Случайно взгляд ее опущенных глаз падает на геральдического зверя:
– Он действительно красив, этот лев, – рассеянно говорит она, чтоб сказать что-нибудь, чтоб нарушить эту тишину, опасность которой она ощущает.
И фраза эта действует как звук опустившейся щеколды. Фужер отпускает влажную руку. И барышня Дакс направляется своим путем к небольшому мостику, перекинутому через ручей.
VI
Ступая по влажной земле и свежему мху, Фужер возвращается лесом к главным воротам парка. Он думает:
"Жребий брошен! В конце этого пути я вижу мэрию, потом церковь. Ба! Рано или поздно нужно прийти к этим матримониальным зданиям. Кармен была права. Покоримся судьбе".
Он идет несколько нервной походкой. Аллея теперь граничит с красивым озером, на котором несколько островков, густо поросших деревьями. Последний отсвет сумерек бросает на осеннюю зелень оттенки меди, олова и ржавого железа. На воде плавают черные лебеди.
"Прощай, свобода, воображение, прихоти! Прощай, радость жизни, подобной жизни птиц, всякий вечер меняющих гнездо и ветку. Я буду мужем, мужем-домоседом, рутинером, педагогом! Педагогом – я буду обучать мою супругу, я научу ее не слишком восторгаться чудесами искусно разбитых цветников".
Он останавливается. Глядит на озеро с его крутыми берегами и на мрачную вереницу облаков на грозовом небе.
"Не слишком восторгаться глупостями и нелепостями и больше ценить то, что действительно прекрасно. Быть может, это воспитание окажется не слишком легким, не слишком занятным".
Он дошел до массивной решетки. Перед ним одинокая дама, гулявшая в саду и не замеченная им раньше, выходит с беззаботным видом. Он обгоняет ее.
Она красива. Он взглядывает на нее. Она улыбается. Он инстинктивно следует за ней.
VII
Тем временем барышня Дакс, как тень скользя вдоль стен, добралась до родительского дома.
Дверь была, конечно, заперта. Барышня Дакс достала из носового платка ключ, – ключ, обладание которым стоило ей трех дней терпения и хитростей, – и отперла дверь. Створка двери открылась сразу же, а замок даже не скрипнул.
В передней барышня Дакс торопливо сняла шляпку и спрятала ее за спину, чтоб потихоньку пробраться к себе в комнату. Добравшись до нее беспрепятственно, она, задыхаясь, упала на стул. Уф! Выйти незамеченной и точно так же возвратиться. Очевидно, дело не обошлось без вмешательства провидения.
А теперь… Теперь дело было сделано!
Барышня Дакс закрыла глаза, чтоб лучше представить себе эту аллею, где только что решилась ее судьба.
С закрытыми веками она видела сумеречный пейзаж. Деревья простирали осенние ветви. Почва усеяна желтыми и белыми листьями. Потом ее плечи задрожали под мягкой лаской обнимавшей их руки. И бесконечно нежный голос прошептал восхитительную фразу. "Разве вы не знаете, что вы красивы?"
Стул скрипнул от движения барышни Дакс. Истома разлилась по всему ослабевшему телу.
И все тот же голос звучал сквозь шум в ушах: "Разве вы не знаете?.. Разве вы не знаете, что вы больше чем красивы, что вы соблазнительны, чудесны и что все мужчины, и даже я, мечтают о вас, однажды увидев вас?"
Внезапно охваченная сильной дрожью, барышня Дакс вскочила. Кровь билась в висках. Она пошатнулась. Видение еще кружилось в ее голове. Вытянув перед собой руки, она прошла несколько шагов и коснулась стекла зеркального шкафа.
Теперь было уже совсем темно. Барышня Дакс повернула выключатель. Комната осветилась. В зеркале отразилось немного побледневшее лицо, легкая синева под глазами, "и чистый лоб, и детские щеки, и чувственный рот, и стройный стан, и круглая шея".
Барышня Дакс очень долго глядела на себя. Улыбка приоткрыла ее губы. Заблестела влажная белизна зубов.
Как бы завороженная собственным отражением, барышня Дакс приблизилась к нему. И ее глаза, оказавшись слишком близко от зеркала, перестали видеть себя.
Тогда она задрожала от головы до пят. Она бурно втянула воздух в грудь, прошептала дважды: – Меня любят. Любят…
И, прижавшись всем телом к зеркалу, она ощутила, в том самом месте, где отражался ее рот, форму и вкус своего поцелуя.
VIII
В центре городской суеты, на людной улице, под ярким светом фонарей и перед сверкающими витринами магазинов шелковых товаров Фужер недовольно остановился.
В течение четверти часа он шел следом за той особой, которую повстречал в парке. Он даже пробовал говорить ей по дороге обычные в таких случаях любезности. Потом, внезапно, когда светящийся электричеством мост сменился более темными набережными, новоявленный жених барышни Дакс вспомнил, что ему уже не подобает больше ухаживать у всех на виду за дамой, которой он не имел чести быть представленным.
И он решительно сделал пол-оборота.
Все равно! Вечер обещал быть мрачным. Завтра – в день действия, другими словами – в день битвы, некогда будет скучать. Но как убить время до завтрашнего дня?
Густая толпа прохожих теснилась на тротуаре. Почтенный буржуазный папаша, волочивший за руку упиравшегося бутуза, толкнул Фужера и даже не извинился, всецело занятый маленьким крикуном.
– Вот увидишь, – ворчал он, – вот увидишь, скажу ли я маме…
И Фужер насмешливо подумал:
"Вот и я буду таким по воскресным дням".
Ему захотелось остаться одному. Он повернул в первую же поперечную улицу – улицу старого Лиона, узкую между рядами высоких домов. Пробило семь часов. Перед ним было окно ресторанчика, занавешенное белою занавескою. Фужер открыл дверь, сел за столик и заказал обед.
От обеда мысли его не сделались менее мрачными. Он вышел, некоторое время бродил по улицам и вовсе не преднамеренно снова попал на набережную, совсем безлюдную в эту темную пору.
И он рассеянно пошел вдоль Роны, как вдруг его задумчивость была прервана необычной встречей. Случайно подняв глаза на фонарь, он увидел в шести футах от земли довольно прилично одетого человека с цилиндром на голове, и человек этот лез вверх по чугунному столбу. В изумлении он остановился; незнакомец чрезвычайно вежливо приветствовал его, величественно сняв шляпу.
– Послушайте, сударь, – сказал Фужер, – что вы делаете там наверху, простите за нескромность?
– Сударь, – отвечал тот, – с вашего разрешения, я ищу театральный билет, который я имел несчастье как-то потерять.
Голос был чрезвычайно сладкий, а нос – малиновый. Фужер усмехнулся и не удивлялся больше.
– Черт возьми, – сказал он. – Чрезвычайно досадная потеря. Но вы действительно в ней уверены? Вы повсюду искали, сударь? Я подразумеваю – на всех ли фонарях набережной?
– Увы, сударь, нет, – был ответ. – Их слишком много!
Сказав это, человек вдруг соскользнул с фонаря наземь, упал и снова встал, не без труда.
– Я отказываюсь от этого, – сказал он самым что ни на есть мрачным тоном. – И так как моя неудача отныне вполне безнадежна, я брошусь вот сюда, в воду.
И он сделал вид, будто собирается перелезть через высокий парапет.
– Не делайте этого, сударь, – сказал живо Фужер. – Самоубийство – спорт, давно вышедший из моды. Кроме того, подумайте хорошенько, умоляю вас, неужели вы намерены утопиться в воде, когда на свете столько вина?
– Черт побери! Вы правы, – отвечал незнакомец, сразу же соглашаясь, – вы, сударь, правы и вы мудрец. Разрешите мне преклониться здесь перед вами, как ни недостоин я. Ваше имя не Пифагор или Платон? Или вы, быть может, ученик Парменида божественного? Все это начинало забавлять Фужера.
– Вы оказываете мне много чести, сударь, – отвечал он. – Но я только скромный дипломат, из самых неизвестных, и меня зовут Бертраном, к вашим услугам.
Незнакомец поклонился вторично.
– Это я, сударь, ваш покорнейший слуга. Меня звать Панталоном, если только это имя не оскорбляет вашего слуха. И мое ремесло – быть астрологом, хиромантом, карикатуристом и праздношатающимся. Сверх того, я имею претензию на философию и по мере сил стараюсь следовать заветам нашего общего учителя, Ноя.
Он в третий раз поклонился.
– Несмотря на это, – продолжал он, став мрачным, – моя философия сегодня вечером подверглась жестокому испытанию. Моя сегодняшняя потеря огорчает меня много больше, чем вы можете себе представить. И я напрасно пытался только что утопить мое горе в четырех бутылках бургундского, правда разбавленного.
Он мрачно умолк.
– Сударь, – сказал Фужер, – я понимаю вашу справедливую горесть и сочувствую ей. Но разве беда непоправима? Вы потеряли театральный билет; этот билет, вероятно, не единственный, и я полагаю, что мы сможем достать в кассе другие билеты.
Карикатурист-астролог покачал головой:
– Сударь, – сказал он похоронным тоном, – у меня нет денег. Или, сказать вернее, у меня нет их больше. Оттого что они у меня были. Но в этот век железа бургундское, даже разбавленное, стоит в двенадцать и даже в тринадцать раз больше своего веса в сестерциях.
Фужер в свой черед снял шляпу:
– Значит, сударь, я приветствую в вашем лице жертву нынешнего железного века! В качестве таковой не окажете ли вы мне честь, приняв от меня кресло первого ряда, и не позволите ли мне поместиться в театре рядом с вами? Сегодня я в достаточной мере мрачен и печален, так что я очень нуждаюсь в обществе человека учтивого, справедливого и красноречивого, каковым являетесь вы.
Человек учтивый, справедливый и красноречивый сделал такой глубокий поклон, что чуть не упал снова.
– Сударь, – произнес он с благородством, – ваше предложение воистину великолепно. Но увы! Мне приходится по чести отказаться от него. Оттого что я не принадлежу к привилегированной касте тех, которые садятся в первом ряду. Кроме того, не смею утаить от вас, что я пьян.
– Сударь, – решительно заявил Фужер, – астрологи, дипломаты и философы выше каких бы то ни было каст. И Ной, о котором вы упоминали, учил нас, что лучше быть пьяным, как вы и я, чем быть безумным, как все остальное человечество. Идемте, сударь!
– Я иду! – сказал последователь Ноя, которого это убедило. – Я иду, и я отдаю себя в ваше распоряжение, сударь, оттого что, воистину, вы говорите золотые слова.
IX
В театре они заняли два места в третьем ряду, с той стороны, где в оркестре помещались скрипки. Занавес был уже поднят. Но спектакль только начинался. Играли "Вертера" Массне.
– Не осуждайте меня, – сказал Фужеру его странный спутник, – не осуждайте меня за мое пристрастие к этому произведению, лиризм которого, быть может, несколько искусственный. Но тень великого Гете все же витает над современными гармониями. И немало философических выводов можно извлечь из всяческих "Вертеров", музыкальных и драматических.
Едва усевшись, он замолчал и стал слушать с наслаждением.
Зал был почти совсем темен. Фужер, ни разу тут не бывавший, едва мог разглядеть, что он был огромный и довольно красивый, старый и сильно разукрашенный почерневшей позолотой.
Зрителей было много, хотя час был еще ранний; свободных мест было уже мало, оттого что лионцы рано обедают и, кроме того, гордятся аккуратностью.
Партер был полон, галереи битком набиты, и Фужер, ища глазами изящно одетых модниц, заметил, что все ложи были заняты дамами. Но лампочки вроде ночников давали слишком мало света, чтоб можно было судить о туалетах и о лицах. Фужер терпеливо стал ждать антракта и принялся смотреть на сцену.
На сцене в это мгновение вовсе не было актеров. Скрипки негромко повторяли мелодию пирушки, арфы играли прелюдию к чистому и строгому мотиву "лунного света". Вертер и Шарлотта еще не возвратились рука об руку в голубоватую декорацию, изображавшую сад бургомистра.
Фужер осмелился нарушить сосредоточенное молчание своего спутника:
– Какие же мысли, сударь, внушает вам эта музыка?
– Нижеследующие, сударь: что вино – добрый советник, а любовь – советник пагубный. И доказательство тому вы увидите в пятом действии: в то время как юный Вертер, служитель Эрота, будет умирать с пробитой головой, виноградари, служители бога виноградной лозы, весело будут распевать звонкие песнопения. Quod erat, сударь, demonstrandum! Нужно бежать созданий другого пола!
Любитель сентенций замолчал – появились Шарлотта и Вертер. Луч луны падал с колосников, и белокурая голова певицы, и темная голова певца были окружены ореолом мечтательной славы. Романтический дуэт зазвучал в тишине. И Фужер, которого мало-помалу захватил вечный символ, заключенный во всяких словах любви, слушал молча. Слова сменяли друг друга. Потом, после горестного прощания героя с героиней, занавес опустился.
Тогда внезапно снова зажглось электричество, и теплый свет залил весь зал, от партера до галереи.
Публика задвигалась. Женщины болтали. Возник гул, из которого вырывались звуки отодвигаемых стульев и хлопанье дверей в ложах. Фужер, очнувшись от своих мечтаний, встал, повернулся лицом к залу, поглядел направо, поглядел налево.
И внезапно его глаза застыли: во второй ложе бельэтажа сидела Кармен де Ретц рядом с крупным белокурым мужчиной, которого Фужер не знал.
Хиромант-карикатурист тоже встал.
– Сударь, – сказал он, схватив руку Фужера, – конечно, я не обладаю нужным достоинством, чтоб давать вам какие бы то ни было советы. Но забота о вашей пользе заставляет меня забыть всякие границы благоразумия и скромности, и я осмеливаюсь напомнить вам выводы, которые вы сами только что сделали совместно со мной из кровавой истории, положенной на музыку господина Массне: отвернемся от существ другого пола!
– Сударь, – отвечал Фужер грустно, – сударь, вы совершенно правы.
Тем не менее, притягиваемый каким-то таинственным магнитом, он оставил свое место и, пройдя между двух рядов кресел, оперся о самую переборку ложи. Его голова, касающаяся бархата барьера, слегка коснулась локтя Кармен де Ретц.
Тогда он услышал над собой знакомый голос:
– Баррье, друг мой, будьте так любезны, принесите мне мою сумочку. Я, наверное, оставила ее в муфте.
В ложе раздался звук отодвигаемого стула. И внезапно Фужер почувствовал на своих волосах ласку боязливой руки.
Ему стало очень жарко. Легкий пот выступил у него на висках. Машинально он вытер его пальцем. И тут он еще раз коснулся руки, которая приласкала его голову и которая теперь лениво перевешивалась через барьер ложи.
Фужер быстрым взглядом окинул зал, теперь, благодаря антракту, на три четверти пустой. Ни одного бинокля не было направлено на него, никто не следил за ним. Он быстро схватил свесившуюся руку и, вытянув губы, поцеловал ее.
Рука, без сомнения, вздрогнула, а за нею дрогнуло и плечо. Без сомнения, в это самое мгновение доктор Баррье тоже с гордостью восхищался красивейшей рукой вновь побежденной им женщины. Фужер увидел, как над ним вдруг наклонилась белокурая борода; и он услышал гневный голос, который говорил так громко, что его не могли не услышать все находившиеся поблизости:
– Скажите, эй вы! Что с вами стряслось? Вот наглец!
И, само собой разумеется, разразился скандал.
Получив оскорбление, Бертран Фужер отступил на два шага. Он сжал кулаки. Неожиданная, несправедливая и дикая ярость клокотала в нем против этого животного, чья широкая щека, казалось, напрашивалась на пощечину. Тем не менее он овладел собой благоразумным усилием воли. Он был опытным дипломатом. И он сумел доказать это на деле. С безупречным спокойствием он живо ответил, задрав нос кверху и с моноклем в глазу:
– Вы со мной говорите, сударь? Вы, без сомнения, нездоровы? Угодно вам, чтоб позвали театрального врача или психиатра?
И среди ближних зрителей, сразу же обративших внимание на стычку, пробежал смех.
В бешенстве господин Габриэль Баррье впился в бархатный барьер.
– Не разыгрывайте простака! Вы неуважительно отнеслись к моей даме.
– О! – запротестовал Фужер стыдливо. – На это я не способен, по крайней мере здесь. Но даже если предположить самое худшее, скажем, что вы, сударь, оказались рогоносцем, какого черта вы при всем народе кричите об этом во всю глотку?
Веселье слушателей еще усилилось. Господин Баррье, ставший совсем лиловым, заревел:
– Вы невежа и дурак!
– Этого быть не может! – усмехнулся Фужер, – мы не вместе воспитывались.
Господин Баррье вне себя поднял руку:
– А! Вот оно что! Вам, значит, хочется, чтоб я влепил вам пару затрещин?
– Не трудитесь, – живо сказал Фужер, – куда проще будет следующее.
И чрезвычайно ловко он бросил ему в лицо свои перчатки.
С самого первого слова ссоры Кармен де Ретц скрылась в глубине ложи. У женщины всегда глупый вид в присутствии двух мужчин, ссорящихся из-за нее. Заботясь прежде всего о том, как бы избежать насмешек галерки, героиня спора искала темноты и не слишком беспокоилась о чересчур резких словах, которыми обменивались по ее поводу. Но когда за словами последовали жесты, она перестала заботиться о себе и стала думать о других. Дуэль между Бертраном Фужером и Габриэлем Баррье, дуэль, которая не могла не наделать шума и о которой весь Лион станет кричать во весь голос… Нет! Этому следовало помешать во что бы то ни стало, сейчас же. Столько же ради Баррье, сколько ради Фужера и малышки Дакс тоже.
Господин Габриэль Баррье только что получил в лицо перчатку Бертрана Фужера. Обезумев от злости, он крикнул:
– Подождите!
И он бросился к двери ложи, чтоб как можно скорее добраться до своего противника, но тут Кармен де Ретц схватила его за руку:
– Куда вы идете? – сказала она.
– Это мое дело! – не заботясь о вежливости, отвечал он.
И не остановился. Но она удержала его рукой, в которой он не подозревал такой силы.
– Это также и мое дело, и даже больше мое, чем ваше! – возразила она. – Вы, без сомнения, собираетесь выяснять отношения с тем господином? На глазах всего зала, который смеется над вами и надо мной? Очаровательно! Очень сожалею, но вы этого не сделаете.
Я страшно боюсь шумихи и скандалов. Будьте любезны подать мне мое манто и муфту, и уедем отсюда. Я соскучилась здесь, я уезжаю.
Но несмотря на ее решимость, господин Габриэль Баррье вовсе не растерялся, напротив – он рассвирепел:
– Как так! Сейчас же? Мне тоже здесь совсем не нравится! С вами я еще разберусь, когда мы уйдем отсюда. Но я действую по порядку. Разрешите мне начать с того субъекта, который целовал вам руку.
Кармен де Ретц вдруг страшно побледнела и резко сделала шаг вперед.
– Что? – сказала она. – Разберетесь со мной? Она не отпускала его руки, и ее ногти теперь впились в нее. Он выбранился.
– Сто чертей! Пропустите вы меня или нет? Надо думать, мне есть за что свести счеты с вами.
И он грубо стиснул нежную руку.
От боли Кармен де Ретц разжала пальцы, вскрикнула. Но в тот же миг она, как раненое животное, бросилась на грубияна.
Она была побеждена. Разъяренный не меньше, чем она, он позабыл, что она женщина, и оттолкнул ее с такой силой, что она упала. И тут она потеряла всякое самообладание, и в ней остался лишь инстинкт самки, зовущей на помощь самца:
– Фужер!..