Они спустились в сырую лощину, где бегущие со склонов ручьи образовали небольшое озеро с причудливо изрезанными берегами. От воды поднимался пар. Здесь всадники придержали коней. Гомон охоты слышался уже совсем близко. Не было сомнений, что лов движется в их сторону.
– Почему ты ушел со службы у Эда? – неожиданно спросил Ренье. – Я слышал, что те, кто присягал ему, редко изменяли клятве. А ты ушел, когда он был в зените славы и сам император Арнульф Каринтский признал его власть. Правда, он, чтобы лишний раз не ломать голову, признал и этого скорбного головою Карла.
– Странно, что вас это не заинтересовало тринадцать лет назад, когда я поступил к вам на службу.
– Тогда я был никто, Эврар, и нуждался в любом мелите, имеющем коня и кольчугу. Теперь же я намерен стать королем, а ты мой поверенный и… друг.
Искривив в улыбке губы, он бросил взгляд на мелита. Черные глубокие глаза Эврара сверкнули из-под меховой опушки кожаной островерхой шапки.
– Да, – хрипло проговорил мелит. – Король Эд был великий правитель. Но и жесток был без меры. Даже с Теодорадой, принцессой, которая вышла за него вопреки воле своего опекуна архиепископа Фулька. Что уж говорить о нас, простых вавассорах.
Он прищурился на блеск инея на ветках. Его конь нетерпеливо бил копытом, звеня сбруей с побрякушками амулетов.
– Однажды я со своими людьми повеселился в селении одного аббата. Все как обычно. Хлестали вино из его погребов, задирали подолы его крестьянкам, жгли хижины его литов… Аббатишка вроде был из никудышных, да и присягал вовсе не Эду, а Карлу. Однако жаловаться он явился к моему королю. И того словно бес обуял. Кто был ему этот длиннополый поп, а кто я? Но он принял его сторону и нанес мне удар кнутом при всех, как простому рабу, как пахотному черному человеку.
Тыльной стороной ладони он погладил шрам на щеке.
– У Эда был хлыст со свинцовым шариком, вплетенным в конец. Он распорол мне щеку до кости. Я тогда думал, что и глаза лишусь. Эд же лишь бросил через плечо, что впредь мне наука. Этого я не прощу и на смертном одре…
Палатин вдруг привстал на стременах, вглядываясь в заросли на противоположном склоне.
– Клянусь духами… Мессир, олень! Взгляните – олень!
Крупная, светлая чуть не до белизны оленуха, вывалив язык и задыхаясь, одним прыжком вымахнула из кустов. Замерла на миг, увидев вблизи людей, и, откинув голову, рванулась в сторону вдоль ручья.
В тот же миг оба всадника, забыв о разговоре, яростно вонзили шпоры в бока коней.
Тихий лес внезапно огласился шумом появившейся из-за холма охоты. Неистово лаяли, заходились псы, лошади и всадники, тесня друг друга, с треском ломились сквозь подлесок. Ревели трубы, слышался шум трещоток, улюлюканье.
Оленуха неслась по самой береговой кромке вдоль ручья. Бока ее уже потемнели от пота, она была утомлена и явно стремилась к воде. Ренье и следовавший за ним Эврар оба поняли ее намерение и, срезая по склону путь, ринулись к озерцу.
Две крупные поджарые собаки уже почти настигли несчастное животное, одна из них впилась было оленухе в бедро, но последним усилием та рванулась вперед, с разбегу кинувшись в воду и увлекая за собой пса. Миг – и в осевшем столбе брызг возникли две головы. Жертва, подняв над водой влажный нос, отчаянно устремилась к противоположному берегу, собака же вернулась и вылезла на берег, отряхиваясь, но тут же отскочила, уворачиваясь от копыт поднявшегося на дыбы белого жеребца, на котором восседал тучный шумливый человек в белой овчинной накидке и зубчатом венце поверх полотняного капюшона.
– Уйдет, уйдет! – визгливо вопил он. – Эй, лотарингцы, здесь глубоко? Есть брод или надо объезжать?..
Он вдруг осекся, заметив всадников на противоположном берегу.
– Ренье! – закричал он во весь голос. – Ренье, не смейте! Это мой зверь! Королевский зверь!
Герцог обратил на эти вопли не больше внимания, чем на галдеж вспугнутых шумом галок. Спрыгнув с коня и на ходу выхватывая длинный охотничий тесак, он уже спешил туда, где тяжело выбиралась из воды оленуха.
Будь это самец-олень, он бы в последнем усилии попытался защитить себя рогами. Но затравленная самка после того, как холодная вода окончательно лишила ее сил, лишь рухнула на колени, подняв на охотника огромные, полные слез глаза.
"Почему олени плачут, как люди, перед смертью?" – подумал Ренье, чтобы хоть как-то отвлечься от воплей с другого берега. Рывком опрокинув на спину животное, он придавил его коленом и так быстро и твердо полоснул по вздрагивающему горлу, что клинок рассек плоть едва не до позвонков.
– Моя! Моя! Она была моя! – орал король.
Ему наконец-то удалось одолеть брод, и, соскочив с лошади, он кинулся к трупу животного.
– Вы специально это затеяли, Длинная Шея! Ваши люди нарочно гнали ее сюда, в заранее обусловленное место, где вы уже поджидали! Вы просто хотели отомстить мне после отказа отдать вам малышку Гизелу!
Карл невольно отпрянул, ибо герцог шагнул к нему навстречу с окровавленным дымящимся тесаком. Он даже лишился голоса на миг, только пучил глаза и отдувался, когда Ренье, притянув его к себе, неспешно отер лезвие о белый мех королевской накидки и хищно осклабился:
– Теперь вы в крови, как и я. Как узнать, кто из нас расправился с оленухой? А вы, государь, примите ее от меня в дар. Белый олень – священное животное. В Лотарингии говорят, что это зверь эльфов. Возможно, я уберег вас от мести лесных духов, не позволив пролить ее кровь.
Карл невольно поднял руку для крестного знамения, но, увидев усмешку в глазах Ренье, понял, что его дурачат. Исподлобья, снизу вверх, король взглянул на герцога.
Карл Каролинг, прозванный в народе Простоватым, мало походил на своих великих предков. Будучи ниже среднего роста, он, еще не достигнув тридцати, заметно располнел, ходил вразвалку, втягивая голову в плечи. Рожденный уже после смерти своего отца Людовика Заики, он, если можно так выразиться, рос на задворках двора. Должно быть, именно с тех пор у него и появилась эта неуверенность в себе, которую не могли стереть и несколько лет пребывания у власти. Он словно всегда помнил, что, отстранив его, прямого наследника, знать избрала королем его дядюшку Карла Толстого, потом его потеснил герой осады Парижа Эд, сын возвысившегося из простых воинов графа Роберта Сильного. И хотя еще при жизни Эда его, в пятнадцатилетнем возрасте, и короновали, до самой смерти Робертина он не чувствовал себя истинным монархом. Да и сейчас его феодалы мало считались с ним, во многие франкские земли он мог въехать только с разрешения их истинных властителей. Герберт Вермандуа занял земли меж королевским доменом и Фландрией, Вильгельм Благочестивый распоряжался в Аквитании, Ричард Отенский считал себя полноправным хозяином Бургундских владений. А большей частью Нейстрии правил младший брат Эда – Роберт Парижский, или Нейстрийский, как его именовало большинство подданных. Нейстрийский – хотя Нейстрия исконное владение благородных Каролингов! А этот засевший на Сене язычник Ролло, который даже не удосужился принять послов Карла, обменивается с Робертом посольствами, словно никакого иного короля и знать не хочет! Унизительно, когда даже варвар не склоняется перед святостью власти Каролингов. Именно поэтому Карл и был вне себя от радости, когда Лотарингия приняла его сторону в борьбе с Эдом, а позже герцог Ренье Длинная Шея пригласил его в этот край – сердце былой империи его предка Карла Великого – и предложил свою службу. От радости Карл даже не придал значения тому, что Ренье замаран кровью Каролинга Цвентибольда. И тем не менее с этим лотарингцем он всегда испытывал то же чувство, что мышь перед котом.
Вот и сейчас Ренье – высокий, поджарый, с широкими плечами и мощной шеей, с коварной ухмылкой на змеящихся губах, глядит на Каролинга… Карл же жалок – лоб покрыт бисером пота, взмокшие рыжеватые кудряшки слиплись, лицо раскраснелось, вздернутый нос без спинки утопает среди пухлых щек, неопределенного цвета глазки недобро выглядывают из-под тонких, едва обозначенных бровей. Совершенно тщетно он пытается придать себе горделивый вид.
– Почему вас не было на утренней мессе вместе с вашим королем? Вы не присутствовали также при выезде на охоту. Вы действительно поджидали нас здесь? Кстати, и ваш сын Гизельберт не явился приветствовать нас. Неудивительно, что у вас во дворце царят такие порядки! Моя невеста жалуется, что пропала ее статс-дама, благородная Аранбюржа, и едва удалось подобрать ключи к сундукам с платьями принцессы. Подойдите сюда, любезный граф Альтмар, подтвердите мои слова. Во дворце все с ног сбились, подыскивая, во что бы одеть Фрерону…
Словно ища защиты от Ренье, Карл жался к своему фавориту, рослому, светловолосому графу. Уже давно было замечено, что Карл охладел к прелестям дам и все чаще льнет к таким вот рослым крепким придворным. Нынешний его фаворит из простого стражника у дверей королевской опочивальни в считанные недели стал графом Аррасским. Оттого-то знать и настояла, чтобы король ради продления рода обручился с саксонской принцессой. Но даже на встречу с невестой Карл прибыл рука об руку с дорогим его сердцу Альтмаром. Сейчас этот новоиспеченный граф лишь тупо улыбался и твердил что-то насчет того, что оленуха и в самом деле слишком светлая, и королю, пожалуй, и в самом деле не стоило проливать ее кровь.
Ренье же, проигнорировав слова Карла об исчезновении дамы Аранбюржи, проговорил:
– Не гневайтесь на Гизельберта, государь. Я уже говорил вам, что мальчишка остался в Вердене по причине нездоровья. Меня же в самом деле не было сегодня с утра во дворце Аахена. Но мой канцлер архиепископ Ратборд, похоже, неплохо справился с подготовкой к охоте. Я же оказался у вас на пути случайно. Я ехал из аббатства святой Моники, где покоится прах моей незабвенной супруги Альбрады – да будет земля ей пухом. Ведь сегодня день Пресвятой Богородицы, и я возымел желание вознести молитву над ее могилой.
И герцог набожно перекрестился.
Однако Карл насмешливо прищурился.
– Как это трогательно, клянусь благостным небом! Наверное, вы просили у духа своей жены прощения за то, что, не прошло и месяца со дня ее кончины, как вы уже просили руки моей дочери Гизелы?
Ренье почувствовал, как в нем вскипает злость. Уже второй раз этот коротышка Каролинг при посторонних намекает на его неудачное сватовство. Герцог перестал улыбаться и резко шагнул вперед. С силой, которую, казалось, трудно ожидать в его не слишком массивном теле, он поднял тучного Карла и почти швырнул в седло, да так, что у того лязгнули зубы.
– Теперь можете наслаждаться зрелищем, как собаки будут пожирать кишки оленя. Я же покидаю вас, государь. Мой канцлер позаботится о том, чтобы пир во дворце прошел достойно.
Теперь он и сам вскочил в седло и поехал прочь. Эврар, до этого державшийся в стороне безмолвно, как тень, двинулся следом.
– Куда теперь? – спросил он, когда они отъехали на достаточное расстояние. – Вернемся узнать, как обстоят дела в Молчаливой Башне?
Ренье отрицательно покачал головой.
– Нет. Ты поедешь туда один. Я же двинусь к Святой Монике. Мне надо показаться там, дабы глупые монахини могли впоследствии подтвердить, что сегодня я молился на могиле супруги.
– А как же Аранбюржа? Разве вас уже не волнует то, что она наверняка сообщила?
– Ты глуп, Эврар, – отрубил герцог. – Леонтий способный человек и сделает все без меня. Но ты приедешь за мной, когда у вас будет что поведать.
Ударив шпорами коня, он двинулся вверх по склону в сторону монастыря.
Бревенчатая постройка монастыря Святой Моники располагалась на самой вершине холма. Здесь Ренье немного помедлил, глядя вниз, в долину, где покоился, как жемчужина в цветке, Аахен. Дымы хижин поднимались над старыми стенами города, солнце блестело на крестах храмов, озаряло величественный восьмигранный купол главного собора. Христианский мир по сей день дивился этому чуду, возведенному Карлом Великим из мощного камня и мрамора, когда он избрал Аахен столицей своей империи. Там, под полукруглым сводом базилики, среди ослепительно совершенных колонн покоился прах великого императора. Паломники падали ниц при виде этого великолепия. Карл Простоватый, когда впервые увидел гробницу знаменитого предка, даже прослезился. Да и сейчас, когда с вершины холма Ренье глядел на купола и коньки крыш города, он испытывал щемящее сладкое чувство. Лотарингия, сердце христианского Запада, колыбель Каролингов! Орел на высоком шпиле главного собора сверкал, как драгоценность.
– Все дьяволы преисподней! – вскричал герцог этой земли. – Клянусь ликом Господа, я скорее покроюсь проказой, чем кому-либо уступлю этот край! Скорее я сдохну как пес, чем позволю другому надеть корону Лотаря!
Ренье Длинная Шея был глубоко убежден, что достоин этого венца. В жилах его тоже текла каролингская кровь, и он по матери был внуком императора Лотаря I. Когда-то его отец, простой мелит, возвысился при посредстве брака на похищенной им принцессе Эрменгарде. Отсюда и пошло величие рода Ренье. Все, кто роднился с Каролингами, тотчас поднимались на недосягаемую высоту по сравнению с остальными смертными. Ренье же был честолюбив вдвойне. Дерзкая кровь отца-воина смешивалась в нем с несокрушимым высокомерием его матери. Его наследственные земли лежали среди земель исконных Каролингов, его предков. Он был графом Эно, Эсбей и Лимбурга, владетелем нижнего течения Мааса, богатых угодий в Геннегау, Газбенгау, Арденнах, светским аббатом Эхтернаха и Ставло. Он рано почувствовал вкус к власти. Даже когда император Арнульф прислал править в Лотарингии своего бастарда Цвентибольда, Ренье не лишился своего положения. Кто такой был Цвентибольд? Он явился в эти земли, не имея никаких связей, не пользуясь ни малейшей поддержкой мятежных лотарингских феодалов, распоряжающихся здесь всем. Однако уже тогда они считались с Ренье, даже боялись его. Он был жесток и смел, к тому же ему было не занимать знания людской природы и прирожденного умения повелевать. И он был их земляком, с которым стоило считаться. А то, что Цвентибольд все же смог возвыситься и даже нацепить венец Лотаря – это лишь потому, что Ренье все это время был занят борьбой с норманнами у побережья. Когда он вернулся, Цвентибольд уже прочно обосновался в Аахене, окруженный войсками отца-императора. Но Ренье и тут не растерялся. В считанные дни он стал его ближайшим другом и советчиком. Тогда же он был пожалован титулом герцога и стал фактическим правителем страны. Цвентибольд оказался мальчишкой, погрязшим в пьянстве и разврате. Ренье же, давно понявший, что нет ничего слаще ощущения собственной власти, упивался своим могуществом, заставляя трепетать перед собой, и был крайне щепетилен в вопросах престижа этой власти. Поэтому он, видимо, и не сдержался, когда хмельной Цвентибольд при свидетелях запустил в него ночным сосудом.
Потом испуганные придворные толпились у дверей королевской опочивальни, вслушиваясь в отчаянные вопли молодого короля, Ренье вышел оттуда мрачный как туча, поправил съехавшие запястья на руках, сел на коня и уехал. Цвентибольда, заплаканного и дрожащего, обнаружили забившимся в угол за камином. Ренье избил его до крови, а сверх того еще и помочился на священную особу Каролинга. Когда Цвентибольд опомнился, он принял решение мстить. Лишив верного Ренье всех титулов и владений, он отправил ему повеление в недельный срок покинуть королевство. Ренье не реагировал на это, а когда Цвентибольд, собрав войска, двинулся на герцога войной, тот попросту укрылся в своем имении в Арденнах, среди лесов и болот, куда невозможно было вести конную армию. Там он и выжидал, слишком хорошо зная этого недалекого мальчишку, чтобы не понимать, что в короткое время тот сам настроит против себя всю Лотарингию.
Цвентибольд же словно обязался выполнить все, что предвидел Длинная Шея. О его бесчинствах толковали по всему королевству – он жег усадьбы, врывался со своей сворой в монастыри, казнил духовных особ. В конце концов его оставили даже приближенные и духовник. К Ренье в Арденны прибыли послы, заклиная спасти королевство от антихриста. Время Длинной Шеи пришло. В Германии скончался Арнульф Каринтинский. Ребенку-королю Людовику и дела не было до старшего брата-бастарда. И тогда Ренье решился.
Цвентибольд был убит в незначительной стычке, направляясь проведать в отдаленном замке свою королеву Оду. Его похоронили в аббатстве Слостерн, и все королевство, казалось, вздохнуло с облегчением. Ренье уже чувствовал себя королем. Но тут его стали допекать германцы, и в противовес им он призвал Карла западных франков, впрочем, тогда же и поняв, что хоть и отстоял королевство, стравив две могучие державы, его время примерять венец Каролингов отдалилось. Карл был в восхищении, получив земли, в которых короновался его дед Карл Лысый, и тоже почти уже чувствовал себя императором. Германцы же по-прежнему считали королем Лотарингии своего неразумного Людовика Дитя.
Ренье снова и снова выжидал. Впрочем, теперь не терпеливо, а раздраженно. Он был уже немолод, и хоть силы и гибкость еще не покинули его членов, все чаще ныли по ночам старые раны, да и лоб до темени оголился, начинали серебриться виски, прежде цвета воронова крыла. По сути, он был подлинным правителем этой земли. Но всякий раз, въезжая в имперский Аахен, слыша перезвон его колоколов и выстаивая мессу в пышном соборе Карла Великого, он спрашивал себя – сколько же еще? Доколе ждать, когда он ощутит на голове тяжесть венца Лотаря? Но теперь, когда франков терзают набеги северных викингов, а германцев истощают орды мадьяр, кажется, снова близко его время. Дело за малым. Ему нужна супруга, принцесса королевского рода, брак с которой позволит ему стать равным с монархами Европы.