Его родная сестра, Василиса Илларионовна, была на два года моложе. Василиса, да не прекрасная. Тонкие острые черты лица у брата казались привлекательными, а со временем даже приобрели одухотворенность. У сестры же с годами лицо еще более заострилось, что придавало ей неприятный и нарочито зловредный вид. Университетские товарищи брата приняли её в свое сообщество, потому что она была бойкая на язык, училась на высших Бестужевских курсах и мечтала о революции. А кто, скажите на милость, в молодости не грезит революциями? Викентий тоже немного поболел этой заразой, да быстро выздоровел, а вот сестрица заразилась серьезно. Жажда переустройства мира свела ее с господином Когтищевым, тоже из университетских. Когда Викентий познакомился с новым приятелем сестры, то нашел его по меньшей мере умалишенным и не пожелал поддерживать знакомства. Это печальное обстоятельство не помешало любви двух юных революционеров. Отношения брата и сестры сделались настолько враждебными, что когда Василиса сделалась госпожой Когтищевой, то Викентия не пригласили на бракосочетание, да если бы и пригласили, он бы не пришел.
Игры в революцию – дело захватывающее, но чрезвычайно опасное. Можно заиграться и не заметить, как из благопристойного господина станешь государственным преступником. Именно это и произошло с Когтищевым. Его арестовали за вольнодумство и опасную агитацию, осудили и выслали в город Саратов под неусыпный надзор полиции. От прежнего революционного задора скоро не осталось даже искр, потому как надобно было что-то кушать, сводить концы с концами и растить единственного сына Лавра, которого Когтищевы успели родить, несмотря на угар революционной борьбы. Соболев много лет не поддерживал никаких связей с сестрой, полагая, что теперь они совсем чужие люди и их судьбы разошлись навсегда. В университете никто не знал, что у почтенного профессора Соболева такие неблагонадежные родственники. Правда, все это было давно, Когтищев совершенно успокоился, и вся его революционность ушла в громкие речи перед супругой, особенно когда за обедом не хватало супу или мяса. Полицию он уже давно не волновал, бывшие соратники о нем забыли за ненадобностью. Василиса с годами испытала горькое разочарование. Не вышло из мужа героя-бунтаря, нового Чернышевского. И вообще ничего не вышло. Очень жаль было Лаврушу, Лаврика, смышленого мальчика, которого дразнили и тиранили в гимназии. Василиса думала, думала и придумала. Однажды, безо всякого предупреждения, она появилась в Петербурге на пороге квартиры брата вместе с сыном. Соболев лишился дара речи, особенно когда понял, что сестра приехала просить его взять племянника на воспитание. Брат и сестра не виделись целую вечность и оказались взаимно неприятно поражены. Он – тем, как она постарела и поглупела, какой стала жалкой и неопрятной. Как неприятны её быстрая речь, перемежающаяся местными словечками, старое поношенное платье, нервные руки, которые она не знала, куда пристроить. Её же ошеломила роскошная квартира, полная книг, вид брата-барина, который смотрел на неё и племянника строго и неприязненно, как на уличных попрошаек.
Викентию Илларионовичу ничего не оставалось, как позволить им пожить немного у себя. Василиса потеряла голову от счастья. Она снова в Петербурге, а не в ненавистном захолустье! Огромная квартира с ванной, столовое серебро, аккуратная горничная, которую можно заставить мыть и чесать тебе волосы, застегивать платье, словом, то, чего она никогда не имела, но очень хотела иметь. Смелые революционные идеи по переустройству вот этого самого буржуазного мира? Полноте, Господь с вами, когда это было! Да и с кем не бывает горячки молодости! Как она теперь жалела, что вышла за Когтищева, а не за кого-нибудь из аккуратных и застенчивых студентиков вроде брата, жила бы теперь припеваючи!
Пока Василиса мучилась с тенями прошлого, Викентий успел поближе познакомиться с племянником и понял, что мальчик умен и боек. Тот в свою очередь тоже смекнул, что его единственный шанс теперь – это понравиться дяде, да так, чтобы тот оставил его при себе. В ту пору Соболев уже решил, что жениться ему не дано, а жить одиноким бирюком еще не старому человеку скучно. Отчего же не приютить ребенка, не облагодетельствовать на всю жизнь? И, приняв решение, Соболев заявил сестре, что оставляет Лавра при себе, берет на себя расходы за его обучение, однако же за это он требует, чтобы родители ребенка не вмешивались в его воспитание и не смели появляться в доме без его дозволения.
Василиса не поверила своим ушам. Разумеется, она была счастлива, что её план по устройству сына увенчался успехом. Но ей было горько осознавать, что она теряет свою кровиночку и путь в дом родного брата ей по-прежнему заказан. А ведь она надеялась, что ежели брат возьмет Лавра, то и она останется с ними. А муж? Да, бог с ним, мужем-то! Но Викентий строго пресек такие мысли и отправил ее восвояси.
Лавр расстался с мамашей без горьких слез. Впереди его ждала интересная, полная неожиданностей жизнь столичного юноши, племянника известного ученого и профессора.
Глава четвертая
Серафима не помнила, как пришла в себя, как очутилась в своей комнате. Её сознание стало словно бы ватным. Всякий раз, когда она пыталась думать о будущем супруге, о грядущем замужестве, ей становилось так дурно, словно она молока с огурцом покушала или соленых грибов на ночь. Однако дело шло, назначили день свадьбы, заказали роскошное подвенечное платье, свадебный ужин на квартире профессора. Жених несколько раз навещал дом невесты, приносил, как и подобает, подарки, букеты, приглашал на прогулки, в театр и на выставки. Мать с утра до ночи твердила дочери, что брак – самое главное в жизни женщины. Но брак по любви – это глупость, за которую приходится расплачиваться всю оставшуюся жизнь, и не только самой женщине, но и её детям. Сватовство Соболева – это счастливый билет для Серафимы, продолжала зудеть мать, он в летах, он знает цену всему, он будет холить и лелеять жену, выполняя все её прихоти. Конечно, двадцать лет разницы – немалый срок. Да зато человек солидный, состоявшийся, везде ему почет и уважение. А так что, выскочила бы за какого-нибудь юнца, хлыща, оборванца, да и мыкалась по съемным углам, считала каждую копейку. При такой жизни ойкнуть не успеешь, как своего отражения в зеркале не узнаешь!
Но ни увещевания матери, ни окрики отца, мол, ты у меня глупости-то из головы выброси, жениха не зли, не досаждай ему своими обмороками, не смотри букой, – ничто не могло переменить ее отношение к жениху. Она даже слезно просила Господа о том, чтобы тот своей властью отвел от неё неминучую беду, но Господу недосуг было слушать её невнятный лепет.
В день венчания Серафима искренне желала своей смерти и даже искала на кухне яд от крыс, однако яд весь перевели по назначению, а нового еще не купили. Пришлось смириться и позволить одеть себя к венчанию и вести в церковь. После службы, которая проплыла как в тумане, молодые и гости отправились на квартиру супруга, где их ждал роскошный обед из ресторана. Когда гости уже по десятку раз прокричали "Горько", изрядно выпили и от души закусили, наступило время танцев. Промаявшись с мужем круг вальса, Серафима сослалась на головокружение и ускользнула в дальние комнаты. Там она застала обоих родителей. Мамаша Дудко горько рыдала о том, что теперь она уж не та, что раньше. Не заметишь, и бабушкой сделаешься. Папаша постанывал: вот и жизнь пронеслась, а что удалось, что свершилось?
Удачное замужество единственной дочери стало для них и радостью и болью одновременно. Бедная Серафима, у которой и без того глаза были на мокром месте целый день, бросилась к ним с горькими слезами. Так и стояли они, обнявшись втроем, и не видели, как осторожно отворилась дверь, и в комнату заглянул счастливый муж. Вид рыдающей жениной родни поверг его в такое смятение и отчаяние, что он непроизвольно оглянулся вокруг, нет ли поблизости острого ножа, или не отворено ли окошко, да вовремя взял себя в руки. Полно, Викентий, разве ты не знал, что она идет за тебя поневоле? И неужто ты не поймешь родителей, которые жалеют и любят свое дитя, но хотят осчастливить её на свой лад.
Когда, наконец, гости разошлись и супруги остались одни, Викентий Илларионович, сам робея, направился в спальню жены. Он застал её уже простоволосую, в пеньюаре. Горничная торопливо пожелала доброй ночи и бесшумно исчезла, оставив их один на один, перед лицом взаимной боязни и робости. Она боялась и смущалась его, а он трепетал от её страхов, которые не знал, как победить.
Викентий приблизился к жене и лишь слегка прикоснулся к её щеке, провел рукой по волосам, а она уже задрожала. Воистину пугливая Серна!
– Отчего вы так боитесь меня. Ведь я ваш друг, я не сделаю вам дурного! Я… – он запнулся и покраснел. – Я люблю вас!
Но она не слышала, не поняла, не оценила его слов. Ему стало больно и горько, ведь он так долго готовился это сказать, для него это тоже была пытка, а для неё слова в то мгновение не значили ровным счетом ничего. Он выстрадал эти слова за недели жениховства, он выносил их в своей груди. И впервые произнес с подлинным чувством!
Страх, стыд оглушили молодую жену. Да, муж говорит ей о любви. Разумеется, о чем он может ещё говорить, прежде чем ринуться на неё, словно тигр! Её полуприкрытые веки, под которыми таились слезы, её по-детски дрожавшие губы, внезапно нахлынувшая бледность – все говорило о том, что путь к супружескому счастью предстоит тернистый.
– Доброй ночи, дитя мое, моя ненаглядная Серна! – только и мог выдавить из себя Викентий.
В ответ муж увидел благодарную, едва заметную улыбку. Он еще раз едва прикоснулся губами к её щеке, лбу, и вышел прочь из спальни.
Разумеется, и на пугливую Серну терпеливый охотник все же умудрился накинуть свою сеть. Однако страсть, которую испытывал Викентий к своей юной жене, буря желаний, которая вскипала в нем при виде её божественного тела, все это только пугало и смущало Серафиму. Её разум и чувства по-прежнему были парализованы страхом.
"Что ж, ведь ты знал, что она еще совсем дитя. Пройдет время, и все случится. Вы найдете свое счастье, она постигнет таинства любви в твоих объятиях, – пытался утешать себя Соболев, но внутренний голос твердил ему другое: – Э, нет, братец, долгонько же тебе ждать придется, пока она повзрослеет. Двадцать лет разницы – большой срок. Ты весь трепещешь, а она точно лед. А между тем старость не за горами. Тебе на диванчике подремать, а ей любовных игр только в это время и захочется. Ох, и глупец же ты, Соболев, ох и глупец! Жди рогов!"
Иногда, когда жена проходила мимо, обдавая его своим нежным запахом, или просто сидела напротив на диване в гостиной с рукодельем в руках, он испытывал такое томление плоти, что готов был тотчас же наброситься на нее. Чудовищным усилием воли подавляя эти порывы сладострастия, он спешил укрыться в кабинете и погрузиться в работу над очередной лекцией или статьей. Но прелести жены маячили перед глазами, дразнили, сводили с ума. Он бросал все к черту и шел к ней. Она подчинялась его желаниям безропотно, покорно, словно невольница из гарема, словно кроткое животное, и это выводило его из себя, приводило еще в большее исступление.
Все разом завершилось, когда стало известно, что Серафима ждет ребенка. Теперь дорога в её спальню была закрыта. Соболев смирился с этим – ожидание потомства давало ему такое ощущение неземной радости, что он забывал все вокруг. Правда, жена эту радость не разделяла, она ходила трудно, её бесконечно мучила дурнота, стучало сердце и кружилась голова. Роды терзали её около полусуток, крики, несшиеся по дому, сводили Викентия с ума. Родился мальчик. Юная мать, обезумев от боли и страданий, не хотела видеть его несколько дней. Доктор утешал – родовая горячка, временное умопомешательство. Такое случается у очень чувствительных особ.
Когда, наконец, она пришла в себя и пожелала видеть младенца, то, прижав его к своей груди, заявила мужу, что хотела бы окрестить ребенка Петенькой. Викентий Илларионович имел на этот счет иное мнение. Он даже и не собирался обсуждать его с женой, но тут вдруг услышал новые интонации в её нежном голосе. Он понял, что она не отступит. Что её страдания дают ей право поступать так, как она пожелает. А ему остается только подчиниться её решению. Это было настолько новым, неожиданным в их отношениях, что Викентий не нашелся, что возразить.
Петенька же превратился в предмет обожания мамы и папы, на нем сосредоточились материнская любовь – безудержная, сумасшедшая, и любовь отца – рассудочная, взвешенная, степенная.
Однажды, полагая, что прошло достаточно времени, Викентий Илларионович пожелал возобновить свои супружеские права. Он навестил жену, и так как давно не прикасался к её коже, нежной груди, плечам, бедрам, то чуть не сошел с ума от распирающей его страсти. Серафима сидела на краю постели и, не скрывая недовольства, произнесла:
– Отчего так несправедливо разделил Господь: одному – неземное наслаждение, другому – омерзение и боль!
У Соболева потемнело в глазах. Жена, не поворачиваясь, легонько зевнула и грациозно потянулась за пеньюаром. Розовый шелк спины исчез в шелке ткани.
Врата рая с треском захлопнулись.
Глава пятая
Серафима Львовна подняла голову и кое-как, на скорую руку, скрутила рассыпавшиеся волосы, воткнула несколько острых шпилек. Раньше она невольно вздрагивала от их уколов, а теперь она согласилась бы на любую боль взамен терзающей ее боли от потери Пети. Она хотела встать, но предательская дрожь в ногах усадила её обратно. Нет, она не может вот так оставаться в этом кресле, надо заставить себя встать и пойти к больному мужу. Серафима оперлась руками о колени, чтобы было легче встать, и нехотя поплелась в комнату супруга.
– Возле двери она остановилась. Так было всегда, на протяжении всей их совместной жизни. Она робела перед дверью, собиралась с духом. Иной раз, зная, что он сердит на неё или сына, недоволен домом, или еще бог весть что, она подолгу не могла решиться нажать на ручку, переминалась, а потом, крестясь, входила.
Петенька тоже боялся отца до обмороков. Нет, Викентий никогда пальцем не тронул ребенка. Розог в доме и вовсе не водилось. Голоса на него не повысил, но умел говорить так, что дрожь пробирала до самых костей. Это свойство профессора Соболева знали не только домашние, но и все его студенты, которые шли к нему на экзамен или отвечать за провинности, как на Голгофу.
Серафима чуть поскреблась, дверь распахнулась. Старый камердинер мужа поклонился хозяйке и посторонился.
– Что, как он? – Серафима поспешно прошла к больному.
– Спит, барыня, а то все маялся, метался, стонал. А теперь спит.
– Не дождался меня, – она села на стул около кровати. – Ты ступай пока, надо будет, позову. Я тут побуду.
Старик поплелся прочь, а она откинулась на спинку стула. Взгляд невольно скользил по лицу спящего. За последний год он сделался настоящим стариком, а ведь совсем недавно муж выглядел просто элегантным седовласым господином, высоким и статным, крепким, с резвыми и быстрыми движениями, так что присутствие в его жизни молодой жены не казалось неприличной нелепостью. Глаза спящего запали, скулы выступили вперед, сухая кожа обтянула череп, губы сжались в серую полоску.
Серафима подавила вздох и отвела глаза, так заныло сердце. Разве нет твоей вины в том, что он слег и вмиг постарел? Прочь, мысли, прочь! Взор её заметался по комнате, ища пристанища.
Книги, книги, они везде, не только в кабинете, даже в спальне. Вся эта далекая, пыльная древность неожиданно стала и её жизнью. Муж полагал, что главная забота образованного прогрессивного человека – это воспитать жену. Поднять её не только до своего положения в обществе, но и до высот своего умственного развития. Жена должна вызывать не только телесный трепет, она может сделаться достойным собеседником. И мысли её должны витать не только в детской, буфетной, бельевой, модных магазинах и лавках, этих необходимых, но низменных местах. Её мысль пусть тоже обретается в высоких сферах, кои доступны только избранным. Он годами учил студентов, ему доставались всякие ученики, среди которых встречались и светлые головы, и тупоумные. Поэтому Соболев был совершенно уверен, что и жену можно приобщить к великим знаниям. Ведь можно научить медведя в цирке разным трюкам, собаку или обезьяну. В этом смысле жена гораздо более благодарный объект для обучения.
Руководствуясь самыми великими и благородными помыслами, Викентий Илларионович однажды позвал Серафиму и вручил ей книгу, монографию по древней истории, сопроводив строгими указаниями обязательно прочесть. В ту пору она только-только начала входить в роль взрослой женщины, жены профессора университета, хозяйки столичного дома. Голова шла кругом от забот и впечатлений. Посему книга была отложена на потом и совершенно забылась. Как-то раз за завтраком, Викентий Илларионович решил поинтересоваться мнением супруги о прочитанном. Рука с вилкой застыла в воздухе, глаза молодой женщины округлились, она потупилась и залилась краской. Она не знала, что ответить, но не смела признаться, что напрочь забыла о злополучной книге.
– Но вы хоть открывали её? Вы удосужились полистать? – в голосе мужа сквозило недоумение и плохо скрытое недовольство.
Нет, она тоже не могла сознаться, что взяла книгу, повертела, полистала, пробежала несколько страниц глазами и сочла необыкновенно скучной. Остаток семейного завтрака прошел в тоскливой тишине.
На другой день, будучи на кафедре, Соболев разговорился со стариком-профессором, своим вечным оппонентом в научных баталиях.
– Викентий Илларионович, что-то вы, батенька, нынче мрачны донельзя, точно туча перед грозой? Кто вас допек, неужто студенты наши, олухи и невежды?
– Ах, коли бы студенты, так куда ни шло. Дело привычное, – мрачно усмехнулся Соболев, да и пожаловался собеседнику на неприятность, вышедшую дома.
– Помилуйте, батенька! – всплеснул руками старик. – Дозвольте мне, как человеку пожилому, дать вам совет. Если вы хотите, чтобы молодая жена вас возненавидела, так продолжайте в том же духе!
Викентий Илларионович долго думал над словами коллеги. Да, он поступил глупо, топорно, без изящества и тонкости. Впрочем, как всегда.
– Серафима, дружок, давай уговоримся с тобой, – сказал он жене несколько дней спустя. – Ты, ежели чего в книжке не понимаешь, так сразу, без стеснения мне о том говори. Тебе ведь отчего не захотелось читать, оттого, что непонятно, потому и неинтересно. А если ты все поймешь, так это совсем иное дело будет. Зато мы сможем с тобою говорить об очень интересных вещах.
Серафима покорилась неминуемой судьбе. Это как экзамен в гимназии, надо прочитать и запомнить, а потом ответить строгому учителю. Хочешь, не хочешь, а придется. Тяжело вздыхая, она принялась за книгу. Потом, преодолевая робость, заставила себя спросить мужа непонятное, и дело пошло. Постепенно она успокоилась, а там и увлеклась. Недели через две, профессор осторожно поинтересовался, как далеко она продвинулась в чтении. Серафима ответила ему довольно бойко, он задал ей еще несколько вопросов, с которыми она также вполне успешно справилась. Ему хотелось скакать и кричать от радости, точно перед ним был ребенок, который освоил первые шаги.