4
Пока показания давали скучные бухгалтеры, публики у судьи Морадо было мало. Во вторник, 2 марта, репортеры лениво жевали табак и рисовали рожицы в блокнотах. Они подняли головы, когда в зал вошел Бад. К этому времени в их глазах он уже стал привычной деталью этого процесса. Они вернулись к прежним занятиям.
Мэйхью Коппард поднялся со своего места.
- Если будет угодно суду, я хочу огласить некоторые письма, которыми располагаю.
- Это имеет отношение к делу, мистер Коппард?
- Имеет, ваша честь.
- Хорошо, начинайте.
Мэйхью Коппард поправил монокль.
- Дружище Тадеуш.
- Протестую! - крикнул Лайам О'Хара, вскакивая со своего места. - Протестую!
- На каком основании? - спросил судья Морадо.
- Это письмо не имеет отношения к разбираемому делу.
- Это решать суду, а не вам.
Лайам О'Хара что-то обеспокоенно шепнул на ухо своему помощнику, и молодой человек тут же убежал. Лайам О'Хара вновь повернулся к судье.
- Если будет угодно суду...
В тот день зал заседаний был набит битком. Пролетел мгновенный слух о том, что сегодня в суде грянет гром. Словесная дуэль между адвокатами сторон тянулась до трех часов пополудни, когда судья Морадо, уникум среди калифорнийских судей, которому каким-то чудом удалось избежать щупалец Южно-Тихоокеанской железной дороги, заключил, что письма имеют такое же отношение к делу, как и показания Софи Бэлл Марченд. Мораль полковника Дина против морали владельцев компании "Южно-Тихоокеанская железная дорога". Необходимо заслушать аргументы обеих сторон.
В пять минут четвертого 2 марта 1886 года, спустя шестнадцать месяцев после открытия процесса, Мэйхью Коппард приступил к оглашению первого письма.
Письма Дина явились одним из тех скандалов, что время от времени обрушивались на американскую политику, словно раскаленная лава. В течение последующих семи недель они были полностью опубликованы во всех лос-анджелесских газетах, а также в "Сан-Франциско кроникл" и в "Нью-Йорк уорлд". Отрывки из них перепечатали маленькие американские газетенки, а также и европейская пресса. Письма, предназначавшиеся для глаз только Тадеуша Дина, написанные с редкой для деловой переписки прямотой и откровенностью, стали всеобщим достоянием. Люди только и говорили, что о пороках и продажности законно избранных сенаторов, конгрессменов, судей и шерифов. Однако никто не забывал, что именно железная дорога играла на человеческих слабостях, устанавливая цену подкупа чиновника. И это снискало компании всеобщую ненависть. К тому же зерно ненависти упало в благодатную почву.
Но в конце концов прав оказался Мэйхью Коппард. Письма Дина, несмотря на их громкие разоблачения, не имели прямого отношения к делу его клиентки. Скучные бухгалтеры оказались убедительнее для судьи Морадо, когда через три месяца он вынес решение. Полковник Дин заплатил за акции украденными у компании деньгами. Мадам Дин не является совладелицей компании "Южно-Тихоокеанская железная дорога". Она потеряла два миллиона долларов и возможного нового мужа.
Для железной дороги, однако, этот вердикт явился пирровой победой. Причиненный ей вред был несравненно больше, нежели мадам Дин. Все последующие годы, когда компания пыталась протащить принятие полезных для нее законов, ее планы расстраивались, ибо мгновенно поднималась газетная шумиха вокруг писем Дина. Никто из политиков не рисковал связываться с компанией со скандальной репутацией. Могущество самой влиятельной силы на западе страны было сломлено.
Амелия победила в своей личной маленькой войне. Оглашение писем из лакированного ларца в каком-то смысле оправдало рыжебородого полковника перед всем миром.
Он вошел в историю лишь в связи с уничтожающим словосочетанием: письма Дина.
5
Прочитав выдержки из писем Дина, Три-Вэ обратил внимание на соседнюю колонку, озаглавленную "Вокруг процесса". Он прочитал: "Мисс Амелия Дин покинула Лос-Анджелес". Может, именно эта фраза пробудила его адресовать очередную открытку не только матери, но всей семье.
Он написал, что пока проживает в городке старателей Силвер-Сити в штате Нью-Мексико, и на расстоянии четырех суток езды оттуда застолбил свой участок. Ему уже встретились сопутствующие минералы, а это верный признак того, что он нападет и на первосортное серебро. По крайней мере он надеется на это. У него такое ощущение, что за последние несколько месяцев он узнал гораздо больше, чем за все годы учения, в том числе и в Гарварде. Под внешней бравадой скрывались присущая ему неуверенность и сомнения. Несколько строчек его письма дышали искренностью. Интуиция подсказывала ему, что судьба, отняв у него Амелию и отчий дом, вместе с тем открыла ему его жизненное призвание. Он начинал осознавать - и это давалось нелегко, - что свою творческую энергию ему следует направить отнюдь не на создание стихов или романов, а на разгадку сокрытых в земле тайн. Он постепенно нашел себя.
Открытка, в сущности, представляла собой фотографию Три-Вэ. Большие пальцы рук засунуты за ремень. Штаны заправлены в высокие на двойной подошве непромокаемые сапоги из воловьей кожи. Он раздался в плечах. Отрастил пышные длинные усы. Он бы выглядел как типичный молодой старатель, если бы не печальное выражение глубоко сидящих мечтательных глаз. Так смотрят скитальцы.
Донья Эсперанца вставила карточку в медную рамку и держала ее на столике у своего изголовья. Всякий раз, бросая на нее взгляд, она внутренне содрогалась и думала, что сын никогда не вернется домой.
6
Мэйхью Коппард пророкотал:
- Дружище Тадеуш...
На зал заседаний опустилась тишина, только поскрипывали перья стенографиста и репортеров. Сегодня зачитывалось последнее из двухсот сорока одного письма, после чего все они становились достоянием истории. Бад выбрался из толпы зрителей и спокойно покинул зал суда.
Снаружи к сучковатым перилам были привязаны коляски, верховые лошади, два фермерских фургона-"студебеккера", легкие двухместные экипажи и кремового цвета фаэтон. Бад свернул налево на Спринг-стрит и быстро пошел под тентами магазинов. День стоял солнечный, и на улице было много дам. Они заговаривали с Бадом. С улыбкой отвечая им, он приподнимал в знак приветствия свой котелок. "Что, если она не приедет, - думал он снова и снова. - Что тогда? Как я буду чувствовать себя без наших весенних свиданий в Паловерде? Что бы я делал, если бы она вдруг умерла? Черт, никогда раньше не задавал себе вопросов, на которые нет ответа".
"Что, если она не вернется ко мне?"
Он взбежал по деревянным ступенькам крыльца своей конторы. В вестибюле горела лампа под зеленым абажуром, и главный клерк магазина скобяных товаров Милфорд, сидя на табуретке, явно поджидал Бада.
- Бад, - сказал он, - там к тебе две женщины.
- Мистер Ван Влит! - раздался голос мадемуазель Кеслер, поднявшейся со скамьи. Этот темный, массивный силуэт, однако, показался Баду таким же нереальным, как черное облако дыма из трубы паровоза. Он пораженно уставился на нее.
- Амелия? - едва выдохнул он.
- Она у вас в кабинете.
- Но мадам Дин не говорила...
- Она знает, что мы приезжаем, но не знает, что мы уже здесь.
От пыли в вестибюле у него запершило в горле, во рту мгновенно пересохло. Он даже не смог поблагодарить добрую старую женщину.
Амелия поднялась из-за стола. Солнце сильно било в окна, и поэтому в первые секунды он не смог ее рассмотреть. Он выпустил медную дверную ручку. Дверь открылась. От легкого сквозняка на столе зашуршали листки бумаги.
Он смотрел на нее. В памяти она осталась либо обнаженной, либо в детском траурном платьице. Сейчас же перед ним стояла шикарная парижанка. На ней было белое шелковое платье, расшитое бледно-голубым узором в виде веточек. Оно плавно обтекало ее стройные формы. Юбка спускалась вниз изящными складками и доходила до узеньких белых туфелек. Даже в состоянии оцепенения в Баде заговорил отличный отцовский вкус. Это действительно был первосортный товар, который не шел ни в какое сравнение с местным.
Шляпка из итальянской соломки лежала на столе. Увидев ее, он тут же перевел глаза на волосы Амелии. Густые пряди едва прикрывали уши. Эти короткие волосы напоминали о том, что она смертна.
- Я писала, что их обрезали, - сказала она.
- ... и что ты похожа на мальчишку.
Он часто и подолгу ломал себе голову над тем, как сделать, чтобы она приехала, но ни разу не задумывался о том, как будет вести себя, когда она приедет. Много лет назад он отправился с Чо Ди Франко в горы. После того, как они одолели первую вершину, Бад долго стоял, тяжело дыша и обозревая открывшуюся взору конечную горную цепь со множеством еще более высоких пиков. Теперь у него были схожие ощущения. Перед ним вдруг возникло непреодолимое препятствие. "Она была из племени Йанг На", - вспомнились ему слова старухи Марии.
Она устремила на его лицо изучающий взгляд своих карих глаз.
- Тебе не нравятся мои волосы?
- Ты вовсе не похожа на мальчишку. Для мальчишки ты слишком красива.
Она облегченно вздохнула и улыбнулась.
- Спасибо.
- De nada.
- Тебе пришлось уговаривать мистера Коппарда обнародовать письма в суде?
Он отрицательно покачал головой.
- Я думала, у тебя будут с этим трудности.
- Он счел их полезными, - сказал Бад. У него было напряженное лицо. - Но сказал, что они не повлияют на вердикт.
- Мне все равно. Зато теперь люди знают, что из себя представляют папины обвинители.
- Это точно, - ответил он. Он захотел рассказать ей о протестах Лайама О'Хары в зале суда, но вдруг понял, что не может говорить.
Амелия осмотрелась по сторонам.
- Моя фантазия оказалась слишком бедной.
- Что?
- Я часто и по-разному представляла себе эту сцену. Но и подумать не могла, что мы будем смотреть друг на друга через письменный стол в кабинете. - Она внимательно изучала "Вола в стойле". - Бад, спасибо, что ты уговорил мистера Коппарда.
- Ты для этого вернулась в Лос-Анджелес? Чтобы сказать мне спасибо? - Бад честно, хотя и неуклюже выразил свои чувства. Ему хотелось получить от нее больше, чем просто благодарность.
- Я надеялась, что ты приедешь ко мне, - довольно холодно сказала она.
- Тогда почему же ты меня не пригласила? Ты прекрасно знала, что у меня на душе. Насколько мне известно, ты ненавидишь Лос-Анджелес и я тебе безразличен.
- Бад... - Она запнулась. - Я писала тебе.
- Ни разу!
- Каждый вечер.
- Ты писала не мне, а мадемуазель Кеслер.
- Я обещала маме...
- Ты дала обещание мне!
- Мое поведение было непростительным, - продолжала она, опершись руками о стол. - Бад, как только я села в поезд, мне захотелось написать тебе и рассказать, что произошло. Мне очень хотелось объясниться, но я дала маме слово. Напиши я тогда тебе, мама уволила бы мадемуазель Кеслер. В пульмане у нас было отдельное купе. Я писала на оконном стекле, писала твое имя. Я писала о том, что меня переполняет чувство вины. На стекле я написала свои объяснения. Мой палец писал одно предложение, а следующее - уже на другой станции. - Она бросила на него быстрый взгляд, стараясь узнать, понял ли он, что она шутит. - А когда мы пересекли Великую Пустыню - мне трудно описать это, - мои мысли вдруг окаменели, превратились в лед и перестали приходить в голову. Я не чувствовала себя ни растерянной, ни несчастной. Все куда-то ушло. Все, что произошло в Лос-Анджелесе, все то зло, которое я принесла тебе, даже самые обыденные мысли. Я больше не писала на оконном стекле. Я ела то, что мне давала мадемуазель Кеслер, смотрела на пейзажи, которые она мне указывала из окна, я раздевалась, когда она говорила, что постель готова. А на "Нормандии"... Я заболела. Ведь я писала тебе об этом? Вот только когда? - Она тряхнула головой, и блестящие волосы взметнулись.
- Да, - сказал он, - мне известно, что ты заболела в море.
Ему сильно захотелось дотронуться до ее волос.
- Наша каюта располагалась прямо над гребным колесом, и все в ней сотрясалось. Но я ничего не замечала. - Она заговорила запинаясь и покраснела. - Перед отъездом я узнала правду об отце и... той женщине. Папино отношение к людям не всегда было на высоте, но я не обращала на это внимания. Со мной он был очень добр. Я верила ему всем сердцем. После его смерти... Ты знаешь, Бад, как я преклонялась перед ним. А потом узнала, что он скрывал от меня свою вторую жизнь, лгал мне. Я не могла этого вынести. - Она пожала плечами, словно извиняясь. - Я сентиментальна? Знаю, но просто хочу, чтобы ты понял, почему я заболела. Не совладала с собой. Это получилось само собой, очень легко... - Она сделала паузу. Ресницы ее опустились. - Однажды на море было очень неспокойно. Волны захлестывали иллюминаторы. Кажется, к нам приходил доктор. Мадемуазель Кеслер плакала. Она назвала тебя по имени. Решила, что я умираю. А потом я подумала: "Я больше не увижу Бада, никогда в жизни". Почему-то это было невыносимо. - И снова она как-то болезненно улыбнулась. - Я заставила себя проснуться. Все болело. Казалось, моя голова зажата в тиски. Все кости ныли. От качки мне было дурно, Но я больше не впадала в беспамятство. Потом мадемуазель Кеслер много говорила о чудодейственной молитве. Но молитва здесь ни при чем. Просто я снова захотела тебя увидеть.
Стыд, нежность, любовь, облегчение вихрем охватили Бада. Ему захотелось сжать ее в объятиях и целовать, целовать. Она станет его женой, и позже, в постели, когда все остальное потеряет свое значение, он все расскажет ей. Обнимая ее, поведает ей историю, когда-то слышанную им от Марии. "Нет, не буду, - тут же подумал он. - Это все стариковские басни".
Он сказал тихо:
- Я бы не смог жить без тебя.
- Значит, ты чувствуешь то же, что и раньше?
- Нет.
- Нет?
- Еще сильнее.
Она улыбнулась.
- Тогда почему же ты не приехал? Каждый день я ждала, что ты постучишься в дверь дяди Рауля и перекинешь меня через плечо. Я надеялась, что ты похитишь меня. То, что ты все не приезжал и не приезжал в Париж, было ужасно, Бад. Это не похоже на тебя.
- Но я сделал так, что ты сама приехала, разве нет?
- Да, письма, - протянула она. - Когда они появились в "Фигаро", я сразу поняла - я очень надеялась на это, - что ты выполнил свое обещание. Это было по-рыцарски галантно.
- Вот именно.
- Я сказала дяде Раулю, что должна вернуться в Лос-Анджелес, а он прокашлялся и ответил, - она пыталась подражать хриплому голосу своего дядюшки: - "Ты собралась к своей матери? Я возражаю". - "Нет, дядюшка, я собралась к мистеру Ван Влиту". Тогда он заявил: "Пусть молодой человек сам явится. Девушки, которые торопятся высунуть свой нос, как правило, остаются без него". Но тут вмешалась тетушка Тереза: "Рауль, некоторым людям плевать на свою анатомию. Племянница, я оплачу твой проезд". И вот я здесь, стою от тебя через стол и отдаю себя в твои руки.
- Позволь заметить, что ты водрузила свою хорошенькую анатомию на стул, предназначенный для покупателей.
Она рассмеялась.
И тут он понял, что больше ждать не может. Он неожиданно сказал:
- Что ты будешь чувствовать ко мне, если узнаешь, что я шкурник?
- Шку... Что?
- Шкурник. То есть что в моих жилах течет индейская кровь.
Ее ноздри надменно затрепетали.
- Ты, кажется, спутал меня с той несчастной глупышкой, которая не перенесла аборта.
- Это имеет для тебя какое-то значение?
- Ты что, хочешь сказать, что в один прекрасный день твои родители нашли у себя на крыльце светловолосого индейского подкидыша? У которого был папин нос, а брови как у доньи Эсперанцы?
- Мама не знает. Она никогда не должна об этом узнать. Ее отец был наполовину индеец. Дон Винсенте, в честь которого назвали Три-Вэ!
- Это тот, у которого был аметистовый перстень?
- Да. Его мать не могла иметь детей, поэтому она воспользовалась услугами своей служанки-индианки.
- В наших семьях проблема незаконнорожденности, как видно, стоит весьма остро. - Улыбка на ее губах была печальной. - А Три-Вэ знает?
Бад отрицательно покачал головой.
- Не думаю. - Я сам слышал эту историю много лет назад и не рассказывал ее никому. Даже забыл про нее и вспомнил только после твоего отъезда. А несколько месяцев назад убедился в ее правдивости.
- Каким образом? Кто рассказал тебе?
- Мария.
- И ты ей поверил?
- Она настоящая ведьма. Думаю, что вся прислуга об этом знает. Ну и что ты скажешь?
- Эти картины... - проговорила она, глянув на живопись в богатых рамках. - Кто тебе спихнул их?
- Они мне стоили кучу денег, - защищался он и тут понял, что она не ответила на вопрос. - Я, между прочим, спросил тебя о том, что для меня крайне важно.
- А я ответила. То, что в тебе течет кровь аборигенов, меня не волнует. Даже больше чем просто не волнует. Но вот твой вкус... О Бад!
- Аборигенов?! Аборигенов?! А тебе известно, что в здешних местах иметь каплю индейской крови даже хуже, чем быть мулатом на Юге! Гораздо хуже!
- Никогда не думала, что ты фанатик.
- Ты росла в Европе, - сказал он. - А у нас все люди с испанскими фамилиями под подозрением. В школе меня постоянно задирали из-за предков по маминой линии. Три-Вэ тоже. Как-то я уж слишком осмелел, и ребятам захотелось указать мне мое место. Они набросились на меня впятером. Раздели, связали штанами, измазали жиром. "Вот теперь от тебя пахнет настоящим шкурником", - сказали они. Я потом неделю не мог отмыться от запаха свиного жира.
- О, Бад...
- Но оскорбительнее всего было то, - продолжал он, горько усмехнувшись, - что они были правы насчет шкурника.
В глазах у нее была печаль.
- И это все еще так важно для тебя? - спросила Амелия.
- Чем больше я думаю об этом, тем меньше меня это занимает. Меня волнует твое отношение к этому. В конце концов я не какой-нибудь дурацкий комок глины. Я сам строю свою жизнь. Я не хуже других.
- Ты намного лучше других! Сильнее! Великодушнее! Вокруг тебя всегда люди, которые ищут у тебя тепла и поддержки.
- Ну что ты, - проговорил он, улыбаясь от удовольствия.
- Значит, поэтому ты не поехал в Париж?
- Да.
- Как глупо! Ты никогда не спрашиваешь самого себя, не сомневаешься! Ты слишком уверен в себе. Это одно из самых ценных твоих качеств.
- Когда-то я и впрямь оценивал себя трезво. Но сама видишь, что со мной сделала любовь.
- Любовь, - эхом отозвалась она, громко вздохнув, - именно из-за нее мне придется жить здесь!
Любовь вернула ее в город, который ее мучил, в город, пригвоздивший ее отца к позорному столбу, любовь заставила ее покинуть центр мировой культуры. Она должна была считать любовь своим врагом. Первые месяцы во Франции она так и думала.
- Ты очень благородных кровей, а я незаконнорожденный, шкурник. К тому же сильный, как медведь. Мы будем ссориться, - проговорил Бад. - Но не постоянно и начнем еще не скоро. Милая, когда за мной захлопнулась дверь вашего дома, я обезумел. И только сейчас впервые обрел покой.
Ее глаза были полны слез. Это ее состояние было ему хорошо знакомо. Он услышал колокольный звон церкви на Плаза, перекрывавший металлический лязг трамвая. Старинные бронзовые колокола звонили в этот солнечный день особенно красиво.