– Я сама прекрасно знаю, что есть ребенок, о котором стоит подумать! – Вскочив на ноги, в волнении отшвырнув ногой стул, она продолжала: – Но я не хочу иметь с тобой никаких отношений только потому, что есть ребенок!
– Наш ребенок, – поправил он ее мягко.
– Хорошо, наш ребенок! Но я не…
– Не нуждаешься во мне? – тихо спросил он, словно подсказывая.
– Нет! Я не это хочу сказать! Но я и сама могу о нем позаботиться! Я вполне справлюсь…
– Пока он в первый раз не заплачет.
– Перестань! – закричала она. – А что, если об этом узнает Синди? Что, если она вернется и начнет все заново?
– Она этого не сделает, – твердо сказал он.
– Но ты не знаешь этого наверняка!
– Нет, знаю. Сядь. Сядь, Гита. Я уверен, что твое состояние сейчас во вред ребенку.
– Да что ты знаешь о детях! – зло сказала она, но, тем не менее, подняла свой упавший стул и уселась.
– Но я собираюсь узнать побольше. – Он забавно, как-то неуверенно улыбнулся: – Невероятно, что я принимаю участие в таком разговоре. Что принимаю это так, словно…
– Ты думаешь, я лгу? – вскинулась она, снова вытянувшись на своем стуле как струна.
Он просто посмотрел на нее, и она утихла.
– Нет, Гита, я не думаю, что ты лжешь. Перестань обороняться. Ты не одна его создала, и я не буду держаться в стороне.
– Я и не пыталась держать тебя в стороне, – пробормотала она. – Но ты не заставишь меня поверить в то, что был приятно удивлен моей новостью. После всего, что ты говорил мне тогда в коттедже…
– Ради Бога, мы можем, наконец, забыть о том, о чем говорили тогда в коттедже? Я, ей Богу, не уверен, что выдержу, если каждые пять минут ты будешь тыкать меня носом в мои собственные дурацкие высказывания…
– Я и не тыкаю тебя носом. Но ты сам сказал, что не хочешь иметь детей, не хочешь иметь жену! Ты говорил…
– Я прекрасно помню, что говорил. У меня вообще отличная память. Можем мы теперь опять поговорить о Синди?
Она раздраженно фыркнула.
– Тебе нечего бояться, так как она не вернется, – твердо сказал он. – Она уехала в Австралию.
– В Австралию?
– Да. Попросила, чтобы авиакомпания перевела ее туда. И она знает, что если когда-нибудь решит вернуться и хоть раз попытается причинить тебе боль, даже просто рискнет подумать об этом, то будет сожалеть о содеянном весь остаток жизни. Знает она и то, что это не пустые угрозы.
Несколько встревоженная такой переменой в нем – сурово сжатые губы, гневный блеск его глаз, – она прошептала:
– Что ты ей сказал?
– Я не стану тебе говорить.
– Ты будешь поддерживать с ней отношения?
– Нет. Но мне нужно, мне необходимо поддерживать отношения с тобой. Несмотря на то, что мне не разрешено прикасаться к тебе. Ведь не разрешено? – спросил он печально.
– Не разрешено.
– Потому что ты теряешь голову, когда я прикасаюсь к тебе? Точно так же, как теряю голову я, когда ты касаешься меня?
– Генри…
– Гита, – мягко прервал он ее. – Я не собираюсь отпускать тебя без боя.
– Ты делаешь мне больно.
– Я знаю.
– Значит, я должна уехать, начать новую жизнь.
– Но ты ведь продолжаешь думать: а что, если у нас есть будущее? А что, если я отказываюсь оттого, что может стать моей судьбой? Гита, я отец этого ребенка…
– О, Генри, не надо! – закричала она в отчаянии. – Пойми, я не хочу, чтобы все это было так! Не хочу быть в такой… такой зависимости от тебя. Не хочу родить ребенка без брака, без защищенности, надежности, любви. Но…
– Тогда дай мне шанс. Не отказывайся. Не дай тому, что произошло между нами, помешать мне, видеть тебя каждый день. Не дай ей победить.
– А я и не даю ей победить. Но кто сказал, что я собираюсь видеться с тобой каждый день?
– Я сказал. И как ты собираешься жить, если все-таки уедешь?
– Так же, как жила раньше! Если ты хоть на мгновение подумал, что я хочу от тебя материальной помощи, то ты ошибаешься! Я всегда могу получить работу – хотя бы на время, – а когда мне придется перестать работать, то… ну, у меня есть кое-какие сбережения, – натянуто сказала она. – От Этьена я получила очень щедрый чек.
– Никогда не трать свои сбережения, – предупредил он. – Найди себе работу с зарплатой достаточной, чтобы на нее жить. Где-нибудь рядом. – Он широко зевнул и тут же извинился: – Прости. Или переезжай ко мне, – добавил он запросто.
Она уставилась на него.
– Нет!
Он слабо, чуть поддразнивающее улыбнулся.
– Нет, – кивнул он. – Рановато для этого, не так ли? А что насчет дома? Все же решила его продать?
– Я не знаю, – со злостью сказала она. Глядя на него вызывающим взглядом, она не удержалась от прямого вопроса: – Чего ты все-таки хочешь, Генри?
Неотрывно глядя ей в глаза, он мягко произнес:
– Тебя. Ты – это все, о чем я могу думать. Мечтать, фантазировать.
В ее груди что-то тревожно дернулось, и, не в состоянии отвести от него глаз, она с трудом сглотнула.
– Я не знаю, могу ли тебе доверять, – прошептала она.
– Но тебе не кажется, что стоит рискнуть? Дай мне один месяц, Гита. Всего лишь четыре недели.
– Никаких касаний, – настойчиво сказала она.
– Никаких касаний, – согласился он неохотно. Глядя на него, в его серые глаза, на черты его твердого, такого привлекательного лица – лица, к которому ей так отчаянно хотелось прикоснуться, прильнуть губами, – она вздохнула.
– Иди домой и выспись, – сказала она тихо.
– А ты не убежишь?
– Нет.
– Обещаешь?
– Да. Но только на месяц.
Он кивнул и поднялся на ноги. Глядя на нее сверху вниз, он снова едва заметно улыбнулся.
– Я позвоню тебе, когда проснусь.
– Да.
Протянув руку, словно собираясь дотронуться до ее блестящих волос, он вовремя вспомнил свое обещание и с сожалением отдернул руку.
– Это будет нелегко. Прикосновения являются неотъемлемой частью любых взаимоотношений.
– Я знаю.
– Но ты все-таки настаиваешь?
– Да.
– Вполне справедливо. Не забудь связаться с агентом по недвижимости.
– Не забуду.
– И с врачом.
– Хорошо.
Когда он ушел, она так и не смогла понять: что, она была с ним непростительно глупой? Выиграл ли он? Месяц без прикосновений будет ужасно, отчаянно трудным. Она уже успела почувствовать, как между ними начинает расти физическое напряжение, но в настоящий момент прикосновения были единственным, что их связывало. Ей же хотелось, чтобы их связывало нечто гораздо большее. А если этого никогда не произойдет? Что ж, тогда она уедет. И вырастит ребенка одна.
Они продержались неделю. Исполненную опасностей, труднейшую неделю. Гита никогда до этого не осознавала в реальности, как часто люди касаются друг друга в течение дня: вы притрагиваетесь к чужой руке, чтобы обратить на себя внимание, берете человека под локоть, переходя с ним через дорогу, притрагиваетесь, чтобы снять пылинку с рукава, приветствуете, друг друга рукопожатием, обнимаетесь, целуетесь. А теперь ничего этого не было. Не могло быть. Она сама так захотела.
К пятнице следующей недели она чувствовала себя, как выжатый лимон, нервы ее были натянуты до предела, она была взвинченной и дерганой, как молодая, необъезженная лошадка. Ей казалось, будто грудь ее стянута тугой лентой, которая сжимает и сдавливает ей ребра, не давая нормально дышать легким. Генри же выглядел так, словно вот-вот готов взорваться. В первый день это было немного забавно, на седьмой – ничуть.
Они побывали в театре, в ресторане, и ни разу наедине. Сейчас, через несколько минут, он должен был заехать за ней и отвезти на литературный прием в гостиницу "Шератон", где проходило чествование одного из известных писателей, удостоенного престижной премии. И Гита чувствовала себя больной от напряжения и нервозности.
Глядя на себя в зеркало, она подумала, что похоронные дроги были бы для нее сейчас гораздо лучшим средством передвижения, чем такси. Определенно она выглядела и ощущала себя так, будто собирается на собственную казнь. Ее изысканное черное платье стоило баснословных денег – наследие работы в "Верлейн косметике", – но пройдет еще совсем немного времени, и она уже не сможет его надевать.
Еще чуть-чуть, и ее беременность станет заметной. Обследование у врача подтвердило результаты домашнего теста, в следующем месяце у нее назначен ультразвук, и она сможет впервые увидеть своего ребенка. Но пока что это казалось нереальным, и никакие округлости не портили изящных, струящихся линий длинного, обтягивающего ее стройную фигуру черного платья, которое сидело на ней, как влитое, открывало одно слегка загорелое плечо и ниспадало до самых туфелек.
Черные с золотом туфельки на высоких каблуках, черная с золотом крошечная сумочка. Золотые серьги и сверкающая золотая цепочка на шее дополняли ее вечерний наряд. Она выглядела сногсшибательно. Роскошные волосы мягко колыхались от каждого движения. Макияж наложен с совершенством. Дорогая кукла, подумала она о себе со слабой улыбкой, она совсем не походила на саму себя. Если там будут фотографы и корреспонденты, если они ее узнают… А что, если они видели ее фотографию в газете?
Зазвенел звонок у двери, и она вздрогнула, лихорадочно пытаясь взять себя в руки. Не может же она жить в постоянном страхе, что ее узнают! К тому же близость Генри была для нее гораздо, большим испытанием, чем любой фотограф с камерой наготове.
Глубоко вздохнув, она медленно сошла вниз, открыла дверь, и Генри молча уставился на нее. В его глазах сверкнуло голодное выражение. Так же, наверное, как и в ее собственном взгляде.
– О Господи, – хрипло пробормотал он.
Ей хотелось эхом повторить его слова, она ощутила, что ее неодолимо, словно магнитом, тянет к нему. Тело невольно качнулось в его сторону, и она торопливо ухватилась за дверной косяк. Она сама создала эти правила. И она должна их придерживаться. Должна и обязана. Ей еще ни разу не доводилось видеть его таким официальным, в смокинге, и теперь она не могла оторвать от него взгляда. Он выглядел потрясающе, и если умудриться проигнорировать выражение его глаз, легкий румянец на скулах, то можно сказать, что сдержанно. Недоступно.
Шофер такси посигналил, и оба они вздрогнули, приходя в себя.
– Едем? – нетвердо спросил он.
– Да, – прошептала она.
Вечер оказался кошмаром. Она не помнила ничего из того, что говорилось вокруг нее, и даже не была уверена, что вообще что-либо слышала. Не имела ни малейшего понятия, какой именно писатель получил премию. Не обратила внимания, ни на каких фотографов! Она ела то, что лежало у нее на тарелке, но ее глаза оставались прикованными к Генри, только к Генри. Каждый нерв, каждая клеточка ее тела были настроены на него, на его волну, ощущаемую только ею. Когда бесконечный ужин, наконец подошел к завершению, и они смешались с толпой прочих приглашенных, кто-то случайно толкнул ее. Она инстинктивно ухватилась за руку Генри, чтобы сохранить равновесие, и тут из его горла вырвался низкий звук, похожий на рык раненого зверя, и он резко, со свистом втянул в себя воздух.
– Не надо, – пробормотал он приглушенно. – Ради Бога, не прикасайся ко мне. Не сейчас, не здесь.
Обратив к ней взгляд, выдающий страшное внутреннее напряжение, он решительно поставил свой недопитый бокал на ближайший поднос и вынул из ее пальцев бокал.
– Я возьму для нас номер.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
– Нет, – дрожа, прошептала Гита, но в ее голосе не слышалось убежденности.
– Да.
Отвернувшись от нее, Генри подозвал официанта, негромко сказал ему пару слов, передал несколько банкнот. Официант кивнул и поспешно удалился. Генри взял Гиту за руку, и она ощутила, как дрожат его пальцы и он – в точности, как и она сама – тяжело и с трудом дышит. Он вывел ее в вестибюль, и они направились к лифту, где уже стоял тот самый официант, держа наготове ключ от номера. Генри взял ключ, взглянул на него, кивнул и чуть ли не втолкнул Гиту в лифт.
– Генри…
– Не надо, молчи. – Он нажал на кнопку, прислонился к гладкой обивке лифта, неотрывно глядя на панель, а Гита смотрела на него со страхом во взгляде. Со страхом – и с жаждой. Голова кружилась, во всем теле она ощущала страшную слабость, ноги едва держали ее.
Лифт остановился, и Генри выпрямился, не глядя на нее, не касаясь ее. Он просто вышел из лифта, придерживая для Гиты дверцу. Как автомат, дрожа, не чувствуя пола под ногами, она последовала за ним и пошла по тихому, застеленному коврами коридору. Невидящими глазами она смотрела, как он отпирает дверь номера и распахивает ее перед ней, потом вошла внутрь.
– Генри, – слабо прошептала Гита и повернулась к нему. Он застонал, кинулся к ней и рывком притянул к себе.
– Я дал слово, – глухо произнес он в ее волосы и прижал ее к себе до невозможности крепко. – Но я не в силах его сдержать. Каждая минута убивает меня. – Он отогнул ее голову назад, посмотрел в ее прекрасное лицо – и начал целовать со страстью и жадностью, со всем нетерпением, накопившимся за неделю.
И она поняла, что пропала.
Обхватив его так же крепко, как он обнимал ее, она отвечала на его поцелуи с такой лихорадочной необузданностью, с такой страстью, что сама испугалась. Она едва помнила, как они избавились от одежды, только осознала, что она уже обнажена, что он тоже обнажен и делает с ней именно то, что ей так нужно, то, чего ей так хочется, и то, что, казалось, длится бесконечность. Они бормотали что-то бессвязное, невнятное, оба, охваченные отчаянной потребностью стать еще ближе, слиться в одно целое.
Его поцелуи были обжигающими, и она отвечала ему тем же, не уступая его страсти жаром и накалом своей собственной. Они казались двумя животными, двумя безрассудными созданиями, которые осознавали только одно: это им нужно больше, чем что-либо еще в мире, – вот это восхождение по стремительной спирали, начисто лишающее их мыслей и разума.
Он овладел ею прямо там, на ковре, напротив входной двери. И вознес ее на небеса. А она вознесла его. Потому что она нуждалась в нем так же, как и он – в ней. И когда по его телу пробежала дрожь, и он судорожно втянул в себя воздух, она закрыла глаза, прижимая его к себе, отказываясь отпустить его от себя. Точно так же, как это уже было раньше. В тот самый первый раз.
Ей казалось, что она не чувствует своего тела. Трясущимися руками и ногами, все еще обвитыми вокруг его талии, она крепко прижимала его к себе.
Зарывшись лицом в ее шею, ее волосы, приглушенным голосом он пробормотал, еще тяжело дыша:
– Гита…
– Только не говори, что тебе очень жаль, – попросила она нетвердо.
– Не буду.
– Не говори, что ничего не мог поделать, что мне не следовало притрагиваться к тебе. Не говори ничего такого, Генри, прошу…
– Не буду.
Они лежали на ковре еще несколько минут, заключенные в невероятно тесное объятие слившихся воедино тел. И, вероятно, с ужасно дурацким видом, в легкой истерике вдруг подумала она.
– Генри!
– Да?
– Что ты все-таки собирался сказать?
– Только то, что я не могу дышать.
Она хмыкнула – короткий звук, похожий на икоту. Ослабив руки на его спине, она позволила ему пошевелиться и поднять голову.
Он посмотрел в ее зеленовато-карие затуманенные глаза, и уголки его рта чуть дрогнули. Ее губы тоже, и невольная слабая улыбка озарила ее лицо и заставила засветиться глаза.
– Ты не злишься?
– Я безумно хотела тебя уже на крыльце, когда ты приехал за мной, – призналась она.
– А я всю неделю не мог работать, не мог прочитать ни одной рукописи. Все, к чему я прикасался, казалось мне тобой. Все, что я видел вокруг, напоминало мне о тебе. Я даже пошел к врачу, спросил его, можно ли заниматься любовью с беременной женщиной.
– И что он сказал? – тихо произнесла она.
– Сказал, что можно и это нормально. Мне показалось, что ему было смешно.
– Да. Но мне кажется, что вот так – не нормально, как ты думаешь? – спросила она, слегка нахмурив брови.
Он фыркнул, улыбнулся медленной, совершенно потрясающей улыбкой и начал смеяться. Опустив голову на ее плечо не в силах справиться со смехом, он попробовал заговорить, но не смог.
– Это совсем не смешно, знаешь ли. Нам наверняка нужна консультация у специалиста. Это уже выходит за все рамки.
Он засмеялся еще сильнее – смехом, наполненным таким счастьем и радостью, что она тоже улыбнулась, затем улыбнулась еще шире и наконец, засмеялась вместе с ним.
– Вот как происходит свержение с пьедестала. Я считал себя таким хладнокровным, трезвым и рассудительным парнем, а на самом деле был самовлюбленным дураком, – сказал он негромко. В глазах его светилась нежность – почти любовь, подумала она с внезапной тоской, – и он пробормотал: – Уж не знаю, что ты сделала со мной, но ведь на этом дело не закончится, не так ли?
– Нет. А что ты сказал официанту?
– Что ты не очень хорошо себя чувствуешь и хочешь прилечь.
– Он тебе поверил?
– Сомневаюсь. Давай поедем домой. Ты ведь даже не видела, где я живу, верно?
– Нет, не видела.
– Тогда поехали со мной. Пожалуйста!
Она тряхнула головой.
– Я приму душ…
– Мы примем душ.
– Генри…
– Шшш, Гита. Я не могу тебя отпустить. Пожалуйста, выходи за меня замуж.
Господи, как она хотела выйти за него замуж! Стать его женой, родить его ребенка…
– Не отвечай мне сейчас.
Мягко высвободившись из ее объятий, он поднялся на ноги, нежно помог подняться ей и провел в ванную комнату. Нашел пластиковую шапочку для волос, надел Гите на голову и улыбнулся.
– Почему они всегда их делают такими большущими?
– Я не знаю, – сказала она беспомощно.
– Ты похожа на очень печального зайчика.
– Правда?
– Моего собственного, родного, любимого, самого печального зайчика.
Включив душ, он подождал, пока не потекла теплая вода, затем втянул ее за собой под струи воды. И нежно, ласково принялся намыливать ее тело – и все началось заново. Это безумное, горячее чувство, это таяние изнутри, когда все предметы вокруг сливаются воедино, становятся нереальными. Глядя на него, она видела, что его глаза становятся темнее, дремотнее, из горла ее вырвался стон, и она протянула к нему руки.
– Абсурд какой-то, – прошептала она, уткнувшись ему в грудь.
Не обращая внимания, просто не замечая, что вода заливает ей лицо, смывает изысканный макияж, проникая под плохо сидящую пластиковую шапочку, она нетерпеливо сорвала ее с головы, отбросила в сторону и вся отдалась экстазу – их намыленные тела прильнули друг к другу так чудесно!
– А теперь нам придется все начать заново, – заявил он глухо и протянул руку к куску мыла.
– Да. Но тебе не кажется, что тогда мы вообще никогда не вылезем из-под душа?
– Вылезем, потому что я хочу с тобой в постель, – сказал он хрипло.
Смыв с тела мыльную пену, Генри вышел из-под душа, схватил полотенце и обернул его вокруг бедер. Взяв другое полотенце, вытер мокрые волосы, глубоко вздохнул и вышел в спальню, не оборачиваясь.
Когда она появилась из ванной комнаты, он уже был одет, а ее вечернее платье аккуратно висело на спинке стула.