– Нет, Повелитель, я хочу купить сама, купить такую, которая ляжет к душе с первого взгляда. Мне было бы достаточно слуг, но Мириам больше не может ухаживать за Мехмедом, она сама ждет ребенка, а Гюль одна не справится.
– Разве у тебя всего две служанки?
– Есть еще Фатима и Зейнаб, но они стары.
– Тогда замени их молодыми.
– Нет-нет, они дают столько полезных советов, что я не могу от них отказаться. Я не превышаю своего содержания, Повелитель, не трачу на служанок лишних денег, у Махидевран и Гульфем слуг много больше…
– Хорошо, покупай, но помни, что эти женщины будут ухаживать и за Мехмедом.
– Об этом я не забываю ни на минуту.
Впервые за много месяцев Роксолана, закутанная в ткани так, что кончиков пальцев не видно, на носилках, также плотно закрытых, выбралась за пределы не только гарема, но самого дворца. До внешних ворот носилки сопровождали четверо евнухов – черных, рослых мужчин, у которых мышцы вздымались буграми, а на лицах сверкали белки глаз, подчеркивая черноту кожи. За воротами добавились янычары, султан вовсе не желал, чтобы его Хасеки подверглась малейшей опасности.
Увидев столь внушительную охрану, Роксолана сокрушенно вздохнула:
– Что и кого я смогу увидеть?
Она посадила с собой Зейнаб, та была свободной женщиной и могла приходить в гарем и уходить когда вздумается на правах повитухи.
Как только носилки миновали внешние ворота, Зейнаб принялась творить странные дела, она ловко скинула с себя большой платок, под которым оказался еще один, набросила его на голову Роксоланы, поправила и довольно кивнула.
Женщина поняла хитрость служанки, темная ткань скрывала все от головы до пяток, для глаз оставалась совсем узкая щелочка, но она все же была! Даже если в таком наряде выйти из носилок, никто не узнает. Нельзя только подавать голос.
Роксолана закивала, давая понять Зейнаб, что догадалась о хитрости. Для начала она чуть тронула занавеску носилок, образовывая щель. Шагавший рядом евнух тревожно покосился на эту щелочку, но, заметив простой черный плат, успокоился. В том, что наружу выглядывала эта черная ворона-служанка не было ничего страшного, главное, чтобы не кадина.
Так они добрались до рынка рабов. Все время Роксолана с трудом сдерживалась, чтобы не засыпать Зейнаб вопросами или восклицаниями. Она впитывала впечатления, как сухой песок воду, прятала их внутри, стараясь запомнить как можно больше, чтобы потом расспросить подробней. Все же Роксолане не исполнилось и семнадцати, самое время веселиться, кокетничать, любить, а не страдать в страхе за свою жизнь и жизнь детей.
Но сейчас Роксолану занимало другое: ей очень хотелось найти не просто толковую, а ученую служанку. Еще когда собирались, Зейнаб почти обиженно поинтересовалась:
– Какую служанку желаете найти вы, госпожа? Чем вас не устраивают Фатима и Гюль?
Роксолана заговорщически улыбнулась:
– Ты всегда говорила мне "Хуррем", Зейнаб. Почему изменила обращение?
– Потому что вы изменились, госпожа.
– Чем? Тем, что покупаю еще слуг? Гюль тяжело справляться с Мехмедом, к тому же еще родится маленький, к тому же Хуррем Султан, названной Повелителем Хасеки, положено куда больше слуг. К чему отказываться? А рабыня мне нужна особая. Вы с Фатимой прекрасные советчицы, я без вас не выжила бы, но даже вы не можете знать все.
Зейнаб, начавшая расплываться в улыбке, снова поджала губы:
– Чего же мы не знаем, госпожа?
– Прекрати меня звать так, когда никого рядом нет! Да и я не все знаю, например, я немного говорю по-итальянски, выучила в Кафе, но только немного.
– К чему это вам?! – Старухи ахнули уже в один голос. Гюль пока просто прислушивалась.
– Ибрагим готов отвратить Повелителя от меня. Он умней, сильнее и знает много больше, чем я. Ибрагим-пашу много учили, меня меньше. Я должна научиться сама.
– Вах, госпожа! Да тому ли нужно учиться женщине? Вам достаточно быть приятной Повелителю на ложе.
– Э, нет… Вот в этом ты не права. Если буду просто приятной на ложе, то останусь только наложницей.
– Вы уже Хасеки.
– Потому что горяча в постели?
Старухи задумались, эта юная женщина права, есть и погорячей, и красивей, а Хуррем взяла другим – своим умением поговорить с Повелителем, а не только ублажать его.
– Но вы же не можете выучить все, что знает Ибрагим-паша.
– А мне и не нужно. Мне вообще почти не нужно знать то, что знает паша. Мне нужно знать то, чего он не знает.
– Как это?
– О чем ведут беседы Повелитель и валиде, можете сказать?
– Вы хотите, чтобы мы подслушали? Это слишком опасно.
– Нет, мне просто нужно знать, о чем они говорят, а не что именно.
– Тут и без подслушивания ясно – о делах в гареме. Не Повелителю же заниматься этими делами, распоряжаться наложницами и слугами, подсчитывать расходы?
– Конечно, этим занимается валиде. Ни влезать в эти дела, ни мешать валиде я не собираюсь. К тому же мне вовсе не хочется заниматься ссорами одалисок. А о чем беседует Повелитель с Ибрагим-пашой?
– Мало ли у мужчин разговоров? Та же охота…
– Правильно, Ибрагим-паша много знает, с ним интересно, к тому же они обсуждают дела империи. А я?
– Разве вы мало знаете и с вами не о чем говорить? Одни стихи чего стоят.
Женщины никак не могли понять, к чему клонит их подопечная.
– Стихами долго жить не будешь. Конечно, поэзия – это прекрасно, но когда-нибудь Повелителю просто надоест видеть во мне домашнего поэта. Он интересуется жизнью других стран и народов, мне это тоже интересно, я просто не представляю, как живут за стенами гарема.
– Вах! Да разве вы мало читаете?
– Этого мало, чтобы что-то узнать, недостаточно просто листать книги, книги написаны давно, да и не обо всем в них можно прочесть. Нужно беседовать с людьми, расспрашивать их. А чтобы беседовать, надо знать их язык.
Нет, Зейнаб и Фатиме совсем не понравилось то, что говорила Хуррем. Глупая она, что ли? Повелитель назвал ее Хасеки не столько за умные беседы, сколько за то, что родила сына. Нужно за это и держаться. Конечно, опасно жить в гареме, но другой-то жизни у нее все равно нет. При чем здесь жизнь в других странах? Глупости!
Но Хуррем стояла на своем:
– Мне нужны служанки, которых захватили в плен, такие, что родились и воспитывались в богатых семьях и многое знают.
– Да будут ли они работать?
– Для работы купим других. Зейнаб, нужно найти хотя бы одну женщину грамотную, умеющую читать, знающую о жизни в Европе. Лучше, если она будет образованна, но некрасива и не слишком молода.
Зейнаб задумалась. Да, если женщина некрасива, она не будет стоить дорого при всей образованности. Кому нужна образованная дурнушка? К тому же она ничего не будет уметь делать, ведь жившая в богатой семье сама небось привыкла к слугам.
Поняв, что требуется Хуррем, Зейнаб сама отправилась к торговцу живым товаром. Она могла выходить из дворца и возвращаться обратно свободно, а потому уже к вечеру сообщила, что есть две женщины, которые могут подойти Хуррем:
– Если госпожа прикажет, я приведу сюда обеих, вы выберете.
– Зачем приводить, мне разрешили посетить Бедестан самой.
– Что?! Это зачем?
– Зейнаб, я забыла, когда видела солнце просто над головой, а не сквозь решетку окна или сада. Забыла, как шумят люди на улицах, как вообще звучат людские голоса, а не шепот.
Служанкам оставалось только вздохнуть.
И вот теперь Роксолана подглядывала сквозь щелку за жизнью стамбульской толпы… Ее собственная жизнь и впрямь была похожа на жизнь соловья в золотой клетке. Гарем велик, сад и того больше, в нем много прекрасных цветов, которые сладко пахнут, звонко поют птицы… Но любая птаха из сада может улететь, а обитательницы гарема видят только стены и корабли на водной глади Босфора.
Они действительно купили двух служанок-итальянок. От Роксоланы не укрылось то, как презрительно сморщился евнух, увидев внешность женщин. Обычно служанок старались покупать красивых и молодых, чтобы приятно было смотреть самим, а Хуррем Султан купила двух бездельниц, это видно с первого взгляда, у них руки ни к чему не приспособлены.
Но кто мог возразить Хасеки?
Одна из женщин была флорентийкой, вторая венецианкой. Обе захвачены пиратами, привезены без особой надежды продать, а потому содержались в той самой одежде, в которой попали в плен, торговец не слишком завысил цену, справедливо полагая, что не часто находятся желающие приобрести некрасивую, строптивую женщину.
Роксолана не позволила отвести их к кизляр-аге:
– Служанки мои, Фатима сама присмотрит, чтобы их вымыли и переодели. А Зейнаб убедится в их здоровье.
Третья купленная ею женщина была просто няней, добрая, уютная, она легко располагала к себе.
Когда всех троих действительно вымыли и переодели, а потом накормили, они показались куда более симпатичными, чем у торговца. Зейнаб тут же принялась лечить их раны от веревок, многочисленные ссадины и синяки.
Роксолана пришла посмотреть на новых служанок:
– Как вас зовут? Где вы родились и в каких семьях?
– Госпожа говорит по-итальянски?
– Я немного знаю этот язык, совсем немного. Вы должны меня научить. Кто вы?
– Я Изабелла, родилась в богатой семье, госпожа правильно сделала, что купила меня. За меня дадут хороший выкуп.
– Как же, дадут! – усмехнулась вторая. – Ничего за нас не дадут, хотя могли бы. Я Мария, тоже из состоятельной семьи, но не думаю, что наши с ней родные станут выкладывать денежки, чтобы вызволить нас.
– Почему?
– Нас ждал монастырь. Тех, кого родные туда отправляют, вряд ли станут выкупать из плена.
– За что вас решили отправить в монастырь?
– За нежелание выходить замуж по воле родителей.
Роксолана с сомнением смотрела на женщин. Да, они молоды, но ни красотой, ни статью не отличались, и возраст не юный.
Мария, видно, поняла ее сомнения, усмехнулась:
– Мы обе, овдовев, отказались становиться женами тех, кого выбрали родственники, и решили посетить святые места. А тут такое… Зачем мы вам?
– Где вы родились и жили?
– Я родилась в Риме, но жила во Флоренции, а Изабелла в Венеции.
– Что вы знаете, кроме итальянского?
– Многое. Мой муж был богат, в нашем доме бывали художники, поэты, многие знаменитые люди Флоренции. Да и в Риме мы не бедствовали, пока не пришли французы и все не разорили. Тогда мои родные были вынуждены бежать сначала в Феррару, а потом во Флоренцию.
– А ты?
– Я тоже обучалась многому и со многими общалась. Мой муж был знаком с Леонардо да Винчи, заказывал скульптуры Микеланджело…
Роксолане эти имена ничего не говорили. Она вообще с трудом разбирала речь итальянок, а уж о Микеланджело и вовсе не слышала.
– Хорошо, вы постараетесь как можно быстрей выучить турецкий язык, а меня научить говорить по-итальянски так, чтобы я могла подолгу беседовать с вами. В остальном поступаете в распоряжение Фатимы, будете делать, что она прикажет.
Кизляр-ага ворчал:
– К чему Хуррем Султан такие бездельницы? Они и говорить по-человечески не умеют, и вообще ничего не умеют.
Вообще-то оказалось, что умеют, обе итальянки прекрасно вышивали, обе знали некоторые приемы врачевания, искусно причесывали, творя из локонов Гюль удивительные прически, быстро осваивались.
Поинтересовался и Сулейман:
– Ты купила новых рабынь?
– Да, Повелитель. Две итальянки, они из богатых семей и знали многих знаменитых людей своей страны. Третья просто хорошая нянька, Мехмед сразу попросился к ней на колени. Теперь Гюль может уделять время мне.
– Ты довольна?
– Очень.
– Зачем тебе итальянки?
– Они прекрасно вышивают…
Почувствовав неуверенность Хуррем, султан заглянул ей в лицо:
– Эй, не лги, не ради красивых вышивок ты их купила.
– Они учат меня итальянскому.
– Зачем?
– И рассказывают о своей стране, о людях, с которыми встречались.
– Как они могут рассказывать, если ты не знаешь итальянского?
– Немного знаю, научилась в Кафе. Учу. К тому же они легко читают и даже пишут на латыни. Это образованные женщины. Когда я научусь, то многое от них узнаю.
Сулейман смотрел на возлюбленную с изумлением:
– Тебе мало своих забот?
– Каких? У меня две заботы – вы и Мехмед. Но вы часто бываете далеко, а Мехмед, хвала Аллаху, перестал болеть и весел. К тому же с ним все время Алия, третья служанка.
Сулейман не знал, что отвечать, возразить нечего, Хуррем не желала быть просто наложницей, но он и сам не желал этого. Потому, когда начала ворчать валиде, он мягко остановил мать:
– Валиде, пусть Хуррем делает, что хочет. Она же никому не мешает. Сына любит и бережет, со мной ласкова, что еще нужно? А то, что не болтает целыми днями с остальными одалисками, то это только хорошо, меньше наслушается глупостей.
Возражать оказалось некому, болтовня по поводу новых служанок Хуррем быстро прекратилась, всех занимал Ибрагим-паша. Грек, услышав о нововведении Хуррем, только пожал плечами:
– Образованные женщины ничего хорошего собой не представляют. Но если Хуррем Султан нравится, пусть учится.
Когда Роксолане передали его слова, она только фыркнула:
– Его не спросила!
К концу зимы скрывать беременность было уже невозможно. Услышав от Роксоланы о будущем ребенке, Сулейман сам обрадовался, как ребенок:
– Хуррем… Сколько в тебе женской силы!
Но оба не могли скрыть если не тревогу, то опасения. Даже если вторым ребенком будет дочь, Сулейман должен отдалить от себя Хуррем. Что делать? Никто не знал, но отдалять любимую у Сулеймана желания не было.
Они подолгу общались почти каждый день, Хуррем рассказывала то, что узнала от своих новых учительниц. Это было занимательно и поучительно. Там, за морем текла совсем иная жизнь, и дело не в вере, она просто иная. К Риму рвался еще Мехмед Фатих, султан Баязид предпочитал свой дворец, а султан Селим просто любил воевать, хотя и поэзию любил не меньше.
Сулейман удался в прадеда, ему было важно не просто завоевать, не просто покорить, а объединить Восток и Запад. Он пока еще и сам не очень понимал, как это сделать, но чувствовал, что сделает. А потому ему нравилась идея Хуррем сначала попробовать изучить, понять тех, кого намерен покорять. Удивительно, но с любимой женщиной султан все чаще обсуждал то, о чем раньше мог говорить только с Ибрагимом.
Конечно, Хуррем была неразвита, учеба в школе наложниц в Кафе не дала ей достаточного образования, там учили больше петь и танцевать, но она желала, жаждала учиться и постигать новое, и тем была особенно дорога Сулейману. Красивая, любимая умница, уже родившая сына и вновь носившая его дитя… Разве он мог от такой отказаться? Но сделать это предстояло… И Сулейман искал выход…
Хуррем предложила его сама:
– Повелитель, я знаю, что, родив второго сына, должна буду покинуть вашу спальню…
– Родишь дочь.
– Но я могу остаться вашей собеседницей, советчицей хотя по бы поводу Флоренции и Венеции…
Сулейман смеялся от души:
– Я назначу тебя драгоманом! Выучишь итальянский, будешь переводить. Или вообще станешь пашой, визирем, наденешь шапку и халат и будешь беседовать с послами…
Они смеялись, не подозревая, что наступит день, когда Хуррем действительно будет беседовать с послами, принимая их самостоятельно! Но как же еще далеко было до этого дня, сколько предстояло пережить Роксолане, сколько бед вынести, скольких опасностей избежать…
А пока у нее рос живот, и росла неприязнь гарема.
Почему? Где это видано, чтобы Повелитель не отстранил наложницу, даже если она кадина, даже если Хасеки, в то время, когда она беременна? Оберегая плод, султан не брал Хуррем на ложе, это опасно, в его спальню приводили других, но не каждый вечер и только на короткое время. А все свободное время он предпочитал проводить со своей беременной Хасеки.
Это не могло нравиться никому – ни валиде, которая откровенно ревновала сына к Хуррем, ни одалискам, которым не удавалось задержать в постели Повелителя дольше определенного времени и попасть туда дважды, ни Ибрагиму, которого Сулейман все чаще менял на Хуррем. Хуррем завладела сердцем и разумом Повелителя, никто не мог с ней сравниться… Не мешала даже беременность.
Одна женщина не могла владеть сердцем султана, это неправильно, к чему тогда гарем? Но вырвать ее из души Повелителя не удавалось. Оставалось одно – уничтожить!
Расправиться с беременной женщиной проще, чем с обычной. Любые болезни можно свалить на беременность.
Весна в том году пришла красивая, это вообще прекрасное время года, когда прекращают дуть холодные ветра, возрождаются людские надежды, кажется, что впереди только хорошее. Сулейман словно и не собирался уходить в поход, хотя к нему готовились. Никто не мог понять намерений Повелителя.
Первый поход был столь удачным, что все поверили в блестящее будущее Сулеймана как полководца. Война не бывает без жертв, каждый, кто идет в поход, понимает, что может не вернуться или остаться калекой, но, конечно, надеется на удачу, на то, что именно его минуют несчастья, смерть и раны, зато будет хорошая добыча.
У походов османских турок одна особенность, собственно, она одинакова для всех – воевать можно только в теплое время года, да и то не всегда, а только когда вышедшие из берегов реки вернутся в свои русла, а грязь подсохнет. Если выйти раньше, то лошади не смогут вытащить ноги из грязи, не то что тянуть тяжеленные пушки. А к пушкам после Мехмеда Фатиха у турок отношение особое, если бы не пушка, едва ли они смогли бы взять Константинополь раньше, чем его защитники вымерли бы от голода.
Не только лошадям трудно, каково янычарам в пешем строю топтать грязь, тем более, когда сверху льет и льет дождь, костры гаснут, обсохнуть нет возможности?
Но и зимой воевать невозможно, нечем кормить лошадей и людей тоже, холодно, невозможно согреться, а в снегах Европы особенно.
Потому для походов время только летом.
Именно потому в Стамбуле, где послов, кроме венецианских, и не было, многочисленные соглядатаи, числившиеся купцами, приглядывались к военным приготовлениям. Странные они в этом году. Султан словно собирался выступать, но не слишком торопился. Не спеша готовились янычары, зачем-то флот… Если флот, значит, море, но к чему тогда конница, ее не перевезешь… Вернее, перевезти-то можно, да только толку мало.
Но больше всего удивляла именно неспешность, наступил май, дороги подсохли не только в Турции, но по всему югу Европы, а Сулейман все не объявлял поход. В год восхождения на престол нынешнего Повелителя его отец султан Селим тоже протянул время и в поход так и не собрался, но тогда другое дело, подготовка шла трудно, средств не хватало, желающих присоединиться по своей воле не находилось.
Сулейману после его успеха в Белграде верили, войско почти собрано, а он не спешит… Что-то здесь не так.
По Стамбулу поползли слухи: это все его Хуррем виновата, она родить должна, вот Повелитель и ждет. Глупость, конечно, потому что никогда предстоящее рождение даже первенца никого не останавливало. Но болтливые языки нашли повод, за него зацепились, и понеслась глупая сплетня!