– Недостает, – заявил Фужер, – озера, лодки, замка, привидения и ламартиновой Эльвиры… "Остановись, мгновенье!"
Барышня Дакс выбранила его:
– Вы вечно надо всем насмехаетесь.
– Да. Но такова современная мода. Я говорю насмешливые слова – и я первый не верю ни одному из них. В душе я энтузиаст. Вы заметили это, надеюсь?
Между обеими девушками, стоявшими у окна, оставалось место для третьего. Мгновение он колебался, потом усмехнулся беззаботно и протиснулся между ними. Его широко распростертые руки тихонько легли на плечи соседок. Кармен де Ретц не противилась, а барышня Дакс не решалась воспротивиться.
– Романтизм! – сказал теперь Фужер певучим голосом. – Отчего не позабавиться им изредка? Все вокруг нас романтично, и мы сами тоже. Вспомните Мюссе: "О чем мечтают девушки"? Сегодня вечером я мог бы называться Сильвио.
Барышня Дакс не читала "Первых стихотворений".
– Сколько лет придется нам ждать, чтоб еще раз вечером собраться втроем, вчетвером смотреть среди великих гор на великую ночь?
Он слегка надавил раскрытыми ладонями на плечи, на которые опирался. И ощутил двойную дрожь.
– Увы! – прошептал он. – Если б мы были мудры! Воистину, во всем этом есть какое-то чудо! Вот я, Бертран Фужер, который, логически рассуждая, должен был бы спать за тысячу верст отсюда в варварской столице; вот вы, поэтесса, родившаяся неведомо где, чужая повсюду, вечная странница. И вы, Алиса, барышня столь скромная, что, быть может, вы и не думали никогда, что вам придется ужинать ночью вдали от юбок вашей матушки. Да, вот мы трое, и с нами Жильбер, чудесным образом вырвавшийся от всех условностей, от всех предрассудков, от всей жизненной прозы, и мы вольны провести целую ночь в царстве поэзии – целую ночь! Кто знает! Быть может, Господь Бог самому Шекспиру не дал того.
– Отчего Шекспиру?
– Данте или Ронсару, если вам угодно. Не все ли равно, какому из великих мечтателей, которые умерли оттого, что им не удалось пережить ни одного из их чудесных вымыслов. Нам, которые ни о чем не мечтали, нам дана эта ночь.
Кармен де Ретц презрительно взглянула на него глубокими синими глазами.
– Вы ни о чем не мечтали?
Он задумался, и луч луны осеребрил его голову.
– Да! Быть может. Но вам не понять моих мечтаний. Простых и нежных мечтаний, мечтаний без шума, без блеска, без славы.
– Скажите?!
Он сказал совсем тихо, обращаясь к звездам, которые начинали алмазами блистать среди облаков:
– Я мечтал. О! Моя мечта была классической мечтой всех влюбленных. Я мечтал… Я мечтал о маленьком домике на берегу реки, о фруктовом саде позади дома, высоких стенах, чтоб вся остальная земля не существовала больше, чтоб кладбище было совсем близко и напоминало о вечности. А в доме фея… Я предлагал отдать всю мою жизнь за неделю такого счастья. И судьба не захотела принять мою жизнь.
С трепетно бьющимся сердцем барышня Дакс слушает и дрожит. Фужер быстро выпрямляется, отходит от окна, наполняет стаканы вином из серебряного графина.
– Вот, – заявляет он, – к счастью, имеется средство посмеяться над судьбой: любимый нектар одного из кардиналов Испании, который перестал верить в рай, испробовав на земле настоящее, по его словам, вино господне. А эти сигареты мне присылают из Стамбула с дипломатическим курьером. Их дым насыщен голубым туманом Босфора.
Барышня Дакс выпила вино кардинала, не оценив его, быть может, по достоинству.
– Я все думаю, – сказала Кармен де Ретц, ощипывая кисть винограда, – о вашем доме, о вашей фее и о вашей неделе.
– Можете думать о них, но не говорите об этом.
– Отчего?
– У нас различные взгляды на это. Достаточно одного слова, чтобы причинить мне боль.
Она улыбнулась.
– Бедный Фужер, я никак не могу привыкнуть к парадоксу, что дилетант, подобный вам, верит в любовь.
Он оживился и поставил стакан.
– Если б я был чрезвычайно галантен, я сказал бы вам дословно следующее: я никак не могу привыкнуть к святотатству, чтобы женщина, прекрасная, как вы, не верила в любовь. Но не волнуйтесь, я не намерен убивать вас изысканностью речей. Напротив! Я никак не могу привыкнуть к душевной грубости такой тонкой и благородной женщины, как вы, упорно отказывающейся понимать, что есть другие виды чувства, кроме животного спаривания Шамфора.
Барышня Дакс вся зарделась, хотя ей и не приходилось часто слышать имя Шамфора. Кармен де Ретц спокойным кивком головы подтвердила, что указанная грубость была как раз тем, к чему она стремилась.
– Превосходно! – продолжал язвительно Фужер. – Рано или поздно вы приобщитесь благодати, и я увижу вас влюбленной.
– Я была влюблена.
– Знаю, вы уже рассказывали мне ваши истории.
– Ну и что же?
– Так вот, правдивы они или нет… Не возмущайтесь – я позволяю себе сомневаться в ваших словах исключительно из чистой и невинной вежливости! Искали ли вы новых переживаний в каких-либо других постелях, кроме вашей собственной, я тем не менее позволяю себе настаивать на том, что…
– Что?
– Что это вещь совершенно другого порядка.
– Черт возьми! Вот куцее рассуждение. Я не льщу вам, Фужер, но я была о вас лучшего мнения.
– Мне такую же фразу поднесли при менее приятных обстоятельствах. Но соблаговолите не смеяться и поразмыслите хоть мгновение. Думаете ли вы, маленькая девочка, что в тех различных скверных местах, где вы, по вашим словам, проделывали разные нехорошие вещи, – я готов допустить это, как это ни невероятно…
– Благодарю вас за то, что вы не считаете меня лгуньей.
– Думаете ли вы, что вы испытали там, в обществе случайного партнера, то священное опьянение, высокое и ужасное, которое познали Ромео и Джульетта?
– Да, я это думаю.
– Послушайте, вы глупы, как Меркуцио!
– Как Меркуцио? Это еще не так скверно. Есть даже чем гордиться. Но не оскорбляйте меня и защищайте ваши тезисы. Расскажите нам вкратце, чем занимались Ромео и Джульетта, когда они были вдвоем. Да, а что? Какими такими восхитительными неприличностями, которые не могли бы делать так же хорошо, как они, мой случайный партнер и я?
– Черт! Замолчите! Вы возмущаете мою скромность. Чего вы не могли делать? Вы не были в состоянии рыдать от прилива нежности в объятиях друг друга, не могли безнадежно искать ваши души в глубине уст друг у друга! Вы не могли тесно слить ваши мысли, подобно тому как вы тесно слили ваши тела! Вы не могли смешать ваши одинаковые крики и удвоить ваше собственное наслаждение небесным видением наслаждения любимого существа. Молчите, молчите! Вы знаете про все это еще меньше, чем мадемуазель Дакс. Вы спаривались, но вы не любили.
Она не возражала. Любопытство мелькнуло в ее взоре, который не отрывался от Фужера.
Барышня Дакс внезапно встала.
– Полночь! О! Уже поздно.
XV
Все комнаты выходили в один коридор. Фужер, прежде чем закрыть свою дверь, поцеловал руку у Кармен де Ретц и менее тонкую руку барышни Дакс.
Кармен де Ретц запросто вошла к Алисе.
– Мне хочется быть чрезвычайно нескромной. Вам не будет неприятно если я посижу у вас минутку?
– Нисколько.
– Вам ведь хочется спать… Нет? Значит, вы так заторопились пожелать нам доброй ночи вовсе не оттого, что вам хотелось спать? Отчасти я так и думала. Воображаю, как мы вас шокировали, Фужер и я!
Барышня Дакс успела овладеть собой.
– О! – сказала она. – Я прекрасно поняла, что вы шутите.
Кармен де Ретц покачала головой:
– Вот действительно! Он, быть может, шутил, но я – я не шутила! Не смотрите на меня такими удивленными глазами: я вам говорю сущую правду – я не шутила.
Сбитая с толку барышня Дакс отказывалась понимать:
– Но когда вы говорили, что…
– Что у меня были приключения? Я меньше всего шутила.
– Как? Но в таком случае вы…
– Да.
Кармен де Ретц с полным спокойствием и улыбаясь наблюдала за изумлением барышни Дакс. Молчание продолжалось довольно долго.
– Послушайте, дружок, – сказала Кармен де Ретц почти по-матерински, – вам ни к чему так бояться меня! Это сущая правда, я больше не… не то, чем вы продолжаете быть; я… я спала с мужчинами, вот! Но подумайте, что если бы я была мадам вместо того, чтобы быть мадемуазель, вам это показалось бы вполне естественным, и вас это не возмущало бы нисколько. Тем не менее я была бы той же самой Кармен!
На этот разумный довод барышня Дакс не возразила ни звука. Но ее глаза, не отрываясь, с настоящим ужасом продолжали смотреть в глаза мадемуазель, которая спала с мужчинами.
– Ну да, – настаивала Кармен де Ретц. – И если б вы не были такой милой дочкой буржуазной мамаши, мне не о чем было бы столько говорить. Послушайте, хотите, чтоб я рассказала вам мою историю в двух словах? Мою мать звали леди Фергюс. Она была француженкой и была замужем за англичанином; муж не любил ее; она жила, как презираемая рабыня. Однажды мой отец, молодой, красивый и отважный, повстречал ее, полюбил и покорил ее сердце. Тут были измены, скандалы, дуэли, почем я знаю?! Но в конце концов они соединились, вопреки законам, вопреки свету, вопреки чему бы то ни было. И вот так я родилась. С молоком кормилицы я всосала ненависть ко всякому рабству, презрение ко всяким предрассудкам. Черт! Я была незаконной дочерью и, что того хуже, родившейся в адюльтере! Кроме того, вам нетрудно угадать, что мне и не думали внушать уважение к браку и культ почтенного поведения. Отец и мать беспрестанно путешествовали. Я видела их проходящими повсюду рука об руку, гордых и свободных, стоящих выше лицемерной и завистливой злобы, которую они непрестанно возбуждали. Но отец пережил мою мать. У его смертного ложа я горько рыдала, оттого что я всей душой любила его. Когда он уже хрипел, он сделал мне знак приблизиться к нему. "Никогда не выходи замуж, – прошептал он, – или выйди замуж за твоего любовника, когда он у тебя будет". Вот последний совет, который я получила от моего отца; а мой отец был добр, скромен и обожал меня.
Кармен де Ретц остановилась, чтоб лучше разобраться в своих воспоминаниях.
– Мне было шестнадцать лет, когда умер отец, – продолжала она, – теперь мне двадцать два года. Я не вышла замуж… Разве вы сердитесь на меня за то, что я не замужем?
Невольно улыбнувшись, барышня Дакс отрицательно качнула головой.
– Я не богата, – продолжала Кармен де Ретц, – но у меня достаточно денег, чтобы не умереть с голоду. Кроме того, как-то я начала забавляться писанием книг, и теперь я зарабатываю на жизнь, как это делают мужчины. Я живу свободная, как они. И я очень счастлива. Зачем мне меняться?
Барышня Дакс не нашлась что ответить.
– Конечно, многие радости мне недоступны. Общество, которое я ни в грош не ставлю, платит мне тем же, я в этом не сомневаюсь. Но у меня будут также мои собственные радости. И, быть может, многие женщины, замкнутые в правильное и спокойное существование, втайне позавидуют мне за эти радости и будут ревновать меня.
Барышня Дакс, смутно обеспокоенная, подняла голову.
– Да, – настаивала Кармен де Ретц, – ревновать! Оттого что я буду свободна и смогу свободно, открыто, законно вкушать тот плод, который змей предлагал Еве только втихомолку.
Внезапно она встала.
– Послушайте… В этот самый вечер яблоко висит на расстоянии вытянутой руки от меня, и я сорву его! Он был очень хорош, Фужер, только что, когда он расхваливал то наслаждение, которое ведомо ему и которого не знаю я… Очень хорош, не правда ли? Так вот! Его наслаждение – теперь мой черед его познать!
Она стояла на пороге и смотрела на барышню Дакс с некоторым вызовом:
– Открыто, – повторила она. – Без стыда, с поднятой головой.
Уверенными шагами она пересекла коридор. Не стучась, она вошла в комнату Фужера – и не вышла из нее.
Бледная, как призрак, барышня Дакс смотрела на закрывшуюся дверь, и ее грудь готова была разорваться от ужасных ударов сердца.
Часть третья
I
– Тесть, – заявил доктор Баррье, жених барышни Дакс, – сегодня мы уже можем назначить день свадьбы, и, здраво рассуждая, вы не станете возражать против первой половины ноября.
Господин Дакс, захваченный врасплох, поднял тонкие брови:
– Я не понимаю вас, Баррье. Первая половина ноября? Как раз, когда дела начинают идти настоящим образом, вы хотите заставить меня возиться со свадьбой, которая, в силу занимаемого обоими нами положения, должна быть вполне светской? Баррье, вы удивляете меня! Ребенок, и тот был бы более рассудителен!
Господа Дакс и Баррье симметрично сидели по обеим сторонам камина. Между их креслами стоял курительный столик с сигарами, спичками, пепельницами и классической маленькой гильотиной. За прикрытой дверью в гостиную рояль барышни Дакс выводил какую-то неопределенную мелодию – сильно отличавшуюся от прежних "Мушкетеров в монастыре".
Было первое воскресенье октября месяца. Госпожа Дакс, Алиса и Бернар только позавчера возвратились из Сен-Серга. И в первый раз за два месяца они пообедали в семейном кругу.
– Папаша Дакс, – возразил господин Баррье, нисколько не смутившись, – я рассудителен, как римский папа. И если я назвал первую половину ноября, так это оттого, что невозможно устроить все быстрее. Если б дело обстояло иначе, можете поверить мне, я стал бы требовать, чтоб свадьба была во второй половине октября. Надеюсь, вы достаточно хорошо знаете меня, чтоб не приписать ребячеству влюбленного моей спешки. Нет! Суть в том, что совершенно необходимо, чтоб мой брак совпал с началом делового сезона. Необходимо, чтоб весь Лион, переходя на зимнее положение, знал, что доктор Баррье, породнившийся отныне с торговцем шелком Даксом, устроился в новом помещении в Бротто. Ваши дела не пострадают от перерыва в сорок восемь часов, а мои требуют, чтоб мое прежнее положение было ликвидировано раз и навсегда.
Господин Дакс в задумчивости раздавил в пепельнице кончик своей сигары. Не дав ему времени отвечать, господин Баррье решительным образом усилил свою аргументацию:
– Не говоря о том, что в октябре вам будет гораздо легче, чем в ноябре, взять из дела капитал.
Господин Дакс поднял глаза на своего будущего зятя с видом полнейшего непонимания:
– Капитал? Какой капитал?
Господин Баррье весело хлопнул его по колену.
– Приданое, папаша! Четыреста кредитных билетов по тысяче франков, которые вы выложите на этот стол в вечер подписания контракта.
Брови господина Дакса поднялись почти до самых седых волос.
– Кредитные билеты?
– О! Если вы предпочтете дать чек…
– Вы хотите сказать, расписку в принятии депозита? Я выдам вам расписку в принятии вашего пая в четыреста тысяч франков в мой торговый дом, с каковых четырехсот тысяч франков я обязуюсь выплачивать вам каждые три месяца гарантированные из расчета в пять процентов годовых. Мне не к чему брать для этого капитал из дела.
Теперь очередь выразить крайнее изумление была за доктором:
– Депозит? Какой депозит? Когда мы с вами говорили о депозите? Вы заявили мне тридцатого мая, накануне обеда в день помолвки, что за мадемуазель Алисой вы даете четыреста тысяч франков приданого.
Четыреста тысяч франков – это капитал в четыреста тысяч франков, и он никогда не равнялся ренте в двадцать тысяч. Вы сказали четыреста тысяч франков, тесть. Неужто вы сегодня отказываетесь от вашего слова? Господин Дакс обиделся:
– Я никогда не отказываюсь от своего слова, знайте это, Баррье, и считайте, что слово это я дал. Я сказал, что дам четыреста тысяч франков, и я даю четыреста тысяч франков. Я не думал, чтоб лионский врач мог так мало смыслить в торговых обычаях, что вообразил, будто негоциант, выдавая свою дочь замуж, согласится, без всякой выгоды для кого бы то ни было, лишить себя суммы, имеющей большое значение в его делах и которая не может быть помещена более выгодным образом, нежели у него.
Господин Баррье слушал, разинув рот.
– Так что на следующий день после свадьбы я окажусь вашим компаньоном, хочу я того или нет? Вы не подумали обо мне, тесть. Я врач, я не коммерсант, я вовсе не намерен заниматься коммерцией. Славную штуку вы устраиваете мне с вашими платежами по четвертям! Будьте же так милы, скажите мне, где мне найти управу на вас, если в один прекрасный день вам вздумается позабыть выдать мне деньги?
Гневный румянец залил тощие щеки господина Дакса.
– Господин Баррье, – резко сказал он, – такого случая не было еще, чтоб мне вздумалось не платить моих долгов. Посему я не допускаю, чтобы кто-нибудь решился оскорбить меня в моем собственном доме, и вы первый, который осмеливается это сделать!
Господин Баррье грубо пожал плечами.
– Совершенно ни к чему разыгрывать драму! Я и не думал оскорблять вас, господин Дакс. Вы это знаете не хуже моего! Так к чему эти громкие слова? Мы здесь для того, чтоб обсудить сделку!
Они оба сильно возвысили голос. В гостиной арпеджио скромного рояля становились все глуше. При слове "сделка" он замолк, как будто его парализовало.
– Сделку эту, – возразил господин Дакс, – обсуждать совершенно ни к чему. Вы врач, вы женитесь, чтоб создать в двух шагах от вашего прежнего кабинета новую клиентуру, более блестящую и более постоянную. Зачем вам для этого свободный капитал? Ваша профессия не требует вовсе наличных денег. Вы можете желать только некоего довольно значительного прихода, который позволил бы вам жить широко; и я даю вам такой приход, даю вам сумму более значительную, нем вы могли бы получить где бы то ни было, не прибегая к спекуляции. Вследствие какого такого каприза вы настаиваете на другой комбинации, которая может только повредить вашим интересам, равно как и моим?