– Едва ли, – с улыбкой отвечала Мина. – Там будут миссис Ланкастер и мистер Самнер, который хоть и не живет сейчас в Грасмире, остался в Кенсвике, а еще леди Миллисент Хьюм и Эуфимия Линдсей вместе со старой дамой.
– Так вы готовы опять стать хозяйкой старого замка с привидениями?
– Да, если герцог так прикажет. Однако он намекнул, что я поеду в Морнингтон-Корт. Усадьбу в Грасмире запрут и препоручат заботам управляющего и его жены.
– Что ж, – заметила леди, – я, конечно, не смею указывать Заморне, что ему делать, но мне бы хотелось, чтобы мои дети оставались на вашем попечении чуть дольше. Мои горничные, Харриет и Бланш, хорошие девочки, но в сравнении с вами такие ветреницы. Хотя, конечно, я сама виновата, что их избаловала.
Тут я выступила вперед, и дама меня заметила.
– Ха! – проговорила она. – А это кто? Матерь Божия, ну и красавица. Скажи, Харриет, – поворачиваясь к горничной, – тебе не кажется, что из нее бы вышла мадонна еще лучше той, что стоит у меня в часовне?
– Да, миледи, – был ответ, – но как ваш супруг отнесется к таким мадоннам? Не захочет ли он сам им поклоняться? И как бы вы ни хотели обратить его в католическую веру, готовы ли вы прибегнуть к таким средствам?
Дама промолчала и на мгновение посерьезнела, однако вскоре к ней вернулась прежняя веселость.
– Скажите, как вас зовут, милочка, – спросила она, глядя на меня снисходительно.
Я не ответила, но вся побледнела и задрожала от гнева. Пока дама не обращалась прямо ко мне, я еще могла терпеть, но когда она покровительственно-дружелюбно осведомилась о моем имени, словно королева, говорящая с розовощекой поселяночкой, и при этом назвала меня полупрезрительным, полуласковым словом, вся гордость рода Перси вскипела в моем сердце. Думаю, она приняла меня за ребенка. Я была в простом атласном платье и касторовой шляпе, а Вы, бабушка, часто говорили, что в таком наряде мне трудно дать больше пятнадцати-шестнадцати лет. Видя, как я переменилась в лице, дама воскликнула:
– Вы не больны, милая? О Господи! Харриет, смотри, как она побелела – точно мраморный Нарцисс над фонтаном. Бланш, скорее сбрызни ее водой, иначе она лишится чувств!
– Мадам, мадам, – зашептала мисс Лори торопливым, хоть и почтительным тоном, – будьте осторожны, это герцогиня Заморна.
– Герцогиня Заморна! – в крайнем удивлении повторила дама. – Невероятно! Такая юная! Ну, Август… впрочем, что тут говорить, я сама вышла замуж в пятнадцать.
Я сделала шаг вперед и заговорила – думаю, решительнее, чем ожидала дама, поскольку она попятилась и несколько раз перекрестилась.
– Мадам, кто бы вы ни были, не смейте утверждать, будто вы замужем. Будь здесь сам Заморна и поклянись он, что вы – его жена, я бы все равно не поверила. Вы жена Заморны? И что тогда, этот мальчик – его наследник? Ведь, думаю, вы не станете отрекаться и уверять, будто он – не ваш сын?
– Никогда! – ответила она, привлекая Эрнеста к себе. – Он и впрямь мой сын, мое первое и любимое дитя. Наследник ли он Заморны, покажет время.
– Хватит околичностей, я не желаю их слышать. Неужто вы думаете, дочь Александра Перси уступит свои права самозванке? Коли так, вы сильно ошибаетесь. Я вас ненавижу!
Эти слова прозвучали от самого сердца. Дама принялась перебирать жемчужные четки, однако, к моему изумлению, не выказала никаких чувств – если она и ощутила гнев, то сумела его скрыть.
– Я понимаю, – ответила она, – что вы почитаете себя глубоко оскорбленной, однако ничего сейчас объяснить не могу. Мои губы сковывает обет молчания.
– Хватит лицемерить и оправдываться! – воскликнула я. – Говорите прямо: это дети Заморны или нет?
Она нахмурилась, покраснела, пробежала пальцами по четкам, но ничего не ответила.
– Ха! – проговорила я. – Вы не смеете сказать "нет" – свидетельства неоспоримы. Достаточно взглянуть на их глаза!
И я, не выдержав напряжения чувств, разразилась слезами.
Дама усталым движением приложила руку ко лбу, тяжело вздохнула и села. Эрнест обратился ко мне:
– Не надо плакать. Мне вас очень жалко! Только почему вы так сердито говорите с матушкой? Вы ее огорчили. Папенька будет зол, если узнает, он никому не позволяет ее обижать. Она знатная дама, и вы бы ей понравились, если бы вели себя иначе.
– Да, – сказала маленькая Эмили, – вам надо подружиться. Приезжайте к нам в замок Оронсей. Попросите папеньку – он привезет вас в своей карете, когда поедет к нам.
– Конечно, привезет, – подхватил Эрнест. – Эмили совершенно права. Только учтите, леди, будь вы мужчиной и поговори вы с моей матушкой так, я бы вас возненавидел. И в замок Оронсей вы бы не могли приехать, потому что герцог, мой отец, – эти слова были произнесены с гордостью, – заколол бы вас в самое сердце.
Я заплакала еще сильнее. По щекам дамы тоже потекли слезы – полагаю, от счастья, что ее благородный сын вступился за мать. И тут на воду фонтана внезапно упала тень. Я стояла лицом к бассейну, спиной к роще: тень накрыла мое отражение и протянулась значительно дальше. Я поняла, что у меня за спиной кто-то есть, но кто? Кровь застыла в жилах, и по телу пробежал трепет, ибо голос, чьи музыкальные интонации я знала так хорошо, шепнул мне в ухо ответ на незаданный вопрос:
– Мэри, вы сегодня припозднились; солнце село четверть часа назад. Бога ради, поезжайте домой.
В следующий миг зашуршали листья; тень на воде пропала. Я обернулась: сзади никого не было, только с одной стороны зеленой дорожки раскачивались ветки, с другой сыпался на землю град розовых лепестков.
– Папа, папа! – закричал Эрнест и ринулся в ту сторону. Он исчез так же быстро, вызвав новый ливень порхающих листьев с потревоженных ветвей. Я не посмела за ним последовать. Оставалось лишь немедленно повиноваться. Низко поклонившись все еще плачущей сопернице – скорее из гордости, нежели из учтивости, – я вернулась к карете, села и приказала трогать.
На этом пока остановлюсь. Мой постскриптум и так уже получился вдвое длиннее письма.
До свидания, милая бабушка, никакие горести, никакие испытания не заставят меня Вас позабыть. Жду ответа,
Ваша и прочая, и прочая
М.Г. Уэлсли
Глава 4
Дорогая бабушка!
Я подхвачу нить повествования там, где ее бросила, и продолжу по порядку. Вернувшись в Уэллсли-Хаус после тайного визита на виллу Доуро, я немедленно удалилась в свои покои. Хаотическое смешение страхов, надежд и домыслов, наполнявшее мозг, делали меня совершенно негодной для какого бы то ни было общества. Кто эта дама? Вправду ли она жена Заморны, что практически явствовало из ее слов? Почему герцог исчез, сказав мне всего две фразы? Рассердился ли он на меня? Как вышло, что он не в Ангрии, а в Витропольской долине? И может ли он сегодня вернуться в город? Хватит ли у меня в таком случае духа потребовать объяснений? И даст ли он их? Такие вопросы я вновь и вновь задавала себе, но тщетно. Никто не мог дать ответа. Я вздыхала, плакала и почти жалела, что Заморна не остался для меня только мечтой, что мои грезы обернулись такой яркой и пугающей явью.
Одно сомнений не вызывало: мальчик и девочка, безусловно, дети герцога. Каждый взгляд, слово и жест маленького Эрнеста неопровержимо об этом свидетельствовали. Покуда я сидела в таких раздумьях, меня внезапно отвлек тихий вздох, раздавшийся, казалось, совсем рядом. Я торопливо оглядела комнату, почти ожидая увидеть герцога, хотя это не тот звук, какой обычно возвещает о его появлении. Лунный свет, льющийся сквозь незашторенные венецианские окна, наполнял помещение. Никого видно не было, и я вернулась бы к своим размышлениям, если бы кто-то не тронул мою руку, лежащую рядом с креслом на жардиньерке.
Боже! У меня сердце оборвалось от страха, ибо в тот же миг безобразная фигура Кунштюка с пронзительным стоном рухнула к моим ногам. Забыв, что он глухонемой, я спросила, как могла мягко, что ему нужно. Не могу сказать, что я испугалась: карлик всегда был со мною крайне почтителен и, входя, кланялся мне ниже восточного раба, я же в ответ защищала его от других слуг, ненавидящих беднягу за уродство. И все же несмотря на добрые отношения между нами, нарушаемые лишь странными вмешательствами, упомянутыми в прошлом письме, должна сознаться, что едва не позвонила в колокольчик, дабы не оставаться с ним наедине. Я уже встала с намерением это сделать, но тут он вскинул голову, отбросил всклокоченные волосы, так что лунное сияние озарило все чудовищно гипертрофированные черты его нечеловеческого лица, и уставился на меня с такой жалобной мольбой, что я не сумела устоять. Это было тем более трогательно, что обычно он угрюм, замкнут и злобен – по крайней мере так уверяют слуги, хотя со мною совсем иной. Я села и, гладя карлика по косматой голове, чтобы унять его непонятное волнение, повторила вопрос: на сей раз не словами, а с помощью жестов. На этом языке я могу разговаривать с ним довольно быстро, правда, обычным способом, а не так, как они с Заморной общаются по каким-то загадочным общим делам, когда мелькание пальцев исключает для стороннего наблюдателя возможность понять, о чем речь.
Последующий разговор был лаконичен, как телеграфная депеша.
Кунштюк (в ответ на мой первый вопрос). Нельзя было этого делать.
Я . О чем ты?
Кунштюк . О вашей поездке.
Я . Что будет?
Кунштюк . Опасность.
Я . Что герцог рассердится?
Кунштюк . Что герцог умрет.
Я (после паузы, немного придя в себя). Как это понимать?
Кунштюк . Так и понимать! Дело было настолько близко к свершению, что кара, хотя бы частичная, неизбежна.
Я . Не могу взять в толк, что ты говоришь.
Кунштюк . Может, вы и не понимаете, но это так. Не надо вам было ревновать. Зря вы поддались любопытству. Коли любовь Заморны принадлежит вам, важно ли, что она принадлежит не вам одной?
На это я воскликнула:
– Так она и вправду его жена!
Он не услышал моих слов, поэтому я, взяв себя в руки, повторила вопрос на языке жестов.
– Истинная правда, – был ответ. – Леди Оронсей и впрямь жена герцога.
Я ничего не могла сказать; мысли мешались, сердце помертвело. Сколько я пробыла в оцепенении, не чувствуя ничего, кроме нестерпимой боли, – не знаю. Наконец я вспомнила, что произошло, и принялась искать глазами Кунштюка, но он уже ушел. В голове роились тысячи вопросов, которые я хотела ему задать. Однако я понимала, что требовать его назад бессмысленно: он никогда не продолжает разговор, который считает оконченным.
В ту ночь сон бежал от моей постели. Весь следующий день я провела в смятении, которое Вы, моя дорогая бабушка, можете вообразить, но я описать не могу. Меня пугала тень опасности, на которую намекнул мой муж, а еще более – тень его неудовольствия; я корила себя за глупую ревность, и одновременно пламень той же самой ревности разгорался в моей душе еще жарче; я молилась о возвращении герцога и трепетала при мысли о новых бедах, которые оно сулит. Так миновала ночь. Прошел день, и следующий, и еще один – вернее, они ползли, словно нагруженные свинцом. За все время мне не было от мужа ни единой весточки, хотя здешние секретари ежедневно получали из Адрианополя депеши, скрепленные его подписью и печатью. Значит, он не мог быть сейчас на вилле Доуро, и это хоть немного утешало.
Наконец, под вечер пятого дня, он приехал. Я была в салоне среди гостей, когда вошел герцог в сопровождении моего брата. Эдвард был весел и бодр, а вот Заморна, увы, выглядел усталым и изможденным. Значит, проклятье и впрямь пало на него, и я тому причиной.
Едва он вошел, его окружила плотная толпа, так что я, как ни терзалась угрызениями совести, долго не могла приблизиться к нему и заговорить. Стоя в сторонке, я приметила мою невестку Марию: она бесстрашно подошла к своему мужу, и Эдвард улыбнулся так тепло, взял ее за руки с такой нежностью, что я едва не расплакалась при мысли, насколько иной прием ожидает меня саму.
– Заморна, – услышала я голос Монморанси, – скажите на милость, что с вами такое? Вы перетрудились! Клянусь, так не годится! Если вы столь слабосильны, лучше уж сразу препоручить вас заботам гробовщика.
– Скажите на милость, Монт, – беспечно отвечал мой муж, – что с вами такое? Определенно, вы смотрите на мир сквозь кривое стекло. Это вам надо к гробовщику! Что до меня, я здоров как бык.
– Пустое бахвальство! – объявил Монморанси, беря большую понюшку табаку. – Мистер Эдвард, что скажете вы?
– Скажу, что он лжет! – уверенно отвечал мой брат. – Уверяю вас, в последние два дня герцог Заморна принужден был выслушать все, что я думаю о его виде (кожа да кости, как говорят лихие молодцы), отсутствии аппетита, беспричинном унынии и прочей нелепой ерунде! Если он не переменится, я сам вырву у него из рук скипетр и вложу прялку!
– О гневливец! – проговорил герцог тем же веселым тоном, снимая шляпу и являя взорам глаза, блестящие ярче обычного, и прекрасные, как всегда, кудри. – О гневливец, кто набросит узду на твой рот и прижмет удилами твой язык? Брат, гляньте, сколько прелестных щечек побледнело от ваших слов! Клянусь честью, дамы, я горжусь вашим участием, но, как оно ни лестно, приберегите его для кого-нибудь другого. Заморна еще не умер, хоть бы все вороны мира каркали о его скорой кончине! Я жив, клянусь небом, назло им, назло ему!
Это было произнесено твердо, с вызовом в очах, обращенных не к конкретному лицу из числа присутствующих, а скорее к тому, кто стоял перед его мысленным взором.
Что это могло означать? Мгновенное волнение улеглось, герцог стоял такой же спокойный и бодрый, как прежде.
Я наконец смогла подойти ближе, хотела заговорить, хотела сказать, как огорчает меня его нездоровый вид, однако я словно онемела и могла лишь взять герцога за руку.
– Что ж, Мэри, – промолвил он, – вы тоже думаете, что я ходячий скелет, живое олицетворение смерти, существо, медлящее на поверхности земли, хотя давно должно лежать в ее недрах?
Эти слова показали мне истинное состояние его чувств, обостренную мнительность, преувеличивающую всякую услышанную или угаданную мысль. Я ответила только:
– Милый Артур, я так рада вас видеть!
– Что? Рады видеть, как я умираю? – И он с ироническим смехом повернулся к гостям.
Остаток вечера получился донельзя тягостным. Хотя сам герцог был лихорадочно весел, ему не удалось заразить своим настроением других. Все видели, что его веселость притворна, а такого рода натужная бодрость угнетает хуже самой глубокой меланхолии. Наконец гости начали расходиться. Компания за компанией выходила из дома, карета за каретой отъезжала от крыльца; поток "перстней, плюмажей, жемчугов" , наполнявший комнаты, схлынул, истончившись до жиденьких ручейков. Они тоже постепенно иссякли, и, когда часы пробили четыре, я раскланялась с последним из уходящих гостей. Мы остались одни – мы, то есть я и мой супруг. С бьющимся сердцем я повернулась к нему. Сейчас мне предстояло узнать, очень он на меня гневается или нет, а еще – сможет ли он наедине со мной превозмогать недуг так же стойко, как на людях. Увы, последний вопрос разрешился сразу.
Герцог упал в кресло, обессиленно уронил голову, закрыл глаза и прижал ладони к лицу. Окна салона уже подрагивали от рассветного бриза, холодный свет зари струился в те из них, что выходили на восток, мешаясь с тусклым сиянием непогашенных свечей. В этом нездоровом освещении я смотрела на мужа. Оно добавляло тягостности и без того гнетущему зрелищу. Я подошла и встала рядом. Он не смотрел на меня и не говорил со мной. Мое сердце обливалось кровью при виде запавших глаз, нахмуренного лба, мраморной белизны губ и щек; все величие Заморны поверглось в прах смертный. Я машинально склонилась над ним, мое дыхание шевельнуло его волосы; он поднял глаза.
– Ах, Мэри, – проговорил он со слабой улыбкой на изможденном лице, – вы прекрасно видите, как я плох. Бесполезно долее притворяться. Я сражался с недугом, сколько мог, и вот плоть изнемогла, хотя дух еще борется. Сядьте, дорогая, вам все равно не понять моих слов. Боюсь, если начнется лихорадка, мой бред будет ужасен.
Ноги у меня подкашивались, и я села, радуясь, что хотя бы не упаду. Я была близка к обмороку и дрожала всем телом. Его доброта оказалась для меня больнее самого сурового гнева. Нахлынувшее раскаяние было нестерпимо горьким. Он привлек меня к себе и, приникнув головой к моему плечу, спросил:
– Мэри, не было ли в городе каких-нибудь странных слухов?
Я, как могла, ответила, что нет, не было.
– Странно, – проговорил он. – Если бы тайну раскрыли, весть распространилась бы со скоростью лесного пожара. Но может, ничего не произошло и мерзавец просто воспользовался низким преимуществом фальстарта.
После недолгого молчания он встал и быстро заходил по комнате, восклицая:
– Кто лез в мои личные дела? Кто сунул нос в то, что я тщательно оберегал от посторонних? Чья рука взломала замок? Чей глаз узрел сокровище? Клянусь небом, нет, клянусь адом – ибо инфернального здесь больше, нежели святого, – если это мужчина, то он заплатит мне жизнью, а если женщина, то она отныне и навеки заклеймена пылающей ненавистью Заморны. Великие духи! Умереть сейчас, в первом расцвете бытия сойти в хладный могильный мрак, покинуть поле, созревшее для серпа, когда я только вышел на него со жнецами и вся золотая нива моих надежд расстилается впереди, оставить мое королевство в разрухе, а имя Заморны – нарицательным для того, кто обещал, как Бог, а исполнил – как жалкая земнородная тварь, и знать, что это проклятье обрушилось на меня из-за неуемного любопытства какого-то мерзавца, – от такого мог бы ожить труп, а лед в его жилах вскипел бы так, как кипит сейчас моя кровь! Готов поклясться, что эту подлость совершила женщина из мелочного интереса к чужим делам. Они всегда рушили величайшие здания, воздвигаемые мужчиной. Быть может, тут действовала ревность.
И он взглянул на меня.
В тот миг я чувствовала лишь одно сильнейшее желание: чтобы земля разверзлась под ногами и поглотила меня в свою бездну. Я сжалась под взглядом мужа, который не видела, но чувствовала, словно живой огонь. Тысячи лет счастья не изгладили бы из моей памяти этот миг невыносимых страданий. Зрение застлал туман, в ушах гудело, и сквозь этот меланхолический гул я различила звон колокольчика. Через некоторое время в комнату кто-то вошел. Наступила долгая тишина, потом кто-то застонал, словно от сильнейшего горя. Я немного очнулась и увидела Кунштюка: сидя на корточках у ног хозяина и мотая косматой головой, он быстро-быстро говорил с Заморной на языке жестов. Мычание, срывавшееся с его губ, и было теми стонами, которые я слышала. Недолгий разговор закончился, и герцог шагнул ко мне. Вне себя от ужаса, не сознавая, что делаю, я в помрачении рассудка вскочила и бросилась к двери.