– Сказать по правде, Адриан, любопытство. Я хотела знать, вправду ли мисс Лори так хороша, а Фицартур так похож на вас, как говорят люди.
– И что же вы теперь думаете, Мэри? – спросил Заморна, беря ее за руку. – Девчонка и впрямь хороша собой? Не ревнуйте больше. Торжественно клянусь, что за всю жизнь не сказал ей больше трех слов кряду, да и то по самым мелким житейским поводам. Уверяю вас, она принадлежит другому, и подойди я к ней так близко, как сейчас к вам, крик поднялся бы такой, что Башня всех народов содрогнулась бы до основания. Так скажите честно, нашли ли вы ее хорошенькой?
– Очень, – вздохнула бедная Мэри. – А Эрнест и маленькая Эмили очень, очень на вас похожи.
Герцог рассмеялся:
– Да, так и есть. Отрицать бесполезно. Однако не горюйте, Мэри, не горюйте, придет время, когда это сходство перестанет вас огорчать.
Герцогиня мотнула головой. По бледным щекам покатились слезы. Однако поведение герцога – он хоть и не выказывал любви, но держался мягко и дружелюбно – обнадеживало, и она попыталась прижать свою руку, которую он держал за кончики пальцев, к его ладони. И тут в лице ее мужа мелькнуло выражение, какого она никогда прежде не видела: смесь недоброго озорства и какого-то другого, странного чувства на миг совершенно изменила его черты. Одновременно он стиснул ее руку так немилосердно, что кольца вдавились в пальцы. Герцогиня тихонько вскрикнула от боли. В то же мгновение дверь распахнулась, и влетел Кунштюк. Маленькие звериные глазки на безобразном лице горели бенгальскими огнями, он гримасничал, жестикулировал и пританцовывал. Герцог сперва рассмеялся, затем, отвесив карлику звонкую оплеуху, подошел к окну, распахнул раму, выпрыгнул в сад и вскоре пропал за деревьями.
– Что тебе здесь надо, Кунштюк? – спросила Мэри, гневно поворачиваясь к карлику.
Тот упал перед ней на колени, прижимая руки к груди и касаясь лбом ковра.
– Довольно фиглярства! – воскликнула она, забыв в гневе, что карлик ее не слышит. – Твое поведение крайне дерзко и совершенно необъяснимо! Не успеваю я сказать супругу и двух слов, как появляешься ты и не даешь нам поговорить! Что на тебя находит? Я не желаю больше этого терпеть. Но, бедный уродец, с тем же успехом я могла бы обращаться к статуе. Отпусти мое платье, любезный!
Она вырвала подол из длинных тонких пальцев карлика и, не слушая умоляющего мычания, вышла из салона.
У дверей она едва не столкнулась с Эженом Розьером, что только подлило масла в огонь. Мэри была в том состоянии (не слишком для нее редком), когда поводом для досады становился любой пустяк.
– Что? – вскричала она. – Подслушиваешь, не преступлю ли я границы приличия? Странные порядки! Я не понимаю их и не желаю больше терпеть! Отвечай, любезный: хозяин приказал тебе и этому мерзкому выродку за мною следить?
– Хозяин ничего мне не приказывал, мэм, – обескураженно проговорил Розьер, – только велел спросить, прочли ли вы его записку?
– Записку? Да, сударь, прочла и тут же поспешила на зов. Однако я с тем же успехом могла остаться у себя в комнате – он не удостоил меня и двух слов.
Эжен вытянул губы, словно намереваясь присвистнуть, однако почтение к хозяйке его удержало.
– Мадам, – сказал он, – герцог просил узнать, почему вы не посетили его в гардеробной. Вот и все.
– Не испытывай мое терпение! – воскликнула герцогиня. – Он был в салоне минуту назад и, судя по всему, не очень-то меня и ждал.
Мгновение паж озадаченно молчал, затем подмигнул и хитро ухмыльнулся, давая понять, что разрешил загадку.
– Ах, миледи, если мне позволено так сказать, на герцога иногда находит. Но если вы сейчас подниметесь в гардеробную, ставлю мою ливрею против куртки мусорщика, вас ждет совершенно иной прием.
Покуда Розьер говорил, из салона донеслось "кхе-хм", очень похожее на голос Заморны.
– Он вернулся, – сказала Мэри. – Попробую поговорить с ним еще раз.
Она уже хотела войти в салон, однако Эжен с невиданной прежде дерзостью снял руку герцогини с дверной ручки, встал между хозяйкой и входом и, решительно глядя ей прямо в глаза, сказал:
– Мадам, я не позволю вам туда войти.
Герцогиня попятилась, оторопев от такой наглости. Прежде чем она заговорила, раздался вопль Кунштюка, а затем смех – такое знакомое "ха-ха" Заморны, – и не менее знакомый голос позвал:
– Мэри, пробивайтесь сквозь все преграды! Я здесь и приказываю вам идти ко мне!
Она снова бросилась к дверям и взялась за ручку.
– Мадам, – начал Розьер, – прошу, умоляю, заклинаю вас, миледи, меня выслушать. – Но нет, она была глуха к его уговорам. Тогда он сменил просительно-смиренное выражение на более свойственное ему вызывающее, выпрямился во весь рост, расправил сильные плечи и, схватив хозяйку за руки, сказал: – Сударыня, не соблаговолите ли пройти наверх? Если вы ответите "да", я упаду на колени и буду молить о прощении за свое самоуправство. Если ответите "нет", я вынужден буду применить силу. Мне до конца жизни не простится, что я посмел прикоснуться к вам, но моя жизнь закончится прямо сейчас, если я этого не сделаю. За то, что я вас удерживаю, герцог может меня заколоть, однако, если я вас не задержу, он точно всадит мне пулю в лоб.
С дрожащими губами, белая как мел, герцогиня, сверкнув глазами, высвободилась из его хватки и пошла прочь. Сейчас она была точной копией своего отца. В презрении, с которым она глянула на распоясавшегося пажа, сквозила беспримесная ненависть.
– Mon Dieu! – проговорил тот, когда она величаво прошествовала мимо. – C’est fait de moi! Она меня не простит! Вот что бывает от излишнего рвения. Лучше бы я предоставил им с герцогом разбираться между собой. С другой стороны, потом отвечать… А он – вот ведь злоехидна! Зачем надо было ее звать? Parbleu , она от этого совсем обезумела. Ладно, пока она у себя, попробую-ка я объясниться первым!
И он со всегдашней своей прытью устремился через вестибюль к лестнице.
Мэри удалилась к себе в комнаты. Она села, закрыла белое лицо еще более белыми руками и полчаса сидела в полной неподвижности. Наконец в дверь тихонько постучали. Герцогиня не ответила, однако дверь все равно отворилась и вплыла высокая дама, затянутая в шуршащие черные шелка. Мэри вскинула голову.
– Почему вы входите без приглашения, Темпл? Или уже и стены собственных покоев не защищают меня от назойливости слуг?
– Моя дорогая госпожа, – ответила почтенная матрона, – вы, как я вижу, расстроены, иначе бы не рассердились на то, что я пришла к вам с просьбой герцога посетить его в гардеробной.
– Опять гардеробная! – воскликнула герцогиня. – Сколько мне будут твердить это слово? Я говорю, что он не в гардеробной, и удивляюсь, что вы, Темпл, передаете мне сообщения, которые ничего не изменят. Он не хочет меня видеть! – И тут избалованная детская натура не выдержала. Юная герцогиня разразилась слезами. Она рыдала и плакала, повторяя: – Я не пойду! Он за мной не посылал! Он меня ненавидит!
– Миледи, миледи, – встревоженно проговорила Темпл, – Бога ради, не испытывайте больше терпение супруга. Он пока не сердится, но мне страшно смотреть в его застывшее как маска лицо. Обопритесь на мою руку, миледи, ибо вы чересчур взволнованны, и идемте, пока не разразилась буря.
– Ладно, ладно, Темпл, – сказала Мэри; она была отходчива и не умела долго сердиться на слуг. – Если вы оставите меня в покое, я, возможно, скоро встану и пойду. Только ведь он не хочет меня видеть! А потом гадкий карлик и нахальный паж ворвутся, и он позволит им оскорблять меня, как захотят. Нет, Темпл, я не пойду! Не пойду!
– О нет, моя дражайшая госпожа, подумайте еще раз. Если я и впрямь передам ваши слова, он ответит: "Очень хорошо, Темпл, засвидетельствуйте вашей хозяйке мое почтение; я сожалею, что напрасно ее обеспокоил", а потом сядет неподвижно – ни дать ни взять его бюст у вас в кабинете, – и следующего приглашения вы будете ждать еще много дней.
Герцогиня некоторое время молчала, затем медленно поднялась и – все так же в слезах, с явной неохотой – позволила достойной экономке взять себя под руку, что та и сделала весьма почтительно и в то же время ласково. Они вместе вышли из комнаты и, миновав вестибюль и лестницу, вступили в ненавистную гардеробную. Вездесущий Заморна самым определенным образом был здесь, как до того в салоне, однако в совершенно ином расположении духа; даже облик его как будто переменился. Высокий худой юноша за столом, заваленным книгами, выглядел исхудавшим. Кудрявая голова опиралась на обессиленную руку, лоб покрывала нездоровая бледность, а в глазах, устремленных на страницу ученого трактата, горел болезненный огонь. Над камином висел портрет герцогини Веллингтонской – и как же велико было сходство между матерью и ее прославленным сыном!
– Что ж, Темпл, – сказал Заморна, вставая при звуке шагов, – вижу, вы преуспели больше других. Женщина всегда найдет подход к женщине! Но, Боже мой, в чем дело? Вы плачете, Мэри? Поднимите личико, любовь моя!
Однако Мэри по-прежнему смотрела в пол. Когда муж шагнул к ней, она сжалась, отвела глаза и даже легонько оттолкнула его рукой. Мгновение герцог молчал. Затем его до сей минуты ласковое лицо приняло пугающе спокойное выражение.
– Аннабель, – обратился он к домоправительнице, – объясните, как это понимать. На вашу хозяйку что-то нашло.
– О, милорд, сейчас все уладится, – ответила миссис Темпл и вполголоса сказала госпоже: – Миледи, умоляю вас, не играйте со своим счастьем.
– Я не играю со своим счастьем, – прорыдала Мэри. – Если он меня тронет, то его мерзкие прихвостни тут же сбегутся, а он уйдет, предоставив им меня оскорблять.
– Безумие, – пробормотала миссис Темпл. – Я никогда не видела вас в таком состоянии, миледи.
– Аннабель, не утруждайте себя дальнейшими уговорами, – сказал герцог. – Проводите вашу хозяйку в ее покои.
Он снова сел, подпер голову рукой и, казалось, целиком ушел в книгу, которую перед этим штудировал. Герцогине стало стыдно. Она взглянула на мужа и впервые увидела, как изнурила его болезнь. Чувства ее мгновенно переменились: слезы полились еще сильнее, грудь содрогнулась от душащих рыданий. Взбалмошность избалованного аристократического ребенка выплеснулась в новой форме: герцогиня оттолкнула Темпл, уже собиравшуюся подать ей руку, чтобы вместе выйти из комнаты, подошла к мужу и замерла, плача и дрожа всем телом. Герцог недолго сохранял напускное равнодушие: довольно скоро он встал, усадил Мэри на диван и, сев рядом, вытер ей слезы собственным платком.
– Можете идти, Аннабель, – сказал он. – Думаю, теперь все будет хорошо.
Добрая женщина выслушала его с улыбкой, но, как писал старик Беньян, "глаза ее увлажнились" , и, выходя, она добавила со смелостью, свойственной особо приближенным слугам:
– А теперь, милорд, довольно невозмутимости: не надо походить на собственный бюст.
– Не буду, Аннабель, – отвечал герцог. Улыбка и тон его смягчились. Он повернулся к своей слабой половине и промолвил: – Ну, Мария пьянджендо , когда этот ливень утихнет и выглянет солнце?
Она не ответила, но ее лучистые очи за алмазным дождем слез блеснули чуть веселее.
– Ах, – сказал он, – вижу, небо расчищается и на горизонте уже проглядывает синева. Теперь объясните, душа моя, почему вы так долго не откликались на просьбу в моей записке?
– Дорогой, дорогой Артур, как вы могли забыть, что я была у вас в малиновом салоне менее получаса назад? И вы едва коснулись моей руки, говорили и смотрели так странно, совсем не как сейчас – даже выглядели иначе: менее бледным, менее осунувшимся.
– Более пригожим, – с неприятным смешком перебил герцог.
– Нет, Артур, сейчас вы нравитесь мне куда больше. Но я не могу объяснить, в чем разница. У меня что-то случилось со зрением: вы показались мне здоровым и крепким как никогда. А руки… О, милорд, как исхудали ваши пальцы! Кольца на них не держатся, а ведь я отчетливо помню, как вы раз или два провели ими по лбу, и солнце ярко вспыхнуло на драгоценных каменьях.
Герцог смутился.
– Чепуха, дитя, – сказал он, – вам привиделось.
– О нет, Артур, вот наглядное подтверждение. Вы помните, как сильно сжали мне руку?
– Сильно сжал вам руку? – переспросил он, вздрогнув. – Для чего вы так близко ко мне подошли? Скажите, мадам, был ли я очень добр? Сердечен? Чрезвычайно нежен? Клянусь небом, если вы ответите "да"… – Он осекся; что-то явно взбудоражило его до крайности.
– Нет, милорд, напротив. Ваша холодность весьма меня опечалила, и руку вы мне стиснули не ласково, а как будто со злостью. Вот напоминание.
И она показала ему руку с синяками там, где кольца вдавились в пальцы.
– Что ж, – проговорил он, – меня это радует, хотя поступок, конечно, очень грубый и жестокий. Как мог я причинить боль таким прелестным и хрупким пальчикам? – И он нежно прижал ее руку к губам. Мэри улыбнулась сквозь слезы.
– Так вы не совсем меня ненавидите, мой благородный Адриан? – проговорила она не без оттенка тревоги. – Где Кунштюк? Разве он сейчас не вмешается?
– Сейчас нет, Мэри. А теперь расскажите, душа моя, как и что я говорил во время загадочной сцены в малиновом салоне. Не удивляйтесь моему вопросу. Все это может пока представляться в высшей степени необъяснимым, но дайте срок, и, возможно, туман рассеется. Во-первых, как я вас встретил?
– Очень холодно, Артур. Я хотела обвить вам шею руками и не смогла. Вы оттолкнули меня первым же взглядом. Как будто плеснули на пылающее масло водой.
– Отлично, – сказал герцог. – Но продолжайте. О чем я с вами беседовал?
– Вы, помимо прочего, спросили, нашла ли я Мину Лори хорошенькой, и велели не ревновать, потому что за всю жизнь не сказали ей больше трех слов кряду.
Герцог выразительно кашлянул и отвел глаза. Лицо его покраснело так сильно, как только могло при нынешней своей бледности.
– Вы поверили мне, Мэри? – тихо спросил он. Она со вздохом мотнула головой. – Ладно, продолжайте.
– Затем вы спросили, как на мой взгляд, очень ли Фицартур на вас похож. Я ответила: "Да, и маленькая Эмили тоже", ибо, милорд, оба они – ваши точные миниатюрные подобия.
– Черт! – процедил он сквозь зубы. – Не желаю больше слышать! Зачем ему… то есть мне – потребовалось нести такую дьявольскую чушь? Но я с ним поквитаюсь! Пора Кунштюку вмешаться, и Эжену тоже. Вот что, Мэри. Всякий раз, как вы застанете меня в таком дурацком расположении духа, отвечайте на мои выходки звонкой пощечиной. Не бойтесь, что я ударю вас в ответ или буду долго сердиться. Это приказ, и поцелуй – нет, сотня поцелуев будет вам наградой, когда я приду в себя.
Мэри улыбнулась и положила голову ему на плечо.
– Артур, – сказала она, – мне начинает казаться, что вы ведете двойное существование. Я уверена, что Заморна в салоне – не тот Заморна, что сидит со мною сейчас. Тому не было до меня дела, этот, готова поверить – нет, знаю твердо, – меня любит, тот силен и в полном цвету, этот пока поник. Однако мне улыбающиеся бледные губы в тысячу, в миллион раз милее рубиновых, презрительно кривившихся час назад. Эти пальцы бледны и худы, но я люблю их куда больше округлых, недавно с такой злостью стиснувших мою руку. Хотя о чем я говорю? На земле не может быть двух Заморн – она бы их не вместила! У меня и впрямь мрачится ум, если в него пришла такая нелепая мысль! Глупая, невозможная химера! Вы думаете, я повредилась рассудком, Адриан?
Он расхохотался – громко, мелодично, но неискренне.
– Бог с вами, Мэри, я сам, наверное, еще безумнее. Впрочем, довольно: это опасная тема. И все же проклятие, видимо, слабеет. Неделю назад треть того, что я сегодня выслушал так спокойно, меня бы убила. Идите пока к себе, душа моя, мне надо заново обдумать утренние события.
Он прижал ее к себе, нежно поцеловал и проводил до двери. Мэри медленно, неохотно вышла. Никогда не испытывала она к нему такой нежности, как сейчас. Было что-то невыразимо трогательное в его величавой фигуре и благородных чертах, лишенных своего обычного блеска, но исполненных кроткого меланхолического очарования, прежде им совершенно чуждого – по крайней мере в последние годы. Раньше, в шестнадцать, семнадцать, восемнадцать и девятнадцать лет, когда он был хрупким, худеньким мальчиком, тонким как щепка из-за того, что слишком быстро тянулся вверх, его отличала куда большая мягкость. Как изменился Артур после двадцати! Тогда в его облике не было величия, в лице – воинственности. Он выглядел изящным, изнеженным, задумчивым и скорее напоминал высокую красивую девушку, нежели удалого фанфарона. Да, слушайте, о дамы Африки: герцог Заморна некогда смахивал на девчонку! Трудно поверить в это сейчас, когда мы смотрим в заносчивое, властное лицо юного ангрийского султана с его огненным повелительным взором и быстрой сменой выражений, являющей все новые оттенки гордости, вызова и запальчивости. Ранее эти пороки проявлялись в нем, только если его разозлят. И впрямь двенадцатилетний лорд Доуро, захваченный водоворотом чувств, бывал отвратительно похож на герцога Заморну в его двадцать два. В таких же приступах ярости жилы вздувались на белом лбу и не менее белой шее, кудри на гордо вскинутой голове взлетали, словно челка гарцующего жеребца, а в стычках с противником (обычно Квоши ) гибкое тело напрягалось, словно дух в моральных судорогах тщился силою желания достичь того, с чем бренная оболочка не справлялась по своей слабости.
Я мог бы еще долго об этом говорить, но сейчас вынужден продолжать нынешний рассказ. Читатель, если ты не уснул, переходи к следующей главе.