После ужина девочки, как обычно, уселись на крыльце поболтать. Дарлин им не мешала - возилась по хозяйству, хотя теперь, когда дочери выросли, не так уж много было дел в таком маленьком доме, состоящем всего из трех комнат: спальни Тины и Терезы, комнаты Дарлин и третьего помещения, куда выходили двери из этих двух. Кухней служил закуток с одним крошечным окошком под самым потолком. Дом опоясывала небольшая веранда, где сушили белье, а также ужинали, когда спадала жара. Мебель была старая, темная и грубоватая, но обитатели домика к ней привыкли, как привыкают к вещам, среди которых проводят большую часть жизни. В комнате девочек стояли две узкие деревянные кровати и дубовый комод с четырьмя ящиками, украшенными тяжелыми бронзовыми ручками. На комоде под углом располагалось зеркало, лежали вперемешку с заколками и шпильками морские камешки, изящная, точно склеенная из тончайшего фарфора раковина с отполированной волнами розовато-радужной поверхностью (подарок Барри дочерям), а также предмет из приданого Дарлин - пожелтевшая шкатулка из кости. Над комодом висела картина, над кроватью Тины - темно-красный коврик с бахромой, а кровать Терезы была придвинута к окну. Шкаф с одеждой всех троих стоял в комнате Дарлин, а у девушек, кроме перечисленного, - только пара стульев, на одном из которых высокой стопкой громоздились книги. Свои девушки перечитали давным-давно, библиотека в Кленси была бедной, и в последнее время, к величайшему огорчению Тины и Терезы, новые книги нечасто попадали в дом.
Свет дня угасал, наползали сумерки. Солнце, похожее на золотую монету, почти касалось линии горизонта, светящейся и ровной, точно нить, выдернутая из мотка золотистой пряжи. Ниже, по поверхности воды, протянулась парчовой лентой полоса закатного сияния, а наверху, над океаном, небо в смешении голубых и розовых разводов местами приняло нежный сиреневый оттенок. С океана дул прохладный ветер. Тина встала, принесла из дома материнскую шаль - девушки накрылись ею вдвоем, как птичьим крылом, и сидели на низких ступеньках, прижавшись друг к другу и подтянув к подбородку колени.
Обе молчали - такое случалось редко.
- Ты не можешь никуда уехать! - наконец шепотом произнесла Тина, оглядываясь на дверь, ведущую в комнаты. - Тем более из-за какой-то Фей! Подумай, Тесси, в школу ты больше ходить не будешь, на берегу они не часто появляются, и в городе ты их не каждый день встретишь!
Тереза ответила не сразу. Она, прищурясь, глядела на солнце, на морских чаек, крылья которых казались серебряными, как и края облаков.
- Я же говорила, что уезжаю не из-за Фей, вернее, не только из-за нее. Мне вообще хочется уехать.
- Почему? И зачем обязательно сейчас? Мама только что договорилась о работе… У нее даже нет денег, чтобы дать тебе в дорогу.
Тина говорила тоном старшей: на Терезу просто нашла очередная блажь, не может быть, чтобы она всерьез решила покинуть дом, но поговорить с нею и объяснить, что она неправа, все-таки следует.
- Куда ты поедешь?
- Я не хочу работать на виноградниках, Тина, - тихо, но очень уверенно и твердо произнесла Тереза. - Денег мне не надо, разве что совсем чуть-чуть. - Она замолчала, а после добавила:
- Я собираюсь добраться до какого-нибудь крупного города… А если честно, то моя цель - Сидней!
Тина резко повернулась к сестре, так, что упала шаль, и Тереза увидела очень близко ее испуганные глаза на покрытом легким загаром лице с едва заметной россыпью веснушек вокруг тонко очерченного носика.
- В Сидней?! Тесси!! Сидней - край света! Что ты там будешь делать?!
Тереза сидела с отрешенным видом и молчала, тогда Тина, тронув ее за руку, испуганно прошептала:
- Если ты решила…
Она не смогла закончить мысль: до того страшным казалось неожиданно пришедшее на ум предположение. Далекие большие города представлялись ей, как и многим другим жителям тихой провинции, гнездилищем порока, местом, где все самое дурное легко пускает корни и вырастает до невиданных величин.
- О нет! - Тереза даже отшатнулась, мигом стряхнув с себя минутное оцепенение. - То, о чем ты, наверное, подумала… Нет, Тина, чтобы встать на этот путь, надо через что-то переступить внутри себя или даже что-то убить в себе! Клянусь, мне в голову ничего подобного не приходило!
- Почему бы тебе не посоветоваться с мамой, Тесси? - тихо сказала Тина. - Она лучше меня объяснила бы тебе…
Да, Тереза это знала. Знала, что сделает Дарлин: обнимет, мягко прижмет к сердцу, как делала всегда, еще с раннего детства, с тех самых времен, как Тереза помнит себя, и, ласково гладя ее пушистые волосы, найдет такие единственно верные, правильные слова, с которыми, несмотря на самое сильное внутреннее сопротивление, придется согласиться. Ее слова, прикосновения, взгляды - в них особая сила, преодолеть которую она, Тереза, не сможет. И не решится покинуть мать.
- Понимаешь, Тина, ну что ждет нас здесь, меня, тебя, маму? Работа на виноградниках от зари и дотемна? А потом? Что останется нам с тобой? Выйти замуж за кого-нибудь вроде Фила Смита? Воспитывать детей? Заботиться о муже, который не очень-то этого и заслуживает? Трудиться по дому целыми днями? И так - всю жизнь?!
Она горячо говорила, сжимая руку сестры, пронзая ее серые прозрачные глаза силой своих - больших, темных, зажженных стремлением к чему-то неведомому, уже взявшему в плен часть ее во многом еще детской души. И тем больше ее раздосадовало, когда Тина с растерянным видом ответила:
- Все так живут… Что плохого в том, чтобы иметь семью, детей? Чем еще может заниматься женщина?
- Господи! Тина! Я хочу чего-нибудь добиться для себя, для тебя, для мамы! Вырваться отсюда, пока не поздно!
Последние слова она, забывшись, почти что выкрикнула и тут же, оглянувшись, увидела стоящую в дверях задумчиво-печальную Дарлин.
Тина тоже обернулась. После смерти отца мать сильно изменилась: казалась вечно усталой, двигалась медленно, точно во сне. Она старалась не плакать при дочерях, но и ее улыбку они с того страшного дня видели редко, хотя знали: мать только внешне стала суровей и словно отдалилась от них; на самом же деле только любовь к детям и привязывает Дарлин к жизни. Тина опустила голову. Улыбки отца ей вовек не видать, и от материнской осталась лишь бледная тень. А теперь еще Тереза грозится уехать!
И, воспользовавшись моментом, она сказала:
- Мама, Тесси хочет уехать!
- Я слышала, - спокойно произнесла Дарлин, перехватив укоризненный взгляд Терезы, который та послала сестре. - И даже поняла, почему. Сядь, Тесси! - кивнула она вскочившей на ноги дочери. - Поговорим.
Она заговорила, но не сразу - с минуту глядела на дочерей, тревожно ожидающих ее слов. Тина смотрела на мать широко раскрытыми доверчивыми глазами, а Тереза… Откуда в ней такая готовность к переменам, такие тайные скрытые силы, каких совсем не чувствуется в Тине? Верно что-то в ней уже утвердилось, созрело, тогда как душа Тины еще мягка, как воск. Очевидно, злоба окружающих, в частности этой проклятой Фей, заставила Терезу начать постижение законов реального мира, задуматься над жизнью, сбросив одежды детства. И в то же время Дарлин видела: взгляд глаз дочери, сияющих, темных, как перезрелые вишни, полон романтических грез, как и у Тины. Они обе мечтали, только по-разному или о разном… Просто душу Тины питает то, что давно утвердилось в мире, а Тереза из тех, кто творит собственную веру. И то, и другое одинаково неплохо.
- Я понимаю, Тесси, - сказала Дарлин, - ты хочешь там добиться того, что, как ты думаешь, не удастся сделать здесь. Но дело не во внешнем мире, а в нас самих. Мы рождены теми, кем рождены, человеческую натуру бывает трудно переделать, хотя, конечно, бывает и так, что порой намного больше усилий надо приложить, чтобы остаться самим собой. Кто сказал тебе, что там, в далеких краях, тебя ждут счастье и успех? Ты еще плохо знаешь не только людей, но и саму себя. Тина права - что ты там будешь делать? Определись сначала в своих склонностях… Конечно, там тебя никто не знает, и ты можешь попытаться создать в глазах людей новый образ, но стоит ли? Превращение не произойдет по одному лишь желанию! Трудности будут везде и, может быть, там как раз больше!
- Значит, я навсегда так и останусь "Хиггинс"? Нечего и пробовать что-либо изменить? - Она сжала губы, и глаза ее - чужие в этой семье - были полны укора, перед которым Дарлин чувствовала бессилие.
- Я в тебя верю, - сказала она, - если ты это имеешь в виду. Просто я считаю твое решение несвоевременным. Опрометчиво так поступать, Тесс! Тебе же всего шестнадцать!
Дарлин сказала так и подумала: "Не то, не то! Нужны какие-то иные слова!" И вдруг вздохнула полной грудью: прочь разум, надо дать волю чувствам, и все решится само собой!
- Доченька, я не переживу, если ты уедешь. - Она привлекла Терезу к себе. - Милая, не уезжай!
- С тобой останется Тина… - пробормотала девушка, разом почувствовав, как защемило в груди.
- Вы обе нужны мне. И особенно - сейчас.
Дарлин увидела, как осветилось улыбкой лицо облегченно вздохнувшей, сбросившей напряжение ожидания Тины, и почувствовала на своей щеке слезы Терезы, одновременно ощутив пожатие ее руки.
"Она останется", - подумала Дарлин.
Тина проснулась рано, едва занялся рассвет, но долго не открывала глаз. Полусонное тепло постели приятно обволакивало тело; откинув распущенные длинные волосы, девушка отвернулась к стене, чтобы не мешал бьющий в щель между двумя занавесками белый утренний свет.
Вскоре часы в соседней комнате пробьют шесть, поднимется мать, потом из кухни потянет ароматом кофе и запахом поджаренного хлеба. Тогда можно вставать и одеваться, но перед этим еще поболтать с Терезой: за пять минут - обо всем на свете. Потом Тина обычно выходила на крыльцо и улыбалась наступившему новому дню, солнцу и океану, потягивалась и стояла с минуту, ощущая босыми ступнями приятное тепло нагретого солнцем пола. Затем умывалась и шла обратно в комнату, где Тереза уже возилась со своими волосами. Она всегда долго копалась, и у девушек случались беззлобные перепалки - возле небольшого зеркала двоим не хватало места. Впрочем, всерьез они никогда не ссорились и, что редко бывает между сестрами, в детстве ни разу не подрались.
Тина, повернувшись, открыла глаза и почти сразу в изумлении села: постель Терезы была заправлена, и сестры не было в комнате. Который же час? Тина на миг ощутила состояние, какое бывает, когда, порою, проснувшись после дневного сна, думаешь, что пришло утро: чувство странного несовпадения времени и пространства.
На покрывале что-то белело. Листок бумаги, который Тина не сразу решилась взять. На нем крупным почерком было написано: "Дорогие мама и Тина, я уезжаю. Придет время, когда вы поймете, что я поступила правильно. Простите меня и не плачьте! Тереза".
Тина вихрем - как была, в ночной сорочке, - выбежала в соседнюю комнату, а оттуда - на кухню.
- Мама! Тереза уехала!
И, резко вытянув руку, протянула записку.
Лицо Дарлин сначала стало серым, потом на нем запылал неестественно яркий румянец - совсем как в тот ужасный день, разрубивший ее жизнь на два куска, навеки определивший границы "до" и "после", - день смерти Барри. Быстро прочитав записку, мать бессильно опустила руки.
- Может, попробовать догнать?! Окно было открыто, наверное, она выбралась через него, пока я спала! - растерянно говорила Тина. - Мама, вдруг мы успеем ее вернуть!
- Вернуть? Бесполезно… - Дарлин подняла глаза на висящие на стене старые часы. - Дилижанс отошел полчаса назад. Да и вообще… насильно ведь не заставишь… Тело человека можно удержать, но душу…
- Но что с ней будет, если она не вернется?!
- Не знаю. - Дарлин стояла с каменным лицом, но внутри все разрывалось на части. Глупая девочка! Ее малышка Тереза! Что это - безрассудство рвущейся в неведомую бездну юности, или нечто большее - таинственный голос крови? Разумом женщина еще не осознала до конца, что Тереза уехала, что Терезы нет, но сердце уже ныло, ныло от боли. Ведь это она, она, Дарлин Хиггинс, выкормила эту девочку своим молоком, с младенчества прижимала ее к груди, а после - воспитывала, переживала за ее невзгоды и - Бог свидетель! - любила, любила, как родную дочь!
- Да как она могла! Ей совсем нас не жалко, мама! - воскликнула Тина.
И Дарлин опять повторила:
- Не знаю…
Женщина винила себя: она же вчера не поверила, что Тереза всерьез решила уехать, потому все так и случилось! Господи, да разве легко отдавать своего ребенка в руки безжалостной судьбы! Конечно, с самого начала помнишь, что когда-нибудь придется это сделать, и все же… как тяжело! Пока дети маленькие, не часто задумываешься о времени разлуки, зная, что они еще долго будут с тобой; но они вырастают, и понимаешь все яснее, чувствуешь: они уйдут своей дорогой; даже если останутся рядом, все равно отдалятся и не будут, как в детстве, в безраздельной доверчивости тянуться к тебе, потому что ты, хотя и любима по-прежнему, уже не являешься для них осью мира, средоточием всех его знаний, доброй волшебницей, способной понять и решить все проблемы. Да, ты это знаешь, но… Смерти тоже все боятся, но кто в нее по-настоящему верит?
Тереза возникла из неизвестности и ушла в неизвестность, а Тина? Неужели придет и ее черед?
Дарлин крепко обняла дочь - Тина плакала, чувствуя, что потеряла нечто очень большое: кусочек привычной жизни, родного мира, одну из главных его частей, без которой уже ничего никогда не сложится так, как было раньше; потеряла не только сестру - бесконечно близкое существо, закадычную подругу, единомышленницу, хотя… может, в чем-то существенном они все-таки были разными? Нет, просто Тереза совершила ошибку, но какую! И теперь вместо Терезы была пустота, которую ничем не заполнить. А мать? Как ей пережить такое?
Да, Дарлин в самом деле было невыносимо тяжело. Позднее, когда минули первые мгновения смятения и горечи, они с Тиной посмотрели, что же взяла с собою Тереза. Оказалось, почти ничего. Предметы туалета, старую, вышедшую из моды шляпку Дарлин, корсет, пару белья. Тину тронуло, что сестра не взяла ничего из их общих маленьких драгоценностей: ни серебряных сережек, ни колечка с жемчугом, ни янтарного ожерелья. В дорогу беглянка надела простенькое платье из белого в мелкий цветочек ситца и черные замшевые материнские туфли. Она вытащила из жестянки, где хранились припасы на черный день, ровно третью часть денег, и Дарлин горько сожалела о том, что дочь не взяла все, потому что суммы этой могло хватить только на билет, и, значит, Тереза приедет в желанный Сидней с пустым карманом. Из кухонного шкафчика исчезли пакетик сахара и две вчерашние черствые лепешки.
Первое время и Дарлин, и Тина надеялись, что внезапно откроется дверь и войдет раскаявшаяся Тереза. Но прошло несколько тягостных, тревожных дней, потом недель, а этого так и не произошло. И они стали учиться жить без нее. Без ее голоса, улыбки, взглядов. Даже без ее писем, которых мучительно ждали и которых тоже не было.
ГЛАВА II
Тина шла по дороге, ведущей от побережья к центру города, и любовалась тем, что видела, как любовалась всегда, сколько бы ни ходила этим путем. Где еще могут быть такое солнце и ветер, такое ощущение свободы и чистоты? В каких мечтах могут пригрезиться другие, лучшие края? Тина, будь ее воля, прожила бы здесь целую жизнь, здесь, где знала всех жителей наперечет и все знали ее, где уважали Дарлин и приветливо здоровались с нею, Тиной, где жили друзья детства и был узнаваем каждый камешек на дороге. Тина говорила себе, что понимает Терезу, и все-таки понимала далеко не до конца. Наверное, она теперь все время будет думать о Терезе - до тех пор, пока они снова не встретятся. Пока сестра не вернется домой.
Тина свернула на главную улицу. Кленси был выстроен по обычной схеме: прямоугольная планировка улиц, ориентированных точно по сторонам света, небольшая площадь в центре. Высоких домов не было, и улицы буквально утопали летом в зелени постриженных шапками кустарников и деревьев, а весною - в их нежном цвету. Город окружали холмы, почти сплошь засаженные виноградниками, за ними виднелись горы, тоже все в зелени. Зеленый и синий - два основных цвета, которые окружали Тину с детства и которые она любила больше всех остальных.
Тина услышала, как кто-то окликнул ее, оглянулась и увидела Карен Холт, маленькую, темноволосую, очень бедно одетую девушку. В детстве они часто играли вместе, но после почти не виделись: в школе Карен училась мало, она была старшей дочерью в семье, где росли еще девять детей, и большую часть времени проводила в работе по дому, помогая матери.
- Здравствуй, Тина! - сказала Карен, догоняя девушку. - Ты куда, в лавку?
- Да. А ты?
- Тоже.
Они пошли рядом.
- Где Тереза? - спросила Карен. Тине постоянно кто-нибудь задавал этот вопрос: их с Терезой привыкли видеть вместе.
- Она уехала к родным, - неохотно отвечала Тина. Она сама, без помощи матери, придумала такой ответ; лгать не хотелось, но еще неприятнее было говорить о том, что Тереза сбежала в Сидней.
Карен, к счастью, не стала расспрашивать.
- Ты теперь работаешь на виноградниках?
- Да, вместе с мамой.
- Тяжело?
Тина кивнула. Да, было очень тяжело, несмотря на то, что работали лишь до полудня. Невыносимо жарко, душно! Это на берегу океана постоянно дует прохладный ветер, а за холмами, да еще между виноградных рядов, часами даже листик не шелохнется. Соломенная шляпа ничуть не спасала от солнца, пот струился по телу, так что впору было раздеться совсем, хотя Тина и без того, с разрешения и даже по совету матери, оставалась в блузке почти без рукавов и одной юбке: наряд, в каком никогда не решилась бы появиться на улицах города, где женщины, по моде и обычаям того времени, одевались в закрытые платья с высоким воротом и множеством тщательно застегнутых пуговок. Тяжело… После работы даже не всегда хватало сил сразу же вымыться, хотя липкий пот щипал глаза и разъедал кожу. Мать несколько раз совершенно искренне предлагала дочери остаться дома, что Тина стоически, даже с негодованием, отвергала, хотя по возвращении с виноградника до вечера побаливала голова, а в руках и ногах сохранялось ощущение тяжести.
Тина посмотрела на худенькую Карен: той, наверное, приходилось ничуть не легче, но она никогда не жаловалась. Привыкла. И она, Тина, привыкнет… Хотя Тереза почему-то не захотела привыкать.
Они дошли до лавки, принадлежавшей отцу Дорис Паркер. Это было одноэтажное, аккуратно выбеленное здание с высоким деревянным крыльцом и большими окнами, в которых, точно в витринах, красовались товары. Здесь можно было купить все - от фунта муки до пары новых туфель.
Подходя к крыльцу, девушки разминулись с незнакомой немолодой женщиной, и Карен толкнула Тину под локоть.
- Знаешь, кто это?
Тина оглянулась: обыкновенно одетая женщина, может быть, немного старше Дарлин, с незагорелым лицом и светлыми вьющимися волосами.
- Нет.
- Она оттуда, из того дома.
Карен подняла глаза туда, где в недосягаемой вышине серебрились видные даже отсюда стены стоявшего на скале особняка.
- Откуда ты знаешь? - удивилась Тина.
- Мы живем внизу, прямо под холмом, откуда начинается дорога наверх. Эта женщина часто ходит мимо нашего дома.