоборот…
– Госпожа, позвольте сказать. Зейнаб права, со своими слугами вы терпимы, но с остальными нет. Не только с вами, но и с нами никто в гареме не разговаривает, смотрят косо, делают вид, будто не слышат…
– Почему ты винишь меня, а не тех, кто это делает?
Мария вздохнула:
– Мы живем в гареме, и слугам трудно, если госпожа враждует со всеми. Но главное – вы почти перестали смеяться.
Хуррем в недоумении раскрыла глаза, ее смех каждый день слышен всему гарему, когда они резвятся с детьми. Мария подтвердила:
– Только с детьми, госпожа, только с детьми. Будьте так же веселы с остальными. Можно презирать людей и даже ненавидеть их, но если бы вы находили силы улыбаться даже тем, кого ненавидите, ненависть обязательно уменьшилась. В опасности не только слуги и вы сами, но прежде всего ваши дети.
Хуррем разозлилась:
– В гареме всегда опасно! А вы для того и есть, чтобы защитить моих детей даже ценой собственной жизни.
– Я помню, госпожа, что наши жизни ничего не стоят, но мы не всегда сможем защитить принцев и принцессу. А еще…
– Что еще, договаривай!
– Госпожа, это не мое дело, простите, что вмешиваюсь, но вы даже с Повелителем все чаще разговариваете так, словно он ваш слуга.
– Что?! Это действительно не твое дело! Пошла прочь!
– Простите…
Мария ушла, а Хуррем долго сидела одна в кешке, где они разговаривали. Нет, она не признавала правоту служанки, не желала признавать, но о ее словах про Повелителя задумалась. Можно воевать с валиде, ненавидеть Махидевран, фыркать на кизляр-агу и презрительно не замечать остальных обитателей гарема, но с султаном так нельзя, он единственный защитник ее и детей в этом мире. Неужели она действительно позволяет себе и с Повелителем разговаривать свысока? Это плохо, очень плохо, нужно следить за собой.
Итальянка и Зейнаб были правы: объявив войну гарему, Хуррем невольно изменилась, раньше она старалась не замечать окружающую злобу, а если и отвечала, то весело, словно вся эта грязь, чернота ее не касалась, скатывалась как с гуся вода. А теперь словно бросала вызов, давала пощечину.
Ответ не замедлил явиться, с ней действительно не желали знаться. Валиде просила приводить внуков в свои покои и старалась, чтобы это делали служанки, либо звала служанок с детьми к себе, когда сидела в саду. Если вместе с детьми была их мать, разговор быстро становился невыносимым, Хуррем поглядывала на валиде словно свысока, Хафса, ожидая резкости в ответ на свои слова, старалась как можно меньше говорить, Махидевран и вовсе находила предлог уйти, даже Мустафа стал реже играть с маленьким Мехмедом, которого очень любил.
Хуррем не раз перехватывала взгляды, которыми обменивались валиде с баш-кадиной, те словно жаловались друг дружке или подтверждали, мол, видели, смотрите какова! Женщина в ответ бросала вызывающий взгляд: да, такова, и ничего вы со мной не сделаете! Ей казалось, что это правильно.
Но Мария сказала верно: надменность и рождающееся высокомерие Хуррем стал замечать и Сулейман. Он любил эту женщину, очень любил, и то, что она становилась похожей на многих других обитательниц гарема, волновало и расстраивало султана больше, чем кого-либо. Сулейман понимал, что если Хуррем превратится в подобие Махидевран, то это будет равносильно ее потере. Она куда меньше интересовалась книгами и беседами даже с Марией, зато больше внимания стала уделять своей внешности. Хорошо хоть основное время проводила с детьми, стараясь чему-то научить Мехмеда и Михримах.
Но Сулейман не мог не чувствовать ненависть, окружающую Хуррем в гареме, и как умный человек не мог не понимать истинную причину этой ненависти. В гареме такие отношения не редкость, но на сей раз во многом была виновата сама Хуррем, которая не желала замечать или делала вид, что не замечает растущей напряженности.
Рано или поздно все должно было плохо закончиться.
О Хуррем начали распускать дурные слухи. Никто не мог поверить, что, имея столько красавиц, султан довольствуется одной, к тому же не самой красивой и статной. Кому было дело до ума и обаяния Хуррем, одалиски видели другое: мала ростом, худа и надменна. Губки маленькие, глаза тоже, а прочитанные книги… но не это же нужно для ложа. Конечно, плодовита, но родила четверых, можно бы и остальным уступить место.
В Стамбуле стали поговаривать, что без колдовства не обошлось. Конечно, эта роксоланка просто знает средство для удержания Повелителя подле себя. И пошло-поехало!..
Колдовство! Недаром в гарем зачастили самые разные странные особы, под прикрытием чадры они носят роксоланке снадобья, которые кидают в котлы с едой для султана, эти снадобья не имеют ни цвета, ни запаха, но навсегда привязывают Повелителя к колдунье.
Почему не привязываются остальные члены семьи и обитатели гарема, которые едят из тех же котлов, никто не задумывался.
Она сделала амулеты-украшения, которые зашептали тысячи колдунов, чтобы султан не мог отвести глаз от их обладательницы.
И никто не обращал внимания, что браслеты для своей возлюбленной сделал сам султан, который, конечно, ни к каким колдунам их не носил, тем более, к тысяче.
Она поет Повелителю какие-то особенные песни, от которых тот теряет волю. Это песни-привороты. Песни действительно были, Хуррем уже хорошо играла на струнных и хорошо пела, иногда на родном языке.
Но султан понимал язык, потому что для большинства янычар именно он был родным. Янычарами обычно становились славянские мальчики, еще в детстве забранные по обычаю девширме из семей в Румелии – европейской части империи. Они становились мусульманами, забывали свои семьи и обычаи, но язык оставался, даже зная турецкий, янычары часто разговаривали и пели на родных языках.
Но то, что позволительно воинам султана, непозволительно их наложнице, даже если она мать принцев.
Роксоланка не любит пауков, священных для всех мусульман!
Это была правда, Хуррем терпеть не могла пыль и паутину, и о том, что паук священен, узнала не сразу. Еще когда только попала в гарем, увидев большущего паука, вскочила и запустила в него туфлей, поражаясь тому, что остальные не принимают никаких мер. В паука попала, а потом ей рассказали о том, как паук спас от погони самого пророка, когда тот прятался в пещере, за что и стал священным.
Пророку нужно было укрыться, когда тот покинул Мекку и бежал в Медину, преследуемый властями. Он со сподвижниками спрятался в пещере, не имея шансов на то, что не обнаружат. Но шустрый паучок, живший в пещере, моментально оплел вход в нее паутиной. Преследователи, увидев паутину, затянувшую вход, решили, что внутри никого быть не может, как могли люди проникнуть внутрь, не нарушив столь тонкую завесу, и отправились искать дальше. Так паук спас пророка, тем самым заслужив себе почет.
– Но как же бороться с самой паутиной? Если не сметать, то пауки затянут не только пещеру, но и жилища.
Фатима объясняла новенькой:
– Для этого существуют яйца страусов. Если такое яйцо поместить в доме или даже мечети, людям вреда не будет, а пауки найдут себе другое место.
Хуррем запомнила, а недоброжелатели запомнили ее давнишнюю ошибку. Прошло несколько лет, но ту туфлю, запущенную в паука, до сих пор припоминали.
Болтали многое, но пока болтали, было не страшно, потом начали действовать.
Те, кому мешала Хуррем, знали: главное, поколебать доверие к ней у султана, тогда свалить зеленоглазую колдунью можно будет легко. Просто шептать Повелителю о колдовстве Хуррем бесполезно, он только посмеивался, требовалось что-то более действенное. Зная мнительность и опасения Сулеймана за свою жизнь, это нетрудно.
Недоброжелатели рассчитали все верно, если нападки на саму Хуррем, попытки отравить ее или изуродовать не удавались, значит, нужно сделать что-то для ссоры султана с ней.
Жарко с самого утра, словно не конец лета, а его середина, ветерок плохо проникал в помещения сераля, даже открытые настежь окна и двери не помогали. Легче в саду, куда устремились все обитательницы гарема. Хуррем тоже сидела в кешке с книгой, туда же должен прийти Повелитель. Она заставляла себя читать, но мысли были о другом. У маленького Селима всю ночь болел животик, Хуррем опасалась отравления. Но она кормила малыша грудью и сейчас прислушивалась к себе, пытаясь понять, не творится ли с ней самой что-то неладное. Нет, никаких плохих признаков не было.
Вздохнув, Хуррем отложила книгу в сторону, не читалось. На сердце почему-то росла тревога, предчувствие неприятностей. Так бывает, когда на небе ни облачка, но в воздухе уже веет бурей. Беспокойство не позволило ей сидеть, встала, вышла из кешка, немного постояла на дорожке сада, заметив в дальнем ее конце Повелителя, поспешила вернуться. Сделала шаг к дивану с лежащей на нем книгой и замерла, потому что из закрытой книги в качестве закладки торчала рукоять кинжала!
Мысли метались, как мыши, застигнутые котом врасплох. Откуда в кешке мог взяться кинжал?! Хуррем беспомощно огляделась вокруг. Ни одна ветка, ни один листик не шевелились, если кто-то и проник в кешк, то невидимкой, сумев выбраться до ее возвращения. Стало страшно. Как объяснить султану наличие небольшого кинжала? Таким можно нанести смертельную рану. Зачем он здесь, как не для этого?
Хуррем уже поняла, что никого не собирались убивать, но, не заметь она кинжал, трудно было бы объяснить, кто его принес, когда и зачем. А теперь не трудно? Куда девать злосчастную находку?
Раздумья длились всего мгновение, уже в следующее она просто шагнула обратно к выходу из кешка, на ходу закрепляя яшмак на нижней части лица. Полупрозрачная ткань хорошо защищала от солнца нескромных взглядов мужчин, мало ли кто рядом с Повелителем…
Нет, за ним шел только кизляр-ага и два евнуха, но Хуррем не стала опускать яшмак, солнце действительно жгло, нежной белой коже вовсе ни к чему покраснение, к тому же так легче скрыть волнение.
– Повелитель… Сегодня жарко, может, пройти в тот кешк, где фонтан?
– Хуррем, ты чем-то взволнована?
– Нет, просто жарко, тяжело дышать.
– Хорошо, пойдем.
На ходу осторожно метнув взгляд в сторону кустов вокруг кешка, Хуррем не заметила ничего подозрительного. Ну, не невидимка же этот злодей! Или злодейка? А может, показалось, и никакого кинжала не было? От жары чего только не бывает…
Однако на всякий случай Хуррем уводила султана как можно дальше от проклятого кешка. Ей было бы трудно поддерживать простой разговор, не отвлекаясь на мысли о кинжале, если бы не сетование Сулеймана:
– Хатидже Султан теперь будет скучно одной…
– Почему? Молодой муж уже сбежал?
Спросила, не подумав, потому что мысли заняты совсем другим, и невольно выдала свое отношение к Хатидже.
Сулейман нахмурился, ему совсем не нравилось то, как стала держать себя Хуррем, она словно озлобилась, все чаще улыбка выглядела фальшиво. Сулейман очень любил эту женщину и болезненно воспринимал изменения. Так не хотелось, чтобы зеленоглазая возлюбленная превратилась во вторую Махидевран. Неужели это удел всех женщин, почувствовавших власть над мужчиной?