Наконец-то все решено и окончательно улажено. Но возвращаться домой в Эчезар уже поздно. По бродяжей привычке они наугад выбирают деревушку для ночлега, например Сицарри, на границе с Испанией, где они уже не раз бывали по своим контрабандным делам и куда они и направляются с наступлением вечера. Повозка катится по знакомым пиренейским тропинкам, одиноко петляющим под густой сенью осыпающихся дубов в обрамлении бархатистого мха и порыжевших папоротников, то спускаясь в овраги, где бурлят горные реки, то вскарабкиваясь на возвышенности, откуда видны вздымающиеся со всех сторон потемневшие горные вершины.
Сначала холодный ветер ледяными порывами хлещет лицо и грудь. Но вдруг откуда-то долетают волны удивительно теплого, напоенного ароматами цветов воздуха; южный, почти африканский ветер на мгновение вновь возвращает иллюзию лета. И какое тогда наслаждение мчаться вперед, разрезая этот внезапно потеплевший воздух под звон колокольчиков лошадей, которые в предчувствии ночного пристанища в бешеной скачке преодолевают крутые подъемы.
Сицарри – это деревня контрабандистов, расположенная у самой границы. Подозрительного вида облезлый трактир, где комнаты для постояльцев, по обыкновению, расположены прямо над хлевом и грязными конюшнями. Аррошкоа и Рамунчо здесь старые знакомые, и, пока для них разводят в очаге огонь, они сидят у старинного окна с каменными переплетами, откуда видны церковь и площадь для игры в лапту, глядя, как затихает дневная суета в этом отрезанном от мира местечке.
На этой торжественной площади дети обучаются национальной игре; серьезно и увлеченно эти уже довольно сильные ребята ударяют мячом о стену, а один из них нараспев, с интонациями заправского судьи считает очки на таинственном языке своих предков. Стоящие вокруг выбеленные известью дома с покривившимися стенами и выступающими стропилами смотрят своими красными и зелеными ставнями на юных игроков, которые с кошачьей ловкостью бегают и прыгают в сгущающихся сумерках. Запряженные волами дребезжащие телеги, груженные дровами, ветками утесника и сухими папоротниками, возвращаются с полей…
Спускается вечер, неся с собой умиротворение и печальный холод. Затем раздается звон колокола, сзывающего к вечерне, и вся деревня затихает, благоговейно погруженная в молитву.
И тогда тревожные мысли о будущем снова овладевают Рамунчо, он чувствует себя здесь пленником, и, как всегда с наступлением ночи, в душе его оживает все та же тоска по чему-то неведомому. При мысли, что он на свете один, без опоры и поддержки, что Грациоза принадлежит к иному кругу и, возможно, он никогда не сможет назвать ее своей, у него мучительно сжимается сердце.
Но в этот момент Аррошкоа, словно догадавшись о причинах задумчивости Рамунчо, дружески похлопывает его по плечу и весело спрашивает:
– Тебе, кажется, вчера удалось поболтать с моей сестренкой – она мне сама сказала, – и вы, похоже, обо всем договорились!
В ответ на этот полушутливый вопрос Рамунчо обращает на друга долгий, тревожно-вопросительный взгляд:
– А ты-то что думаешь о том, что мы сказали друг другу?
– О, я, дорогой, – отвечает Аррошкоа, внезапно посерьезнев, – я, честное слово, очень рад. Однако я предвижу, что уговорить мою мамашу будет непросто… Так вот, если вам будет нужна моя помощь, можете на меня рассчитывать!
И тотчас же печали Рамунчо как не бывало, она рассеялась, как пыль от дыхания ветерка. Ужин кажется ему восхитительным, трактир уютным. Теперь, когда его секрет известен ее брату и брат с ними заодно, он по-настоящему чувствует себя женихом Грациозы. Он, конечно, догадывался, что Аррошкоа не будет против него, но эта искренняя готовность помочь превзошла все его ожидания. Бедное обездоленное дитя, он так ясно понимает приниженность своего положения, что поддержки другого ребенка, чуть лучше, чем он, устроенного в жизни, достаточно, чтобы вернуть ему мужество и надежду.
7
Едва забрезжил мутный холодный рассвет, Рамунчо проснулся в своей крохотной комнатушке в трактире, и тотчас же вместо неясной тревоги, обычно охватывавшей его при пробуждении, сердце его залила вчерашняя ликующая радость. С улицы доносилось позвякивание колокольчиков (это пастухи гнали стада на пастбище), мычание коров, перезвон колоколов, а на главной площади деревни уже раздавались сухие удары отскакивающей от стены баскской пелоты. Все эти такие привычные звуки пробуждающейся пиренейской деревни звучали для Рамунчо праздничной серенадой.
Аррошкоа и Рамунчо не мешкая снова сели в повозку, поглубже натянули береты, чтобы их не унесло встречным ветром, и лошадь помчала их по заиндевевшим дорогам.
Когда они к полудню прибыли в Эчезар, светило яркое, теплое, почти летнее солнце.
Грациоза сидела в своем садике на каменной скамье перед домом.
– Я говорил с Аррошкоа! – со счастливой улыбкой сказал ей Рамунчо, едва они остались одни. – Ты знаешь, он согласен помогать нам!
– О, конечно, – ответила она, с печальной задумчивостью взглянув на жениха. – Мой брат Аррошкоа, я так и думала… Он игрок в лапту, как и ты… это должно ему нравиться… это кажется ему таким необыкновенным…
– Но твоя мама, Гачуча, в последнее время она стала со мной гораздо приветливее, мне кажется… Вот помнишь, в воскресенье, когда я спросил, придешь ли ты танцевать…
– О, не доверяй ей, Рамунчо!.. Ты хочешь сказать, позавчера после мессы?.. Это ведь было после ее разговора с настоятельницей, помнишь? Она ни за что не хотела, чтобы я пошла с тобой танцевать на площадь… Так вот, это только для того, чтобы поступить ей наперекор, понимаешь… Нет, не доверяй ей…
– А! – ответил Рамунчо, и радость его тотчас же погасла. – Действительно, они ведь не очень-то ладят…
– Не очень ладят? Да они просто терпеть друг друга не могут, вот что! С тех пор как меня хотели отдать в монастырь. Разве ты не помнишь эту историю?
– Еще бы не помнить! – Его и сейчас еще при одном воспоминании мороз подирал по коже. Эти улыбчивые и загадочные черные монахини задумали тогда увлечь под сень монастырских стен белокурую девчушку, восторженную и своевольную, переполненную стремлением любить и быть любимой.
– Гачуча, ты проводишь все свое время с монахинями, в монастыре. Почему? Объясни мне, чем они тебе нравятся?
– Монахини? Нет, дорогой, особенно теперешние, которые приехали к нам недавно, я же их почти совсем не знаю… они у нас часто меняются… Монахини, нет… Я тебе скажу даже, что настоятельница… Я ведь, как и мама, терпеть ее не могу.
– Ну так в чем же тогда дело?
– Не знаю… Видишь ли, я люблю их пение, их часовни, их дома, все… Я не знаю, как тебе объяснить… Да и вообще мальчики этого понять не могут…
При этих словах милая улыбка на ее личике погасла и сменилась уже знакомым Рамунчо мечтательным и отсутствующим выражением. Ее внимательный взгляд был устремлен вперед, хотя перед ней была лишь пустынная в этот час дорога, осыпающиеся деревья и тяжелая темная масса огромной горы. Казалось, что ее печально-восхищенному взору открывается нечто неразличимое для глаз Рамунчо… Оба молчали. И вдруг безмятежную тишину нежащейся в лучах зимнего солнца мирной деревушки нарушил звон колокола, сзывающего к полуденной молитве; тогда оба они невольно склонили головы и осенили себя крестным знамением.
Лишь когда смолк звук колокола, который в баскских деревнях, как на Востоке крик муэдзина, на какое-то время останавливает жизнь, Рамунчо осмелился сказать:
– Гачуча, мне страшно, оттого что ты проводишь с ними все время… Я часто спрашиваю себя, о чем ты на самом деле думаешь…
Устремив на него взгляд своих бездонных черных глаз, она проговорила с мягким упреком:
– И ты говоришь мне это после того, что мы сказали друг другу в воскресенье. Если бы я потеряла тебя, тогда, может быть… даже наверняка! Но до тех пор нет! О нет!.. Ни за что, будь уверен, мой Рамунчо…
Он долго пристально смотрел ей в глаза, и ее взгляд понемногу возвращал ему всю его блаженную уверенность. В конце концов его лицо осветилось детской улыбкой, и он сказал:
– Прости меня… Ты ведь знаешь, мне часто случается говорить глупости.
– Что верно, то верно!
И оба звонко расхохотались свежим, молодым, беззаботным смехом. Рамунчо внезапно встал, привычным, не лишенным элегантности жестом перекинул куртку на другое плечо, сдвинул на ухо берет, и они, лишь слегка кивнув друг другу, расстались, потому что в конце улицы появилась мрачная фигура Долорес.
8
Полночь, черная, как преисподняя, ураганный ветер швыряет в лицо хлесткие струи дождя. На берегу Бидассоа, посреди едва различимого во мраке кусочка суши, где уходящая из-под ног почва пробуждает мысли о первозданном хаосе, среди тины, по колено в воде мужчины перетаскивают на плечах ящики и бросают их во что-то длинное и черное, более черное, чем ночь, что, вероятно, должно быть лодкой – весьма подозрительной, без фонаря, – привязанной у берега.
Это опять банда Ичуа, которая на этот раз переправляет товар по реке. Не раздеваясь, контрабандисты поспали часок в доме своего сообщника на берегу реки, а в положенное время Ичуа, который всегда спит только вполглаза, растолкал свою команду. А затем они крадучись двинулись в темноте под проливным дождем – самая подходящая погода для работы.
Ну а теперь за весла и вперед, к Испании, огни которой виднеются сквозь пелену дождя. Низвергающиеся с неба потоки воды промочили мужчин до костей, а натянутые на уши береты не защищают от яростных ударов ветра. Однако могучие руки без устали работают веслами, и лодка быстро движется в нужном направлении. Но вдруг из мрака появляется какое-то чудовище, скользящее по воде им навстречу. Скверное дело! Это дозорное судно испанских таможенников. Нужно быстро менять направление, хитрить, лавировать, терять драгоценное время, а они и так уже опаздывают.
Но контрабандисты все-таки беспрепятственно добираются до испанского берега и оказываются среди больших рыбачьих лодок, которые в бурные ночи стоят на цепях около берега близ Фонтарабии. Момент очень опасный. К счастью, их верный друг дождь продолжает лить как из ведра. Низко пригнувшись, стараясь оставаться незаметными, молча, отталкиваясь веслом ото дна, чтобы производить как можно меньше шума, они медленно продвигаются вперед, останавливаясь, едва им почудится какое-нибудь движение среди окутанных мраком бесформенных силуэтов.
Но вот наконец они пристают к одной из больших пустых лодок. Тут должны их встретить товарищи из другой страны и отнести ящики в дом, где хранится контрабандный товар… Однако никого нет! Где же они? Первые мгновения проходят в мучительном тревожном ожидании. В такие минуты слух и зрение обостряются до предела. Широко раскрытыми глазами они вглядываются в темноту и напряженно вслушиваются в монотонный шум дождя. Куда же запропастились их испанские товарищи? Вероятно, из-за этого проклятого таможенного дозора они опоздали, и те, решив, что операция не удалась, ушли.
В молчании они ждут еще минут десять. Вокруг, словно туши каких-то животных, покачиваются огромные безжизненные лодки, а дальше за ними еще более плотные, чем тучи, сгустки мрака, в которых угадываются дома и горы на берегу. Они ждут, неподвижные и безмолвные, словно призрачные перевозчики у ворот мертвого города.
Понемногу напряжение спадает, на них наваливаются усталость, желание спать – и они бы заснули прямо здесь, под ледяным дождем, если бы место не было таким опасным.
Ичуа и двое самых старших тихо по-баскски обсуждают ситуацию и принимают дерзкое решение. Раз те не пришли, тем хуже! Нужно попытаться самим отнести в дом контрабандные ящики. Это чертовски рискованно, но, раз уж это им втемяшилось в голову, ничто их не остановит.
– Ты, – говорит Ичуа Рамунчо, – ты, малыш, останешься караулить лодку, потому что ты не знаешь дороги. Закрепи ее у самого берега, но легонько, чтобы можно было бесшумно отчалить, если появятся карабинеры.
И вот, сгибаясь под тяжестью ящиков, они уходят. Звук их едва слышных шагов тотчас же сливается с монотонным шумом дождя, ударяющегося о пустую черную пристань. Оставшись один, Рамунчо, чтобы быть совсем незаметным, забивается в угол лодки и снова замирает под монотонными ритмичными струями непрекращающегося дождя.
Товарищи все не возвращаются, и он чувствует, как в этом бездействии и тишине его постепенно сковывает неодолимое сонное оцепенение.
Но вот что-то длинное и еще более темное, чем окружающий мрак, скользит мимо него, стремительно и бесшумно, как бесшумен и весь этот ночной поход: одна из больших испанских лодок! Но ведь они все стоят на якоре, на них нет ни парусов, ни гребцов… Так в чем же дело?.. А дело в том, что двигаюсь я!.. Он понял: узел каната был затянут слишком слабо, и довольно быстрое здесь течение увлекло его и теперь несет к устью Бидассоа, к подводным скалам, к морю…
Его охватило смятение, почти смертельный ужас… Что же делать? И самое скверное, что нельзя никого позвать на помощь, все нужно делать молча; ведь вдоль всего побережья, которое кажется краем мрака и пустоты, расставлены цепи карабинеров, охраняющие Испанию, словно какой-то заповедный край. Он пытается, оттолкнувшись длинным веслом ото дна, вернуться назад – но дна больше нет, весло встречает лишь сопротивление черной бегучей воды – его уже вынесло на глубину! Ничего не поделаешь, придется грести, а там будь что будет.
С большим трудом, обливаясь потом, он поворачивает тяжелую лодку против течения. Он обмирает от страха при каждом взмахе весла, при малейшем скрипе, который может уловить чуткое ухо карабинера. И совсем ничего не видно, все окутано плотной пеленой дождя; и темно, темно, как в обиталище дьявола. Он не узнает места, где его должны ждать товарищи, которых он, быть может, погубил. Он не знает, что делать дальше, останавливается, прислушивается, кровь стучит у него в висках. Чтобы немножко подумать, он цепляется за одну из больших испанских лодок. Он видит, как что-то осторожно, едва касаясь поверхности воды, движется ему навстречу. Ему кажется, что он видит силуэт стоящего человека. Так бесшумно может передвигаться только контрабандист! Они видят друг друга, и, слава Богу! это Аррошкоа. Аррошкоа отвязал легкую испанскую лодочку, чтобы пойти ему навстречу… Они встретились, а стало быть, и на этот раз они наверное спасены!
Но, едва приблизившись, Аррошкоа, сжав свои хищные зубы, яростным шепотом изливает на Рамунчо поток ругательств, который звучит как приглашение к бою и требует немедленного ответа. Это так неожиданно, что Рамунчо даже не сразу понимает смысл сказанного. Но через мгновение кровь бросается ему в лицо. Неужели эти немыслимо оскорбительные слова произнес его друг?
– Что ты сказал?
– Черт тебя побери! – чуть спокойнее отвечает Аррошкоа, внимательно следя, однако, за жестами Рамунчо. – Черт тебя побери, мы из-за тебя чуть было все не попались, раззява ты этакий.
В это время на соседней лодке они увидели силуэты своих товарищей.
– А вот и они, – добавил он, – бери весло и греби им навстречу.
Рамунчо берется за весло, но в висках у него стучит от ярости, руки дрожат… Нет, нельзя… ведь это брат Грациозы: все погибнет, если он начнет с ним драку; только ради нее он стиснет зубы и ничего не ответит.
Но вот наконец все в лодке, и мощные удары весел уносят их от испанского берега; дело кончено. И очень вовремя: в темноте на берегу слышится испанская речь, плеск весел разбудил двух карабинеров, которые дремали, закутавшись в свои шинели. Они что-то кричат вслед этой убегающей лодке без фонаря, которую они скорее угадали, чем увидели, и которая тотчас же растворилась в окутывающей все ночной мгле.
– Опоздали, приятели! – посмеивается Ичуа, изо всех сил налегая на весла. – Орите сколько хотите, и пусть дьявол откликается на ваши вопли!
Течение помогает им, и они, как рыбы, несутся в непроглядной темноте.
Уф! Теперь они во французских водах и в полной безопасности, наверное, уже недалеко от болотистого берега.
– Отдохнем немного, – предлагает Ичуа.
И они поднимают весла, задыхающиеся, мокрые от дождя и пота. Холодный дождь хлещет по их неподвижным спинам, но они, похоже, не замечают его. В глубокой тишине ночи слышится лишь их понемногу успокаивающееся дыхание да музыка падающих и стекающих легкими ручейками капель воды.
И вдруг с этой спокойной лодки, казавшейся не более чем бесплотной тенью в безграничности ночи, раздается чудовищный пронзительный крик; он растет, заполняет пустоту и, затихая, обрывается где-то вдали. Он начинается с высоких, доступных обычно лишь женскому голосу нот, но в нем есть что-то хриплое и могущественное – так может кричать только дикий самец; но в то же время в нем слышно нечто человеческое, отчего мороз подирает по коже. Мучительно хочется, чтобы он закончился, а он все длится и длится, подавляя своей необъяснимой продолжительностью… Он начался как отчаянный предсмертный крик оленя, и вот, затихая, он переходит в подобие смеха, жуткого шутовского смеха безумцев…
Однако этот крик человека, сидевшего на носу лодки, никого не удивил, никто даже не пошевелился. Несколько секунд безмятежной тишины, и вот с кормы раздается такой же крик, словно отвечающий первому, с точно такими же модуляциями, каких требует уходящая в древность традиция.
Это просто irrintzina, торжествующий крик басков, дошедший из глубины веков до наших дней, который является одной из удивительных особенностей этого народа, чье происхождение окутано глубокой тайной. Он напоминает воинственный клич краснокожих в лесах Южной Америки. Но среди ночного безмолвия Старого света этот вопль, словно вырвавшийся не из человеческой, а из обезьяньей глотки, потрясает первобытным ужасом.
Этот крик звучит на праздниках, так перекликаются вечером путники в горах, так возвещают о каком-нибудь радостном событии или неожиданной удаче на охоте или на рыбалке.
И вот контрабандисты забавляются этой древней игрой; они кричат, радуясь благополучному завершению похода, кричат просто из физической потребности вознаградить себя за вынужденное долгое молчание.
Только Рамунчо молчит, печально глядя вдаль. Эти первобытные вопли, которые он, конечно, слышал и раньше, леденят ему душу; они снова погружают его в тревожные и неясные мечтания, из которых он не находит выхода.
И потом, этим вечером он вновь почувствовал, как слаба и ненадежна поддержка его единственного друга Аррошкоа, в котором он хотел бы быть уверенным, как в родном брате. Конечно, его блистательные победы в лапте вернут ему благосклонность друга, но малейшая оплошность, пустяк могут в любую минуту все погубить. И тогда ему кажется, что почва уходит у него из-под ног, а надежда тает и исчезает, словно бесплотная химера.